Текст книги "Сын"

Гилье

Сегодня я встал попозже, потому что в школу нам к половине двенадцатого, потому что сегодня концерт, вот мне и удалось поспать подольше, и будильник с Мэри Поппинс, он стоит на тумбочке, рядом с маминой фотографией, говорил «тик-так-тик-так», но не звенел. Потом я вынул простыню из стиралки и переложил в сушилку.

Дело в том, что вчера папа опять сидел за компьютером допоздна и даже не лег спать, и я в конце концов не смог терпеть и описался, а теперь, пока простыня сохла, я налил себе «Кола Као» и пожарил тосты с красным джемом с ломтиками, это мамин любимый.

Умылся, почистил зубы, оделся, вынул из сушилки простыню, чтобы сложить и убрать в шкаф, пока папа не заметил, а потом увидел из кухонного окна, что в небе висят здоровенные облака, вроде дождевых, и тогда я надел куртку с капюшоном. И еще взял спортивную сумку, у нас с папой они одинаковые, но в своей я ношу костюм Мэри Поппинс, и вышел из дома почти бесшумно, но все-таки немножко шумно.

Когда мы переехали сюда, я полюбил спускаться по лестнице, потому что она мраморная, как в замках, а еще я когда-нибудь все-таки научусь съезжать по перилам, как Мэри Поппинс, так быстрее, потому что у меня масса дел, и, когда я научусь, я буду спускаться быстрее лифта, а лифт у нас часто ломается, потому что он не волшебный. Но когда я вышел на лестничную площадку, мне повстречалась сеньора Юдмила, она наша соседка и очень-очень необыкновенная, вообще-то я думаю, что она актриса, но она из Румынии, как Дракула, и разговаривает, как шпионы в черно-белом кино, вот так: «Добрроэ утру, драгэ Гыльерррмо, как поживаем? Шпасибу, я хоррошо. Все рррастем? Шкорро будешь большой», и я ее немножко боюсь, потому что волосы у нее золоченые, брови чернее угля, а золотой зуб слегка приплясывает во рту, но это ничего. В общем, сеньора Юдмила подождала меня в лифте с открытой дверью и спросила: «Ты вниз, Гыльерррмо?», и мы вместе доехали до первого этажа, а пока ехали, она красилась перед зеркалом и даже попрыскала на себя духами, а они, наверно, очень дорогие, потому что пахнут, как штука, которую папа включает в кабинете, чтобы никто не заметил, как много сигарет он курит. И это всё.

А потом, когда я вышел из подъезда на улицу и сделал первый шаг к остановке автобуса, я увидел, что все как будто происходит в кино, потому что у мини-маркета стояли две полицейские машины с синими сиренами, и сирены крутились, и около белых лент стояла толпа, как бывает, когда большие ребята начинают друг друга бить во дворе своей школы, она рядом с нашей, и тогда кто-нибудь кричит: «Драка, драка!», и мы все бежим смотреть, и смотрим, пока не прибежит учительница или директор, и тогда все кончается, потому что драться в школе нельзя.

Я подошел к толпе, и там оставалась вроде как дырка между тремя старенькими сеньорами в клетчатых кепках, они уже не ходят на работу, папа про них говорит: «Они всю жизнь ишачили, не разгибаясь, заслужили отдых», и я протиснулся в дырку посмотреть, что там случилось, и тут почувствовал вот тут, выше пупка, что-то тяжелое, потому что увидел Назию и ее маму, они стояли у двери с занавеской и держались за руки, и мама закрывала лицо платком, а Назия – нет. И когда я помахал рукой вот так, чтобы она меня заметила, из-за занавески вышел на улицу отец Назии, а потом вышел Рафик, двое полицейских вели их под руки к своей машине, она стояла рядом. И Рафик кричал и пинался, и много ругался, и один сеньор в клетчатой кепке сказал:

– Эти все одинаковы. Не знаю, на чем они попались, но с ними все ясно.

