Текст книги "Сын"
Автор книги: Алехандро Паломас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Гилье
– Сундук с сокровищами?
Мы с Назией обедали у нее на кухне. Кухня очень маленькая, вообще без окон, но это заодно столовая и гостиная, а еще комната, где спят ее родители, у них есть диван, и по вечерам они его раскладывают, самый настоящий диван с матрасом и вообще. Я думаю, хотя Назия мне так никогда не говорила, я сам догадался, я думаю, диван волшебный, вроде ковра-самолета, и, наверно, в Пакистане иногда стелят дома ковры, потому что в гости заходит Аладдин, а иногда ставят диваны, чтобы на них отдыхать. Когда мы приходим из школы, иногда на диване спит Рафик, это старший брат Назии, он устраивает себе сиесту, и тогда мы должны разговаривать шепотом и обедать бесшумно, потому что, если он проснется, у него испортится настроение, и Назия говорит, что он нажалуется на нас их папе. Когда Рафик уходит, Назия за ним прибирается, поднимает с пола его тарелку, уносит тапки, а все потому, что… она мне сама сказала… Назия должна будет прибираться в доме, когда поженится с толстым усатым сеньором из фотоальбома, вот она и приучается заранее, но сегодня Рафика не было, потому что по вторникам он помогает своему дяде в интернет-кафе, так что мы сделали уроки, и я поставил стакан от «Кола Као»[8]8
Растворимый сладкий шоколадный напиток.
[Закрыть] в мойку.
Когда мы утром шли в школу, я рассказал Назии, что в четверг сеньора Мария задала мне нарисовать сундук с сокровищами, и теперь Назия смотрела на меня вот так, чуть сдвинув брови, ждала, пока я все расскажу.
– Сундук с сокровищами – это такая коробка, папа ее держит на шкафу, в ней лежат всякие классные мамины вещи, а папа не хочет, чтобы я их видел, – сказал я, – но, когда папы нет дома, я иногда залезаю по лестнице, уношу сундук на кухню, и там на них смотрю.
– А почему папа не хочет, чтобы ты видел эти вещи?
– Потому что они для больших.
– Для больших?
– Ага.
– Но для больших – как американское кино про дискотеки только для больших? Или как жениться и заводить семью – это только для больших?
– Не знаю.
Лицо у Назии стало немножко странное. А потом она спросила:
– А тебе задали нарисовать коробку только снаружи или внутри тоже?
– И снаружи, и внутри.
Назия залезла на деревянную скамейку и принялась мыть стаканы и тарелки в мойке. А когда стала их вытирать, сказала:
– Если хочешь, я тебе помогу.
– Не знаю.
Мы сели за стол, и я никак не мог понять, как нарисовать сундук и снаружи, и внутри, потому что на одном листке все это не нарисуешь, а Назия сказала: лучше нарисуй, как будто мы смотрим на открытую коробку сверху. И дала мне карандаш.
Я посмотрел на Назию, но пока не стал начинать рисунок.
– Просто… наверно… это же секрет, потому что коробка папина… И тебе нельзя в нее заглядывать, – сказал я ей.
– Нельзя?
– Нельзя.
– Ну ладно. Тогда я закроюсь платком и ничего не увижу. – Она натянула платок на глаза и тихо засмеялась Потом глянула на часы над холодильником. – Только рисуй скорее, а то вернется Рафик, и мы не успеем порепетировать.
– Хорошо.
Я увидел, что она на меня не смотрит, и начал рисовать. Возился долго, потому что сперва на листке не все умещалось, пришлось несколько раз стирать ластиком. И вообще, у меня был только карандаш. Но в конце концов я придумал, как нарисовать побыстрее и уместить все, что лежит в сундуке. Ну, точнее, почти все.
