Текст книги "База-500. Смертельная схватка"

Автор книги: Алекс фон Берн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава 2

   5 сентября 1942 года, Вайсрутения,

бывший пионерлагерь «озеро Круглое»

   – Эх, Марточка! – прочувственно произнес Первушин. – Вот сказал бы мне кто, что в лесной глуши встречу такую нимфу, – не поверил бы! А вот ведь: конкретный факт налицо!

Первушин протянул руку, чтобы погладить бедро развешивавшей белье Марты Мазуркевич, но девушка ловко увернулась и Первушин обиженно засопел.

   – Я ведь от чистого сердца, Марточка! Будучи в восхищении вашей красотой и маясь от связанных с этим терзаний…

   – Оставьте, Иван Фомич! – насмешливо отозвалась Марта. – Не со мной у вас должны быть связаны терзания, а с мыслями о жене и трех детях в Омске, для которых вы без вести пропавший.

Растерявшийся Первушин недоуменно захлопал глазами. Обретя дар речи, он с досадой процедил:

   – И какая же гнида вам об этом рассказала?!

   – Да уж свет не без добрых людей! – усмехнулась Марта.

   – Это Тимка, сволочь! – убежденно заявил Первушин. – Сплетник, скотина и гадина! Вот уж я с ним разберусь!

   – А что разбираться, Иван Фомич? Он ведь правду сказал. И вы на прошлой недели, укушавшись бимбера, сами своих детишек поминали и горевали еще: кто же о них, сиротинушках, позаботится? – напомнила Марта. – Вы уж как хотите, только вашей «партизанской женой» я не буду.

   – Марточка! Да вот как только война окончится, разведусь я со своей старухой! – заверил Первушин. Но Марта осталась непреклонной:

   – Не собираюсь я детей лишать отца… даже такого, как вы, Иван Фомич! Да и если бы вы были абсолютно свободным, я на вас все равно внимания не обратила бы. Уж больно вы…потертый какой–то, ровно старый сапог: хозяин не выбросит, поскольку вроде по ноге разносился, а чужой и даром не возьмет. Уж зла на меня за правду не держите, но ничего у вас со мной не получится.

Сказав так, Марта подхватила таз и скрылась в доме. Опешивший Первушин посмотрел ей вслед, затем сплюнул и зло пробормотал:

   – Врешь, сука! Тут в лесу я хозяин, и все по–моему будет!

Из дома вышел врач Константин Николаевич. Он закурил самокрутку и, неодобрительно глядя на Первушина, сказал:

   – Оставь девчонку в покое, Иван! Проходу ей не даешь, а тут ведь дети все это видят. Смотри, придет сюда отряд дяди Вовы, так я ему все расскажу: и про пьянство твое, и как жителей местных грабишь, и про похоть твою неуемную.

   – Заглохни, старик! – мрачно посоветовал Первушин. – Твой дядя Вова, может, и не дойдет сюда: вон, немцы кругом карательные экспедиции проводят.. А я здесь! Не советую со мной ссориться, а то ведь пропишу тебе свинцовую пилюльку, которую ты вряд ли переваришь!

   – Тьфу! – в сердцах сплюнул Константин Николаевич. – Совсем ты озверел, Иван! А ведь до войны был коммунистом, красным командиром, отцом троих детей и образцовым семьянином. И вот что с тобой за какой–то год лесной жизни сделалось! Опомнись!

   – Ты, старик, у меня на дороге не становись! – с угрозой посоветовал Первушин. – Я на годы не посмотрю, пуля в лоб – и все дела! Конкретный факт налицо, между прочим! Понял?

   – Все я давно про тебя понял, – ответил старый врач. Бросил окурок в стоявшее у крыльца дырявое ведро и ушел в дом.

Первушин тоже собрался идти в дом, но тут появился Петька. Петька был у Первушина чем–то вроде адъютанта, посыльного, денщика и преданного слуги в одном лице. Такие отношения сложились еще тогда, когда капитан Красной армии Иван Первушин командовал ротой, а молодой боец Петр Воробьев только пришел в армию «служить трудовому народу». Первушин сразу почувствовал забитость и рабскую сущность младшего сына многодетной бедняцкой семьи и пользовался этим к своей выгоде, ни в чем себя не ограничивая.