Другой сеньор курил какую-то штуку, из нее шел дым, такую, вроде сигареты, но она не горела, она же пластмассовая. Он немного покашлял и сказал:

– Темными делами занимались, это уж точно. Мне их парнишка никогда не нравился – все время ошивался в интернет-кафе, и еще один с ним. Вот увидите, окажется, что они бомбы подкладывают…

А одна девушка чуть подальше посмотрела на небо и сказала:

– А мне их жалко: подумайте, каково им… В чужой стране, вдали от родины, а теперь еще и это…

Тогда другая сеньора сказала:

– А мы? А нам-то каково, когда они приезжают нас грабить? А мы долдоним одно и то же: ах бедняжки, ах несчастные… Потому что жизнь нас ничему не учит. Кому рассказать – не поверят.

Но все вдруг примолкли, потому что полицейские посадили Рафика и его отца в машину. А из мини-маркета вышли сеньорита Соня и… и сеньора Кармен! Она тоже работает в школе, только я сейчас не припомню кем. Они обе были очень серьезные. Они заговорили с Назией и ее мамой, не знаю о чем, но мама Назии все время трогала себя за лоб и качала головой, и говорила: «ай-ай-ай», а потом сеньорита Соня обняла ее и стала ей что-то шептать, не очень долго, но все-таки больше долго, чем недолго. А потом они все сели в другую машину и тоже уехали, но в их машине сирена не работала. И это всё.

– Вот увидите, их завтра же выпустят, – сказал сеньор с пластмассовой сигаретой. И сплюнул. И еще что-то долго говорил, но я услышал слова сеньоры: «Ой, не успела оглянуться, а уже двенадцатый час. Так и все утро пройдет, а погода-то какая… скоро дождь начнется», и я подумал, что, наверно, опоздаю в школу, и побежал к автобусной остановке, а автобус как раз выехал из-за угла на площадь и встал у светофора. И пока я бежал к остановке, у меня немножко болело вот тут, как будто мне надо в туалет, потому что я вспомнил, что Назия меня не заметила и теперь, наверно, она уедет со своей мамой в аэропорт и улетит, и, когда я спою номер из «Мэри Поппинс», ей это уже не поможет, потому что уже слишком поздно, и она умрет в гареме своего толстого усатого мужа и двоюродного брата, и тогда…

И тогда я сел в автобус и доехал до школы, и было уже не полдвенадцатого, а чуть позже, потому что так сказал дедушка Пилар Сории, он вместе с мамой близнецов Росон стоял у ворот.

– Ну, Пилар, не мешкай, уже тридцать пять двенадцатого, нехорошо опаздывать в последний день, – крикнул он ей. А потом сказал сеньоре Росон: – Может, выпьем по чашечке кофе тут, за углом? Как-то глупо возвращаться домой, если через час опять идти сюда, на концерт…

А она сказала:

– Что ж…

И почесала ухо. И опять сказала:

– Что ж…

И они ушли, медленно-медленно, под ручку.

И тогда я бросился бежать, и бежал, не останавливаясь, потому что если я прибегу раньше всех, то, наверно, смогу попросить сеньориту Марию, пусть она разрешит мне выйти первым, и тогда Назия еще не успеет сесть со своей мамой в самолет и не улетит в Пакистан, но, когда я добежал до зала, там уже были некоторые ребята из класса, а у дверей топтались родители, но сеньориты Марии не было. Только сеньорита Клара.

– А, Гилье. Пришел – и то хорошо, – сказала она, стоя на сцене. А потом сдвинула брови вот так, чтобы из двух бровей получилась одна, и заглянула в папку: – Вы с Назией выходите на сцену после близнецов Росон. Сейчас проверю… м-м-м… да, ваш номер предпоследний.

– Но, сеньорита…

– Да?!

– Просто я, наверно, мог бы выйти первым, чтобы это было пораньше, и тогда все случится вовремя и вообще.