– Готово? – спросила Назия с дивана. Я сказал, что готово, но на самом деле мне надо было уместить еще одну вещь, только я не знал как, потому что папа всегда все засовывает подальше, чтобы я не отыскал, вот и у меня тоже не осталось на листке свободного места. А потом, когда я доставал из своей спортивной сумки наши костюмы, потому что родители не разрешают Назии наряжаться в такую одежду и она всегда просит, чтобы я принес ее костюм с собой, а потом унес, я сообразил, что эту вещь лучше нарисовать на изнанке. И у меня все получилось. Мы включили компьютер и запели, но пели недолго, потому что, когда Назия снова перепутала текст и три раза сказала «Суперкларифистиколидосо…», я немного рассердился, ну, точнее, очень рассердился, а она умолкла и сказала, прикрыв рот платком:
– Ну, Гилье, я просто… не могу. Оно такое трудное.
Мы немного помолчали, а потом призадумались, а потом я вспомнил Мэри Поппинс, а еще вспомнил, что всегда говорит мама, когда я чего-то не умею или чего-то боюсь.
«Гилье, а ты попробуй наоборот», – вот что она говорит.
Я посмотрел на Назию.
И у меня появилась идея:
– А давай попробуем наоборот?
Она посмотрела странно и прикрыла рот ладонью, но не рассмеялась. А потом спросила:
– Как это – наоборот?
– Ну, не знаю. Наоборот.
Мы снова надолго замолчали. За стеной звенела касса и шуршали пакеты, это значит, что мама Назии кладет покупки в пакеты, чтобы дяди и тети несли их домой.
– А может, подготовим для концерта что-нибудь другое, – сказала Назия, почесав затылок под платком. – Что-нибудь полегче.
У меня в горле застрял какой-то комок, и глаза чуть-чуть обожгло, но она тут же сказала:
– Например, мы могли бы рассказать сказку. – Ком в горле застрял надолго. – Про фей.
– Про… фей?
– Или про… Про стюардесс, про то, как они много путешествуют, чтобы не быть принцессами и скучать все время дома!
Я проглотил комок, помотал головой, глядя в пол:
– Понимаешь, номер должен быть про Мэри Поппинс.
– Почему?
– Потому что иначе не будет волшебства, и тогда ничего не сработает.
Назия посмотрела странно, но кивнула, медленно-медленно:
– Ага, понятно.
Мы сели на диван, а компьютер все это время показывал песню с канала «Дисней», там слова написаны очень большими буквами, чтобы мы пели без ошибок и видели слова песни издалека, и тут я увидел на столе наши костюмы.
– Всё, придумал! – сказал я.
– Правда? – и она дернула плечами вот так, снизу вверх.
– Правда! Сейчас увидишь!
Мария
Вчера Гилье пришел ко мне не в шесть, а чуть раньше – ровно в 17:47. Я просматривала отчет и, услышав звонок, поступила вопреки своему обыкновению: не пошла сразу открывать, а выглянула в окно. Чисто машинально. Казалось бы, пустяк.
Перед дверью стоял Гилье и читал что-то, написанное на желтой бумажке. Я лишь заметила, что листок мятый, а буквы расплываются. Гилье то и дело переступал с ноги на ногу, одной рукой теребил бумажку, другой рассеянно почесывал шею. Когда я попятилась от окна, флюгер, которым увенчан фонтан, дрогнул под ветром, железо заскрежетало, и Гилье отвлекся от своих размышлений. Резко обернулся к фонтану, и на долю секунды я заглянула ему в глаза.
И так удивилась, что чуть не прижалась носом к стеклу.
Осознала: впервые вижу, чтобы у Гилье был взгляд обычного девятилетнего ребенка. Впервые – а сколько он уже ко мне ходит…
«Айсберг», – прозвучал в ушах Сонин голос, и я шарахнулась от окна – нехорошо, если Гилье меня заметит. Вышла в приемную.
Открыла дверь. Желтая бумажка уже куда-то исчезла – словно и не бывало.
– Ты сегодня рано.
Он только кивнул. Молча. Я посторонилась. он прошел прямо в кабинет и с решительным видом уселся Я вошла следом.
Когда я заняла свое место, он раскрыл пластиковую папку, выложил на стол рисунок, который я попросила его нарисовать на прошлой неделе. Подтолкнул по столу ко мне:
– Сундук с сокровищами.