   – Самогон принес? – спросил Первушин. Запыхавшийся от бега Петька отрицательно помотал головой, и Первушин мгновенно рассвирепел.

   – Я тебя, сволочь, за чем посылал?! Чтоб ты мне самогонки и сала раздобыл! Где?!

   – Такое дело тут, Иван Фомич! Пикет людей задержал! – выпалил, наконец, переведя дух, Петька. Вся ярость мгновенно ушла из Первушина, как воздух из дырявого мяча.

   – Что за люди? Сколько?

   – Тринадцать человек, среди них один из отряда дяди Вовы, разведчик, я его помню. Остальные не наши, по виду – окруженцы вроде нас.

   – Не нравится мне это! – поделился мыслями Первушин. – Такое тут было место хорошее: и глухое, и до деревень недалеко, да и до города за день добраться можно; немцы сюда не заходят, с начала оккупации всего два раза и заезжали, – и вдруг зачастили! Того гляди, и сам дядя Вова сюда заявится. Похоже, пора нам дислокацию менять. Так что там о людях? Может, нам их сразу в расход вывести, от проблем подальше? Один залп, и конкретный факт налицо! Нету проблемы!

   – Нельзя! Я же говорю: среди них разведчик дяди Вовы, его еще все «Земелей» кличут, – напомнил Петька. – А ну как узнает дядя Вова, что мы его разведчика в расход вывели? Всем нам смерть неминуемая! Нельзя!

   – Ну, нельзя, так нельзя, – сокрушенно вздохнул Первушин. – Их сюда ведут?

   – А куда ж еще?

Действительно, на поляну перед домом в сопровождении двух бойцов из отряда Первушина вышли тринадцать человек. Во главе шел высокий человек лет сорока в характерной для партизан смеси гражданской и военной одежды: поношенные диагоналевые галифе, порыжевшие яловые сапоги и потертая кожаная куртка поверх выцветшей гимнастерки. Признав в Первушине командира, человек подошел к нему и, приложив ладонь к козырьку видавшей виды офицерской фуражки, произнес:

   – Майор Красной армии Петерсон. Вместе с бойцами Красной Армии в количестве одиннадцати человек бежали из плена, пробиваемся к своим.

В его голосе чувствовался сильный акцент, и Первушин то ли в силу этого, то ли из–за чего–то другого, вдруг испытал прилив неприязни к Петерсону.

   – Документов у вас, надо полагать, нет? – сухо осведомился он.

   – Вы весьма проницательны, – улыбнувшись краешками губ, отозвался Петерсон, и Первушин возненавидел его еще больше. Жаль, что среди незваных пришельцев затесался разведчик отряда дяди Вовы! А то сейчас отвели бы их к ближайшему оврагу и… нет больше повода для беспокойства.

   – На днях сюда придет командир отряда, тогда и решит, что с вами делать, – сказал Первушин. – Придется вам его подождать.

   – Хорошо, – согласился Петерсон. – Только оружие верните.

   – До конца проверки не положено вам при оружии быть.

   – А если немцы нагрянут?

   – Вот тогда и вернем.

   – А не поздно будет? – сдержанно осведомился майор.

   – Там разберемся, – сумрачно отозвался Первушин и крикнул:

   – Петька! Покажи ребятам, где они ночевать будут и кормиться.

   5 сентября 1942 года, Вайсрутения, Волковыск

Федорцов и Кола без приключений добрались до Волковыска. Федорцов прожил на квартире Колы два дня в ожидании, когда ему сделают документы немецкого обер-лейтенанта, находящегося в тылу по служебной надобности. Хранившаяся у Колы немецкая форма пришлась Федорцову впору, и сейчас он стоял у церкви на Широкой улице, курил и ждал, когда Кола подаст ему условный знак о том, что Хромой в мастерской, и он там один.