Сеньорита Клара посмотрела на меня вот так, немножко скосив глаза, а потом сделала языком «цок-цок». Два раза.

– Не перечь, Гилье. Программа составлена. Теперь мы никак не можем ее изменить.

У меня в горле запершило, как у доски, когда в нос попадает пыль от мела, только тут не было доски и мела.

– Но… наверно… а если вы спросите у сеньориты Марии?.. Просто она сказала…

Она покачала головой, а потом сказала:

– Гилье, сеньорита Мария вряд ли придет на концерт.

– Как?

– Ей пришлось уйти. У нее срочное дело.

– А-а.

– А теперь иди с ребятами вон туда, за занавес, хорошо? Мне надо рассадить ваших родителей. Когда найду время, приду помочь вам с костюмами, но не могу же я одна за всем доглядеть.

– Хорошо.

Я пошел за занавес, и там уже были близнецы, и Сильвия Гомес, и еще много ребят, и некоторые уже надели костюмы, а я, потому что я уже чуть-чуть описался, пошел в туалет, он там за кулисами, у выхода во двор, но в туалете уже кто-то был, я мне пришлось ждать. А потом…

А потом случилось кое-что страшное.

Ну очень, очень страшное. И еще прогремел гром.

И это случилось одновременно.

Вот пока и всё.

Мария

Правда.

Мудрые говорят: каким бы трудным и долгим ни был путь к правде, самое трудное начнется, когда ты наконец-то до нее докопаешься.

Что делать с этой правдой?

Дело даже не в том, что все это время правда маячила у нас перед глазами, а мы ее не замечали. Примечательно другое – когда правда наконец-то вскрывается, ее некогда осмыслять. Обычно она требует, чтобы мы срочно принимали меры.

Самолет – вот она, доподлинная правда о Гилье. Последняя недостающая деталь головоломки.

Только что, выложив последний рисунок Гилье на Сонин стол, я догадалась: Гилье хотел изобразить что-то совершенно конкретное, то, что случилось в один миг и перевернуло его жизнь. То, с чего все началось. Вот что он нарисовал.

Но что именно?

Русалка, самолет, солнце и внезапная гроза. Несколько секунд я рассматривала рисунок, словно впервые, а мой ум раскладывал по полочкам информацию, накопленную за время занятий с Гилье.

«Когда люди пропадают, куда они уезжают? Они все равно что умирают? Или когда пропадают – это другое?» – снова прозвучал у меня в ушах его вопрос.

И тогда между деталями головоломки, сваленными беспорядочной кучей, сверкнула догадка.

«Ну естественно, – подумала я. – Как я раньше не додумалась?!»

Отодвинув рисунок, кликнула на иконку поисковика в компьютере. Набрала «15 августа испанская стюардесса», нажала на «Enter».

Ничего.

Ни одной ссылки.

За окном, еще ближе, снова грянул гром, откликнулся глухими отголосками. В океане черных туч не оставалось практически ни одного просвета. Я встала, сварила еще кофе, стала прохаживаться по кабинету, пытаясь заново упорядочить мысли.

«Мария, ты что-то упускаешь из виду, – думала я. Снаружи царил просто-таки вечерний сумрак, даром что еще утро. – Какую-то мелочь не учла».

Бродя кругами по комнате, я остановилась у двери, чтобы глотнуть горячего кофе… и тут заметила рисунок на белой фарфоровой кружке – силуэты Биг-Бена и Тауэрского моста, а под ними квадрат с надписью «I ♥ London».

И чуть не выронила кружку. Ну естественно! Вот разгадка! Поставила кружку на подоконник, бросилась к телефону.

Школьный секретарь Эстер взяла трубку после первого звонка.

– Привет, Эстер, утро доброе. Это Мария, психолог. Мне срочно нужна кое-какая информация.

– Пожалуйста, – ответила она деловито. – Я тебя слушаю.