– Спасибо.
При виде рисунка я еле сдержала улыбку. Очевидно, Гилье попытался изобразить содержимое «сундука» с птичьего полета, потому что внутри коробки виднелись какие-то полустертые контуры. Он попробовал скрупулезно зарисовать содержимое, обнаружил, что не умеет рисовать один предмет поверх другого, и после нескольких проб нашел решение, которое открыло мне намного больше, чем любой рисунок.
Гилье решил заменить рисунок описью: разделил лист на две части, верхнюю половину озаглавил «ЧЕРДАК», а нижнюю «КВАРТИРЫ». И наверху, и внизу он перечислил вещи с краткими пояснениями:
ЧЕРДАК
1 – Мамина шкатулка-черепаха для драгоценностей, зеленая, чуть-чуть блестящая, в ней лежат бусы, и сережки, которые блестят только иногда, и еще часы, они, наверно, золотые и очень дорогие.
2 – Маленькая черная коробка вроде обувной, в ней мои фотографии, и фотографии мамы в форме стюардессы перед очень чистым самолетом, и разные другие фотографии, но я не знаю, что на них, потому что они очень старые, из времен, когда меня еще не было.
3 – Коричневая папка без застежек, на ней написано «ипотека и машина». А еще «неоплаченные счета».
4 – Две книги на английском, но не про Мэри Поппинс, потому что в них нет картинок и песен.
5 – Зеленый ежедневник с золотой каемкой и очень маленьким золотым замочком, он как будто из сказки и не отпирается.
КВАРТИРЫ
1 – Плюшевый мишка, его зовут Ренато, к нему привязана открытка и папиной рукой написано: «Возвращайся в берлогу всегда-всегда». Сегодня ровно год с наших первых объятий.
2 – Колода карт в коробке, на ней нарисован разноцветный волшебник и написано «Марсельские карты таро».
3 – Голубой платок, он очень сильно пахнет мамой, хотя она далеко.
4 – Большая фотография в темной деревянной рамке, на ней мама и папа, и еще много людей, и люди смеются, потому что мама в белом платье и с цветами в волосах, а папа в черном пиджаке, пиджак ему немножко велик, но красивый.
5 – Письма, перевязанные голубой лентой. Меньше ста, но больше пятидесяти, или нет, наверно, все-таки не больше.
Когда я прочла списки вслух и взяла лист, чтобы убрать его в личное дело Гилье, он робко потянулся к рисунку и сказал почти шепотом:
– Вообще-то… другое не поместилось.
Я недоуменно переспросила:
– Другое?
Он кивнул, пробормотал:
– Там, сзади. – Перевернул листок и снова положил его на стол.
«Там, сзади».
На изнанке Гилье написал еще одни список. Из одного пункта:
ПОДВАЛ
1 – Коричневый кожаный альбом, он лежит под кем, чтобы его никто не нашел, потому что это папино сокровище и секрет, и так лучше.
Я не нашлась что сказать. Очевидно, строчку про альбом Гилье дописал в последнюю минуту – она написана не карандашом, а маркером, и почерк не такой аккуратный.
– Надо же, коричневый кожаный альбом. – Я оставила листок на столе.
Гилье посмотрел на меня, но ничего не сказал. Я решила его прощупать:
– Х-м-м… Он на самом дне сундука, правда?
– Да, – сказал он.
– Ну, если твой папа так хорошо его прячет, он, наверно, очень ценный.
Он кивнул, не глядя на меня.
– Должно быть, в альбоме много таинственных и чудесных вещей.
Гилье встревоженно заерзал. И промолчал. Я выждала. Он сглотнул слюну, украдкой засунул руку в карман, что-то тихо зашуршало. Я догадалась, что это желтая бумажка – значит, он ее спрятал в карман, когда стоял на пороге.
– А что, сегодня не будем играть в «Лего»? – спросил он, не поднимая глаз. После этой фразы я поняла, что не все в порядке. Голос тот же самый, но тембр какой-то новый. Какие-то еще неслыханные нотки. Настораживающие. Голос какой-то сдавленный. Скорее всхлипы, чем речь.