Вот Кола вышел из мастерской, находившейся на первом этаже старинного двухэтажного особняка, раскрыл газету, с минуту изучал ее содержание, затем снова свернул и пошел к церкви. Федорцов двинулся ему навстречу. Они разминулись, не говоря ни слова. Кола занял место у ограды церкви, а Федорцов вошел в мастерскую.

Хромой был в мастерской один: корпел над каким–то пыльным механизмом. Увидев немецкого офицера, он заулыбался и осведомился:

   – Что желает пан офицер? Вас волен зи?

   – Я говорю по–русски, – ответил Федорцов. – У вас есть старинные часы с боем голландской работы?

   – Увы, не располагаем, – сокрушенно развел руками Хромой.

Федорцов подошел вплотную и сказал, пристально глядя в глаза Хромому:

   – Вы меня не поняли. Еще раз: у вас есть старинные часы с боем голландской работы?

Тут до Хромого дошел скрытый смысл фразы. Он смертельно побледнел, словно увидел привидение, и пробормотал:

   – А… какой век? Девятнадцатый?

   – Нет, восемнадцатый. И, желательно, в отличном состоянии.

   – Я уж и ждать перестал, – почему–то шепотом отозвался Хромой.

   – Я это знаю, – спокойно произнес Федорцов. – Закройте магазин, и пройдем внутрь. Нам есть, о чем поговорить.

Хромой с обреченным видом запер входную дверь на ключ, перевернул табличку надписью «закрыто» наружу и провел Федорцова во внутреннее помещение.

   – А вы вроде как не рады? – осведомился Федорцов.

   – Что? – вздрогнул Хромой. – Ах, да… То есть нет! Почему же… я рад, что вспомнили наконец.

   – Мы и не забывали. Я не спрашиваю, как радиостанция. Знаю, что работает. Только для кого?

   – Христом Богом прошу, не убивайте! – упал на колени Хромой. – Я все объясню! Я не мог иначе!

   – Давай объясняй! – приказал Федорцов. – И с колен встань. И прекрати Бога поминать – ты же коммунист! Давай рассказывай: на кого сейчас работаешь и как дошел до этого.

   – Я ведь сделал все, как мне велели! Осел на хуторе, бумагу подписал, что обязуюсь снабжать немецкие власти продовольствием, четырех работников взял!

   – То есть в эксплуататоры заделался? – усмехнулся Федорцов.

   – Ну, зачем вы так?! – искренне огорчился Хромой. – Я же для дела! Как и было приказано – внедрялся.

   – Ладно, ладно, – одернул его Федорцов. – Дальше рассказывай.

   – В общем, втерся в доверие… Зима настала, а связи все нет! Хорошо, что у меня радио, – я услышал, что немцев под Москвой разбили, и духом воспрял! Вот… только весна уж пришла, а связи все нет и нет. Мне же без связного проявляться нельзя! Я от этого на нервах, верите ли: всю жизнь не пил, а тут к бимберу прикладываться начал!

   – Я тебе опохмелиться не поднесу, – обронил Федорцов. – К делу переходи!

   – Аяужи перешел. Заявляется ко мне в марте толстый усатый немчура и говорит: так мол и так, пан Матусевич, но владеете вы этим хутором незаконно, и убедительная просьба в скорейшем времени его освободить. Я, понятно, возмутился: дескать, ждали освобождения от большевиков, чтобы каждый собственник мог свободно своим имуществом распоряжаться, а тут меня моего имущества лишить хотят! Да я этот хутор аж два года назад у прежнего владельца пана Скирды выкупил! Уверенно так говорю и бумагу показываю гербовую с подписями и печатями, что мне тогда в НКВД выдали. А этот немчура гнусненько так улыбается и говорит с ухмылочкой: дескать, пан Матусевич, все ваши слова не есть правда, поскольку в феврале 1940 года владельца хутора «Березы» отставного майора польского войска Тадеуша Скирду арестовал НКВД и этапировал в Москву как врага трудового народа. А хутор был конфискован советской властью и использовался в качестве базы Осоавиахима. А вы при ней состояли директором. И о том есть бумага из гебитс-комиссариата, подписанная тремя свидетелями.

Хромой замолчал. На лбу его выступили капли пота, желваки ходили ходуном от пережитого.