– Найди мне вторую фамилию[17]17
  Испанцы обычно носят двойную фамилию. За личным именем (или именами) следует фамилия отца, а затем фамилия матери, в обиходе – «вторая фамилия». Мария предполагает, что Аманда после замужества не меняла фамилию, так что искать следует не «Аманду Антунес».


[Закрыть] Гильермо Антунеса. Четвертый класс.

– Минутку, – сказала она. Застучала по клавишам. В трубке слышалось ее дыхание. Через несколько секунд она перехватила трубку поудобнее, сказала: – Так. Ищем: Гильермо… – забормотала под нос. И, наконец: – Уиллет. Гильермо Антунес Уиллет.

Я попросила продиктовать фамилию по буквам. Повесила трубку.

На этот раз должно сработать.

Набрала в «Гугле», в разделе «Новости»: «Аманда Уиллет стюардесса август».

Других ключевых слов не понадобилось.

Поисковик нашел сто четырнадцать ссылок на статьи.

И заголовки были практически одинаковые.

* * *

Прошло не больше пятнадцати минут. За это время я успела допить кофе, забежать в зал и предупредить Клару, что мне надо отлучиться по непредвиденному срочному делу, спуститься на парковку, сесть за руль и примчаться сюда пулей. В лифте я написала Соне по «Вотсапу»: «Соня, мне пришлось уйти, концерт я перепоручила Кларе. Это касается Гилье. Это срочно. Вернусь, как только смогу. Доверься моим выводам».

А сейчас, пока я жду ответа на сообщение, за дверью слышны шаги. Неспешные. Все ближе и ближе. Шаги затихают. Круг света в глазке гаснет. С той стороны двери на меня смотрят в напряженном молчании. Наконец в глазке снова виден свет, дверь с тихим скрипом приоткрывается.

– Вы? – спрашивает тот, чьи шаги я только что слышала. На его лице – смесь удивления с досадой.

– Можно войти?

Издалека долетают звуки – новости из радиоприемника, но здесь, на лестничной площадке, снова повисает тревожное безмолвие. Мы молча смотрим друг на друга. Затем он медленно качает головой, опускает глаза. Вот-вот захлопнет дверь перед моим носом… Но нет, он медленно отступает вбок, тихо говорит:

– Проходите.

Я заношу ногу над порогом, и в этот самый миг мой телефон пищит. Машинально касаюсь экрана, читаю Сонин ответ: «Мария, вперед! И поосторожнее с айсбергами».

Деланно улыбаюсь, вхожу. Когда Мануэль Антунес неторопливо прикрывает дверь, щелчок замка леденит мне кровь. Пытаюсь не подавать виду, раздвигаю губы в улыбке.

«Мария, вперед», – говорю себе, набираю в грудь воздуха и делаю первый шаг по коридору, туда, где должна быть гостиная.

Глава VII. Тайна Аманды Уиллет, белая спортивная сумка и самая необычная Мэри Поппинс

Мария

– По-моему, шли бы вы лучше отсюда.

Мануэль Антунес сидит передо мной и ждет, упершись локтями в обеденный стол. Небритый, нечесаный, в серых трениках – должно быть, это его домашний наряд, а заодно пижама. Столовая, она же гостиная, обставлена скудно – бурый диван, стол, три стула, телевизор. У стены штабеля картонных коробок – вероятно, с вещами, еще не распакованными после переезда. Атмосфера временного жилья или, скорее, типичной берлоги неряшливого холостяка. Нет ни комнатных цветов, ни картин. Из окна видны крыши да улица, а еще – зловещее небо, нависающее этим утром над землей словно темно-серое покрывало.

Мануэль Антунес смотрит на меня, качает головой. В тот же миг за широким окном снова гремит гром, и с балконных перил взлетает пара голубей. Гроза нагнетает напряженность: воздух почти наэлектризован.

– Я вам еще в тот раз сказал: не суйтесь больше в наши дела, – говорит он с угрозой. – Ни Гилье, ни мне не требуется ничья помощь.