Его гложет беспокойство. Вот в чем причина.
– Конечно, будем, – сказала я. – Хочешь поиграть?
Он пару раз кивнул, и я тут же пошла к шкафу, достать «Лего». Когда я уже потянулась за конструктором, Гилье сказал мне в спину:
– Просто это мамин альбом.
Когда я обернулась, Гилье снова теребил бумажку – теперь она лежала у него на коленях – и смотрел на меня так пристально, что я замешкалась у шкафа. Предпочла сохранить физическую дистанцию. В его взгляде сквозило что-то новое. А еще – желание поделиться новостями.
– Ну конечно же. Вот почему он такой ценный, – сказала я с улыбкой, – потому что в нем лежат фотографии и вещи твоей мамы, и твой папа считает их настоящим сокровищем.
Его нога задергалась: вверх-вниз, сначала медленно, но с каждым разом все быстрей.
– Не поэтому, – сказал он.
Я прислонилась к шкафу, сделала глубокий вдох, понаблюдала за ним: он все дергал ногой и теребил бумажку, а секунды бежали, и комнату затопляло безмолвие.
Он ничего не говорил, и я взяла инициативу на себя:
– Гилье, может быть, ты хотел мне что-то рассказать? Молчание.
Я шагнула вперед, обошла вокруг стола, опустилась на колени рядом с Гилье. И заметила, что у него под ногами валяется такая же бумажка. Листки были одинаковые, одного цвета и формата: ага, бумага-самоклейка для заметок. Наверно, другой листок вывалился из его кармана.
– Ты что-то уронил, – сказала я ему, пытаясь хоть как-то вывести его из ступора.
Он чуть опустил голову, съежился:
– Да.
И только. Ни слова, ни полслова.
– Гилье… – Я положила руку на его колено, и нога перестала дергаться, словно от моего прикосновения электрический заряд исчез, но Гилье все еще молчал, обеими руками вцепившись в бумажку. А затем все-таки заговорил.
– Просто… вчера случилась одна вещь, – сказал он глухо.
«Ага, вот оно».
– Да-а? – спросила я спокойно. Точнее, попробовала изобразить спокойствие. – Что ж… – Я медленно распрямилась, присела перед Гилье на стол, скрестила ноги. – И что же случилось… это очень серьезно?
Молчание.
– Хочешь рассказать мне, что случилось? Или лучше немного поиграем в «Лего»?
Он не спешил с ответом. А когда все-таки заговорил, покосился на часы:
– Просто… это немножко длинно.
Я тоже глянула на часы. 18:23.
– Насчет этого не волнуйся, – успокоила я его. – Времени нам хватит.
Он покосился на свои руки и вздохнул.
– Хорошо. – И снова посмотрел на часы, а потом, украдкой, на дверь. – А если папа придет?
– Не переживай. Если он придет, а мы еще не закончим, он подождет в приемной.
– Хорошо.
Мы снова помолчали. За окном снова скрипнул флюгер, и Гилье моргнул. Я выждала еще несколько секунд, слезла со стола, уселась на прежнее место.
Когда я уже подумала, что он готов приступить к рассказу, он наклонился, подобрал с пола листок, медленно-медленно положил на стол. Потом глянул на меня:
– Их еще много.
Я улыбнулась. Он взял рюкзак, открыл, достал ворох бумажек, положил рядом с первыми двумя. Подтолкнул в мою сторону.
– Это мне?
Он кивнул и улыбнулся. Похоже, чуть расслабился.
– Но их надо разложить по порядку.
– Конечно.
И снова молчание. Гилье раза два почесал щеку и, наконец, испустив долгий вздох, приступил к рассказу.
Гилье
И вот что случилось: Назия не может хорошо спеть, потому что все время перевирает слова, а до концерта осталось совсем мало, вот мы и решили попробовать наоборот. Она будет Бертом, он уличный трубочист, а еще рисует картины на дорожках в парке, а я буду Мэри Поппинс, потому что, если Назия будет Бертом, ей надо просто потанцевать со щеткой, спеть «тиририти-тирири-тири» один раз, и еще несколько раз, и еще спеть всего один куплет, очень простой:
Всего-то!