Федорцов молчал. А что он мог сказать? Что тот, кто оставлял на оседание Хромого с такой дерьмовой легендой, идиот? Нет, не идиот, а гораздо хуже: карьерист– очковтиратель, который отчитался по формальным показателям о количестве оставленных на оседание агентов, – и трава не расти! А то, что это живые люди, а не пункты на бумаге, кого волнует?! В случае чего, спишем в потери, орденов наштампуем…

   – И что дальше? – спросил Федорцов.

   – А что дальше, понятно и так… – вздохнул Хромой. – Собственником хутора нынче на законных основаниях является брат пана Тадеуша Януш, специально прибывший для вступления в законные права, а также горящий желанием собственноручно предать немецким властям большевистского экспроприатора. Так, значит, мне этот герр Майер и сказал! Тут заходит этот самый пан Януш и мрачно на меня смотрит. А в руках у него ружье! Вот я и подумал: тут мне и конец!

   – Я уже вижу, что конец пока еще не настал, – жестко прокомментировал Федорцов. – Слушай, Хромой! Тебе бы романы писать, только я романы слушать не настроен. Чем больше ты говоришь, тем меньше я тебе верю и тем больше мне хочется тебе вогнать пулю в башку. Даю тебе еще минуту, чтобы ты к делу перешел, иначе все!

   – Понял, понял! Уже заканчиваю, – заторопился Хромой. – Тут мне этот немчура мягко так улыбается и говорит: знаем мы, что вы вовсе не жулик, а честный советский патриот, которому хутор дали как прикрытие для его деятельности. Пока мы тут с вами беседовали, мои люди обследовали хутор и нашли схрон с оружием. Думаю, говорит, что тут еще много чего интересного, но не в этом дело. А дело в том, что со мной отряд британских парашютистов из числа не опустивших руки польских патриотов, которые при высадке потеряли командира и радиста. Но они полны решимости продолжать борьбу, и ты им в этом должен помочь. И что же мне оставалось делать?!

   – Ты стал работать на своей радиостанции в качестве радиста британской диверсионной группы? – уточнил Федорцов, хотя вопрос был явно риторическим. Хромой кивнул, и Федорцов удовлетворился этим кратким ответом.

   – Что они еще делают? – спросил Федорцов.

   – До середины лета ходили в рейх и генерал–губернаторство делать диверсии, а сейчас больше в схроне сидят, – ответил Хромой. – Немчура так велел: не высовываться.

   – Любопытный этот немец, – задумчиво проговорил Федорцов. – Польскими диверсантами командует, на англичан работает… Интересно было бы его повидать!

   – А сейчас и повидаете! – отозвался Хромой, взглянув на часы. – Через полчаса он сюда лично заявиться должен!

   – Что–то ты сегодня рано обедать начал, – заметил господин Майер, зайдя во внутренне помещение. Он замолк, почувствовав упершийся ему в спину ствол пистолета.

Хромой сидел возле стола неподвижный, словно изваяние. Майер искоса взглянул на него и осведомился:

   – Мне поднять руки?

Он почувствовал, как кто–то пробежал ладонью по его одежде.

   – Обойдемся без этого: оружия у вас нет. Садитесь возле стола и поговорим!

   – Я так понимаю, что пан недоволен тем, что мы воспользовались его радистом? – спокойно осведомился Майер. Он сидел под роняющей яркий конус света лампой и не видел ничего, кроме стола и бледного профиля Хромого. В самообладании Майеру явно нельзя было отказать. Но Федорцов не испытывал к нему чувства уважения. Он не испытывал к Майеру никаких чувств: он пришел просто прояснить вопрос. И вопрос этот заключался в следующем: можно ли продолжать использовать Хромого и Колу, засвеченных в результате неожиданной активности герра Майера?

   – Кто вы такой, герр Майер? – задал вопрос Федорцов.

   – Я всего лишь пытающийся выжить в столь нелегкое время немецкий коммерсант, – сообщил Майер.

   – Плохой ответ, герр Майер, – сухо сообщил Федорцов. – На кого вы работаете и в чем ваша задача?