Вот его первые фразы с тех пор, как мы минут десять назад присели здесь за стол. Все мои попытки завязать разговор о Гилье и причине моего визита разбивались о безмолвие Антунеса. Он молчал, как истукан, а потом наконец обронил свое «шли бы вы лучше отсюда». Я заранее ожидала, что он так заявит. Прежде чем ответить, тоже упираюсь локтями в стол.

– А по-моему. вам сначала стоит меня выслушать, сеньор Антунес. – Он поднимает на меня глаза, красные от усталости, смотрит пристально. Отмалчивается. – Прошу вас.

Молчание.

– Я знаю, вам неприятна эта тема. Теперь-то я понимаю, что все эти месяцы вы шли на нечеловеческие усилия, стараясь уберечь Гилье. Адская работа. – Пытаюсь улыбнуться, но как-то не выходит. – Но, возможно, теперь вам стоит принять помощь.

Молчание. Новый раскат грома, чуть ли не у нас над головой. Антунес выдыхает через нос, трет ладонями щеки – как будто умывается, пытаясь проснуться.

– Как бы то ни было, я считаю, что времени прошло достаточно и, по-моему, если нынешняя ситуация затянется еще дольше, это плохо подействует и на Гилье, и на вас, – сказала я. – Мы, я… мы могли бы вам помочь, давайте вместе додумаемся, как завести разговор на эту тему. Такой новостью нелегко поделиться с ребенком, даже с таким, как Гилье.

Мануэль Антунес насупился, и у меня впервые с начала разговора сложилось впечатление, что он меня действительно видит, действительно находится в одной комнате со мной.

– Никак не пойму, о чем вы толкуете, – произнес он с металлом в голосе. Потом перевел взгляд на окно, и его зрачки потемнели, отразив черное небо. – Я вот что думаю: уходите. – Покосился на часы. – Да. Лучше всего вам уйти. Я занят.

Я сделала глубокий вдох. И все-таки сказала то, что намеревалась сказать.

– Я всё знаю, сеньор Антунес.

Он и глазом не моргнул. Выждал несколько секунд, а потом скорее пробурчал, чем проговорил:

– Всё?

И еще больше сморщил лоб, словно мои слом остались для него загадкой.

– Всё.

Он промолчал. Еще раз выдохнул через нос, и только.

– Я знаю, что случилось с… вашей женой, – сказала я. – И поверьте, я вам очень сочувствую. Я…

– Уходите, – прошипел он вдруг ледяным тоном. – Ничего-то вы не знаете. – По чугунным перилам балкона забарабанили первые капли дождя. – И никто ничего не знает! – Я, ошеломленная его новым тоном, слегка отпрянула, но не встала. А он заорал: – Да когда же вы от нас отвяжетесь! Шли бы вы со своими сказками… куда-нибудь еще?

Отодвинул свой стул – ножки заскрежетали по полу. Вскочил.

В тот же миг в небесах рыкнул гром, и дождь разошелся не на шутку. За окном стемнело, а в комнате вообще сгустился мрак. Зловещий мрак. Но даже теперь самообладание мне не изменило. Я раскрыла портфель, который положила на стол, как только пришла, вынула стопку листков – статьи из газет, я их распечатала на принтере у Сони. Придвинула всю стопку к Антунесу.

Его взгляд словно гарпун вонзился в первый же листок – цветную распечатку заметки из интернет-газеты. С фото улыбалась молодая блондинка в форме стюардессы. А над ней был заголовок:

ИСПАНСКАЯ СТЮАРДЕССА ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ В ВОДАХ ДУБАЯ

(информагентства, 19 августа).

Стюардесса Аманда Уиллет из экипажа самолета, который утром 16-го августа, в понедельник, потерпел катастрофу над Персидским заливом в 60 милях от побережья Дубая, считается пропавшей без вести, как и остальные члены экипажа и пассажиры воздушного судна. Власти ОАЭ заверяют, что поиски в районе авиакатастрофы продолжатся. Обломки самолета до сих пор не обнаружены, спасатели считают, что шансы найти выживших близки к нулю.

Через несколько секунд Антунес вскинул голову. Его подбородок трясся, глаза странно моргали, словно ему в лицо светил прожектор. В следующую секунду он прикрыл глаза рукой и застыл, облокотившись об стол, под звон дождевых капель – казалось, это гремит занавеска из монет.

– Сеньор Антунес, – сказала я мягко, – я вам скажу, что творится с Гилье: у него слишком много вопросов и слишком много подозрений, а он не умеет высказать их словами.

Ноль реакции. Хоть бы шелохнулся.

– Гилье уже давно знает о существовании этих газетных вырезок. Он нашел их однажды в коробке, которую вы храните на шкафу, и с тех пор часто перечитывает, когда вас нет дома. Он блуждает в лабиринте, где столько непонятного. Он еще слишком мал, чтобы все это самостоятельно осмыслить.

Молчание длилось. Мануэль Антунес застыл, как каменный.

Я не сдавалась.

– Я понимаю, как вам больно, но подумайте, как мучается ребенок, когда столько всего в себе носит и не может поделиться переживаниями с отцом. Я же знаю от Гилье: вы всячески стараетесь скрыть от него, что временная разлука с мамой… вовсе не временная… По четвергам присылаете ему письма от ее имени, часами изображаете, что говорите с ней по компьютеру, шлете электронные письма, и эти несуществующие телефонные звонки… Я всё знаю, а Гилье, судя по моим наблюдениям, тоже интуитивно догадывается, хотя и не осознает, в чем разгадка Но. сеньор Антунес, я уверен: все эти попытки скрыть утрату, чтобы уберечь Гилье от страданий, ничем ему не помогают. Именно поэтому ваш сын цепляется за образ Мзри Поппинс, именно поэтому он стал искать спасение в волшебстве.

Молчание. Гроза вконец разбушевалась: с черного, низко провисшего неба катилась оглушительная лавина молний и раскатов грома. Почти сюрреалистическое зрелище.

– Ничего не знать доподлинно – невыносимо тяжелое бремя для ребенка в его возрасте. Да и для вас тоже, поверьте. Мануэль, ни вы, ни Гилье не должны так мучиться, – сказала я ему, сидевшему истуканом. – Вы должны завести разговор с Гилье, объяснить ему всё, помочь смириться с тем, что мама больше не вернется, дать ему ответ, в котором он очень нуждается. И не медлите. Его и так слишком долго гложет беспокойство…

Раскат грома, похожий на рык, заставил меня замолчать, и в это мгновение рука Мануэля Антунеса медленно опустилась, и я увидела, что его глаза остекленели, а лицо болезненно исказилось. В следующую секунду он схватил со стола стопку распечаток, прижал к груди. Потом, опустив голову, начал укачивать бумаги, как ребенка, медленно-медленно, с хриплым стоном, от которого у меня в груди что-то оборвалось.

– Аманда не ушла от нас, – сказал он. Голос у него звенел, словно пересыпались битые стекла. – Она… ее отыщут. Обязательно. Вот увидите. Дело только за временем. И тогда все снова будет, как раньше. – Он сорвался на шепот, забормотал, обнимая стопку листков: – Все будет хорошо, милая, как может быть иначе…

Когда Мануэль Антунес вцепился в бумажки, в призрак Аманды, которой больше нет на свете, у меня защемило сердце. Оказывается, когда правда вскрывается, часто она оказывается лишь дверью, которая ведет к другой правде – к самой потаенной, к чему-то, о чем мы даже не подозревали. К той правде, которая часто все объясняет.

Я ненадолго зажмурилась, сделала глубокий вдох.

И тогда разглядела ее четко.

Подводную часть айсберга.

А-а-а, вот в чем подоплека.

Словно включился яркий маяк и все высветил.