   – Я являюсь командиром боевой группы «Волковыск» обшара №2 «Белосток» Армии Крайовой Польской, – медленно, с осознанием собственной значимости, произнес Майер. – Группа заброшена на территорию Генерального комиссариата Вайсрутения британской разведкой, и в силу этого мы используем их линии связи. Но мы выполняем приказания исключительно командующего Армией Крайовой генерала Грота и польского премьер–министра Миколайчика. Вот все, что я могу вам сказать. Поймите меня правильно: дальнейшие вопросы бессмысленны.

   – Вопросов не будет, – ответил Федорцов, усаживаясь на табурет напротив Майера – Я выяснил то, что хотел. Хромой

пока останется в вашем распоряжении, поскольку я не имею указания его расстрелять за измену, а использованию его в ваших интересах воспрепятствовать не могу. Занимайтесь своими делами, но не вздумайте нам мешать: это будет для вас иметь самые тяжелые последствия. Да, и еще один момент: вы взяли в разработку переводчика из гебитс–комиссариата. Мы имели на него свои виды, но вы его так перепугали, что он попросил перевода в Минск. Просьба: в Минске он – наш, и не трогайте его ни под каким видом. Хорошо?

   – Хорошо, – кивнул Майер. – Какие еще пожелания?

   – Никаких, – ответил Федорцов, вставая с табурета. – Хромой в вашем распоряжении, если вдруг он нам понадобится, то мы войдем с вами в контакт. Лишний раз с вами встречаться – лишний риск, сами понимаете… Сколько уж людей вы на хутор таскали… засвечен Хромой, что и говорить! И еще: за вами парень следил, так мы его от греха подальше из Волковыска тоже уберем. Я это к тому, чтобы твои люди, герр Майер, не шлепнули его под горячую руку.

   – Все принято, – ответил Майер. – Что еще?

   – Удачи! Всем нам, – ответил Федорцов, пряча пистолет за пояс.

Майер недоуменно проводил взглядом немецкого обер– лейтенанта, неожиданно появившегося и так же неожиданно исчезнувшего.

   – Я так и не понял, что он в действительности хотел, – озадаченно сообщил он Хромому.

   – Разве это важно? – вопросил со вздохом Хромой. – Главное, – что не пристрелил! И то слава богу!

7 сентября 1942 года, Вайсрутения,

бывший пионерлагерь «Озеро Круглое»

Марта встала до рассвета. С вечера в щелоке было замочено белье, которое нужно было вывесить с восходом, чтобы днем уже снять его сухим и подготовиться к новой стирке. А ведь еще и завтрак надо приготовить. А едоков увеличилось: кроме живущих в бывшем пионерлагере десятка ребятишек готовить надо и на отряд Первушина, и на тех, что накануне прибыли с суровым немолодым майором.

Небо над восточной кромкой леса едва окрасилось розовым, а Марта уже была на дворе и споро развешивала на веревках белье.

   – Позвольте вам помочь, – вдруг услышала она мягкий голос с нерусским акцентом. Оглянулась: да, тот самый майор. Стоит возле корыта с бельем и улыбается.

   – Что, товарищ майор, бессонница замучила? – озорно усмехнулась Марта.

   – Нет, комары, – в тон ей усмехнулся майор.

   – Да вы же столько по болотам ходите, – пора и привыкнуть! – рассмеялась Марта.

   – У вас здесь комары слишком беспокойные – вроде тихие, а спать не дают, – ответил майор, расправляя простыню на веревке.

   – Ой ли, комары вам мешают? – с хитринкой усмехнулась Мартами первого лица: Генрих Герлиак, Вайсрутения

   – Ой ли, комары вам мешают? – с хитринкой усмехнулась Марта.

Я не нашелся, что сразу ответить. Я присел на пенек и закурил. Марта вдруг пробудила во мне давнее воспоминание детства.

Музей с картинами неоромантиков. Огромное полотно с купающимися девушками: розовощекие, полногрудые девы Рейна, золотистые косы тяжелыми гроздьями ниспадают по белым плечам, предательски прикрытым нежной тканью нижних одежд. То, чего не видно, дорисовывает пламенное воображение подростка… Я никогда в жизни не видел такого в реальности: немецкие проститутки, с которыми я прежде имел дело, были лишь дешевой подделкой под вожделенных дев с той картины. И вдруг я увидел в реальности мечты моей юности! Само совершенство, данное в ощущении.

Я зачарованно смотрел на Марту, нервно затягиваясь сигаретой.

   – Что с вами, товарищ майор? – посерьезнела Марта. Она уловила мой взгляд и замерла. Ее высокая грудь нервно вздымалась, и при взгляде на это я терял остатки самообладания.

   – Ничего, – хрипло ответил я, потушив окурок. – Надо довешать белье.

В бытность мою в Польше один поляк утверждал, что в Кресах Всходних живут колдуньи, одним взглядом превращающие заносчивых шляхтичей в бессловесных рабов. Поляки знали эти места. Я почувствовал, как меня увлекает странное и незнакомое чувство. Я хочу Марту? Так можно взять ее и уйти. Отстреляться от возможной погони. И доложить Баху, что операция не удалась.

   – Э-э, нет! – усмехнулся кто–то неведомый. – Это она уже тебя взяла. Ведь ты не дикий бесчувственный латыш, насилующий все, что движется! Ты увидел чудо и хочешь стать частью этого чуда. А не для того ли судьба занесла тебя в лесную глушь Вайсрутении, чтобы ты увидел здесь Совершенную Красоту? Ты, ариец! Ты наделен сверхъестественным чувством Прекрасного! И вот оно тебе явилось в ощущении!

Осознает ли она сама, воплощение неземной прелести, как она прекрасна?! О, женщины Вайсрутении! Сколько среди вас таких лесных колдуний, заманивающих в сети и уводящих в призрачную зелень лесов и туман озер? Ваши глаза полны волшебного зеленого и голубого света, источаемого лесами и озерами, их странной магией, от которой хочется спрятаться или погрузиться в них без остатка!

   – Что с вами, товарищ майор? – в голосе Марты сквозила озабоченность.

Действительно, что со мной?! Что за странное чувство?! Живи я в простое и понятное Средневековье, – я побежал бы к инквизитору и попросил бы избавить меня от дьявольских чар! А сейчас? Бежать в гестапо? Нелепо!

Я громко рассмеялся. Марта с испугом посмотрела на меня.

   – Все нормально, девочка! – ласково произнес я. Сколько ей? Двадцать? Где–то так… По формальным признакам я гожусь ей в отцы. И что я придумал себе? Я нахожусь в осином гнезде партизан, и мою железную нордическую волю подтачивают странные чувства. Может, партизаны поставили черную магию себе на службу?

От таких мыслей любой сойдет с ума.

Марта развесила белье и ушла в дом. Я докурил сигарету и направился следом. На крыльце вдруг возник Первушин.

   – Что, майор, не спится? – осклабился он. Я ощутил вдруг к нему такую резкую неприязнь, что еле удержался от искушения дать ему по физиономии.

   – А вам какое дело, товарищ старший лейтенант? – резко спросил я.

   – Да нет, я в том смысле, что, может, вам у медсестры Марты захочется снотворного попросить, – процедил Первушин. – Так вот я хотел предупредить: не стоит, майор!

   – Я так понимаю, что вы мне угрожаете, товарищ старший лейтенант? – сухо осведомился я.

   – Я вот что скажу, майор… это мы там были «товарищ старший лейтенант» и «товарищ майор». А завтра придет с отрядом начальник из НКВД «дядя Вова» и поставит нас обоих к стенке за «преступное малодушие, выразившееся в сдаче в плен к врагу».

Я удивился, как стройно выразил мысль обычно косноязычный Первушин. Видимо, он от кого–то уже слышал фразу о «преступном малодушии» и она крепко засела в его примитивном сознании.

   – Я готов к смерти, – ответил я. – Только хотелось бы встретить ее в компании с тобой, чтобы знать наверняка, что ты умрешь раньше. И советую присмиреть: если ты думаешь, что без оружия я при случае тебе глотку порвать не смогу, то ты ошибаешься.

   – Ну, вот и поговорили! – со странным удовлетворением констатировал Первушин. – А насчет Марты я тебя предупредил, майор. Спокойной ночи!

И он ушел в дом.

Итак, даже в шкуре русского офицера я успел за короткий срок приобрести себе лютого враг а. Впрочем, черт с ним!

Стемнело. Комары стали невыносимы, и я ушел в дом. В столовой ужинали дети: девять мальчиков и девочек в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Вместе с ними ужинал врач Константин Николаевич. Увидев меня, он заулыбался и сказал:

   – Садитесь с нами ужинать, товарищ майор. Наш повар Кузьмич сделал удивительную вкуснятину: гречневую кашу со шкварками.

   – Спасибо, я не голоден, – отказался я. – А где Марта?

   – В изоляторе. У Коли Савельева высокая температура, подозреваю воспаление легких, – вздохнул врач. – Я попросил ее подменить меня, пока я ужинаю.

Марта сидела возле постели мальчика в комнате с четырьмя койками. Мальчик спал, а Марта в свете керосиновой лампы читала книгу. Увидев меня, она приложила палец к губам.

   – Тише! Он только что уснул, – прошептала она. – Вроде температура начала спадать. Накиньте халат.

Я кивнул и торопливо набросил на плечи висевший на вешалке при входе в изолятор белый халат. Присел на белый табурет рядом с Мартой. Она осторожно поправляла подушку спящему мальчику. Золотистая волна волос упала на ее хрупкое плечо; нежный профиль четко обрисовывался в неровном свете керосиновой лампы. Мне вдруг невыносимо захотелось обнять эти точеные плечи, зарыться лицом в золотистый поток и искать губами невесомые крылья ресниц, бархатную кожу и нежную пухлость губ… Наваждение какое–то!

Марта повернулась ко мне и улыбнулась, вопросительно глядя темными омутами глаз. Днем они были прозрачно голубыми, как озера Вайсрутении, а сейчас казались почти черными. С трудом преодолевая внезапно упавшее на меня оцепенение, я спросил:

   – Скажите, а почему у вас такое нерусское имя? Ведь у русских нет такого имени – «Марта»?

Марта тихо рассмеялась.

   – Вообще родители хотели назвать меня в честь праздника Международного женского дня «Восьмомартой». Но здравомыслящая служащая загса уговорила их ограничиться «Мартой».

   – А где сейчас ваши родители?

   – Отец был оперативным сотрудником милиции. Его убили бандиты во время операции, давно. А мама умерла перед войной.

Марта охотно рассказывала о себе: видимо, ей давно хотелось поговорить с кем–нибудь.

   – Я окончила медучилище, и друзья отца устроили меня в медсанчасть НКВД. Ведь и этот пионерлагерь тоже был для детей работников НКВД. Летом я всегда сюда ездила вместе с Константином Николаевичем. Он хороший, он мне как отец!

   – А почему детей не эвакуировали с началом войны? – спросил я.

   – Какое–то роковое стечение обстоятельств! – передернула плечами Марта: видимо, от неприятных воспоминаний.

   – Когда после обеда 22 июня нас собрал начальник лагеря Иван Капитонович и сказал, что началась война, он вначале не велел об этом объявлять детям: дескать, скоро наши бойцы отбросят обнаглевших фашистов в их логово, в Германию, и мы сразу расскажем о наших победах. Ну, а через пару дней стало ясно, что о победах рассказать в ближайшее время не придется. Пионервожатые спрашивали насчет эвакуации, но Иван Капитонович говорил, что без указания из Минска

об эвакуации не может быть и речи, потому что это паникерство, за которое по законам военного времени могут и к стенке поставить. А связи с Минском не было. Но Иван Капитонович говорил, что из Управления НКВД обязательно пришлют транспорт и всех организованно вывезут. И транспорт действительно пришел, но только один грузовик. На этом грузовике в Минск должны были отправить детей руководящих работников, а остальных приказали пешим порядком отвести к железнодорожной станции и эвакуировать эшелоном сразу в тыл. Разумеется, лучше было сразу ехать поездом, потому что уже было ясно: немцы наступают очень быстро и поездка в Минск – это потеря времени. Но Иван Капитонович объяснил, что семьи руководящих работников должны эвакуироваться в последнюю очередь и дети успеют увидеть родителей. Не знаю, правда это была или нет… В общем, утром все дети покинули лагерь: Иван Капитонович на грузовике повез пятнадцать человек на грузовике в Минск, а пионервожатые повели остальных детей колонной к ближайшей станции. Наверное, им повезло больше…

   – А что же за дети остались здесь? – удивился я. – Почему их не эвакуировали?

   – Это как раз те дети, которые поехали на грузовике в Минск. Они едва выехали на шоссе, как попали в колонну беженцев и отступающих войск. Появились немецкие самолеты и начали расстреливать колонну. Иван Капитонович и шофер погибли сразу. Коля Савельев молодец, не растерялся! Он тут же собрал всех и повел обратно в лагерь лесом. Через два дня все девять выживших детей добрались до лагеря. Остальные погибли там, на дороге, вместе с Иваном Капитоновичем. Коля сказал, что раненую Машу Петровскую они несли целый день, пока она не умерла. Они похоронили ее под корнями упавшего дерева.

Марта замолчала. После короткой паузы она прошептала:

   – Вы знаете… я так и не смогла представить себе эту ужасную сцену: дети хоронят свою подружку. А вы можете себе это представить?

   – Нет, – искренне ответил я. И так же искренне добавил:

   – Дети – главные жертвы этой войны. Мы, если выживем, возможно и сможем это все забыть… или как–то смириться и жить с такими воспоминаниями… А они – не смогут! Это груз на всю жизнь.

   – Да, вы правы, – грустно согласилась Марта. – Они стали похожи на маленьких старичков. Из их глаз исчезла радость. Они стали тихие, послушные и разумные. И они не смеются. Совсем! Как вы считаете, это пройдет?

   – Время лечит любые раны, Марта. Но на месте ран остаются шрамы. А шрамы не сможет скрыть даже Вечность.

Мы немного помолчали. Марта провела ладонью по лбу мальчика и сказала:

   – Я думала, что мы не переживем зиму. В лагере остались я, Константин Николаевич и повар Кузьмич. Пару раз заезжали немцы, но нас почему–то не тронули: может, искали партизан, а может, испугались тифа… Константин Николаевич сказал им, что здесь лазарет для тифозных детей. Немцы ужасно боятся тифа, даже в дом заходить не стали! Здорово придумал Константин Николаевич, правда?

   – Н-да, – промычал я неопределенно, а сам подумал, что мои коллеги из айнзатцгруппы после такой информации с чистой совестью могли спалить «очаг тифозной заразы» вместе со всеми его обитателями. Но я, разумеется, не стал это говорить Марте.

   – Расскажите о себе! – вдруг предложила Марта.

   – А что рассказать? – вздрогнув, спросил я.

   – Ну, я знаю, что вы из Латвии, майор, командир… а как про человека, я про вас ничего не знаю, – улыбнувшись, ответила Марта. – Вы женаты? Есть дети?

   – Нет, и никогда не было, ни жены, ни детей, – честно признался я. – Как–то не было времени на личную жизнь…

А что я еще мог сказать? Пока я говорил правду, но дальше…

   – Марта! Давайте я расскажу вам о себе как–нибудь в другой раз! – решительно заявил я. Я не мог сказать правду и не решался врать. Под ясным взором Марты я был словно под рентгеном. И вообще мне надо выполнять задание. А Марта оказывала на меня какое–то странное влияние, и эго мне не нравилось. Будь моя воля, я бы повиновался инстинкту самосохранения и бежал бы отсюда немедленно. Но я не мог уйти: я ждал Федорцова, который был единственным связующим звеном между мной и загадочным отрядом «Дядя Вова», который НКВД перебросило через линию фронта из–за моего объекта, базы-500. Я был уверен, что это действительно так и должен был сидеть в этом проклятом доме до победного конца. Мне нужно было выиграть это сражение!