– Я надену твой костюм, а ты мой, – сказал я Назии.
Она прикрыла рот ладонью и хихикнула. А потом покосилась на дверь, только это не дверь, а занавеска из пластиковых полосок, и покачала головой:
– Нельзя.
– Почему?
– Потому что это костюм для мальчика, штаны короткие и вообще.
– Ну да, а что? Берт – взрослый дядя, забыла?
– Не забыла.
– Ну и?
– Просто… мне брат не разрешает.
– Почему?
– Потому что нельзя.
У меня в горле снова встал какой-то твердый комок.
– Дурочка, это же понарошку, – сказал я и засмеялся, но смех у меня как-то не очень получился. – Мы просто наряжаемся для концерта. Это не считается.
Назия посмотрела на меня, а потом на дверь. А потом сказала:
– Ты точно знаешь?
– Конечно.
Она взяла с дивана короткие штаны от моего костюма, я в них в школе хожу на физкультуру, и приложила к себе, как будто фартук.
– Но я только примерю, хорошо? – сказала она.
– Конечно.
На кухне было холодно, и мы стали быстро-быстро раздеваться, чтобы переодеться в костюмы, я за диваном, а она у телика, потому что мы немножко стеснялись. И вот Назия осталась в розовых трусиках, а я в трусах, но вдруг цветная занавеска у входа сделала вот так – «ш-ш-ш-р-р», и с порога на нас уставился Рафик, с очень сердитым лицом, и рот у него раскрылся, как большая буква «О». Потом он прыгнул к комоду, выдвинул ящик, достал разноцветное одеяло, похожее на ковер Синдбада-Морехода, и завернул в него Назию, и все это время орал что-то непонятное, наверно, на пакистанском, потому что иногда после уроков мама звонит Назии на мобильник, и Назия говорит похожие слова, очень быстро, «лиилиалилиа», без перерыва, словно все время поет букву «л» и букву «и», но все-таки не совсем поет.
Тут Рафик посмотрел на меня и сказал, точнее, очень громко крикнул и сделал руками в воздухе вот так:
– А ты что делать, эй? Одевать твои шмотки, одевать тебя давай, и вали отсюда быстрый! Вали давай, вали, что ты тут ждать?!
И я тут же натянул брюки, и майку, и свитер, и куртку, и чуть-чуть описался, но совсем чуть-чуть, пока засовывал костюмы в сумку и убегал через мини-маркет мимо полок с печеньем. На кухне Рафик все громче кричал по-пакистански, и Назия тоже кричала, но она, мне показалось, кричала, потому что плакала, а мама Назии за кассой вскочила, когда увидела меня, и стала мне что-то говорить, а что она говорила, я не знаю, потому что я со всех ног побежал к своему подъезду и взбежал по лестнице до самого верха, потому что лифт с понедельника сломан и на нем висит красная табличка.
Папа был в спортзале, потому что дело было во вторник, а по вторникам у папы кикбоксинг, и я пошел к себе, переоделся в пижаму и поставил диск «Мэри Поппинс», то место, когда они вчетвером гуляют в Лондоне по крышам и все поют и танцуют с трубочистами, это одно из моих самых любимых мест в фильме. Вот и всё.
Ну, точнее, нет.
Вчера тоже кое-что случилось.
Но это было уже другое, потому что оно не такое.
И вот что случилось вчера: утром Назия не пришла в школу. Я не решился спросить у сеньориты: «А вы знаете, почему Назии сегодня нет?» Я боялся, что Рафик или ее папа с мамой сильно рассердились и позвонили толстому усатому сеньору из альбома, чтобы он прилетел из Пакистана и забрал Назию в гарем, а виноват в этом я, но потом я подумал, что она, наверно, простудилась, потому что стояла на холодной кухне в одних трусиках, но это еще нестрашно.
Весь день я молчал и ждал, сначала до большой перемены, а потом до обеденного перерыва, но Назии не было. После обеда опять начались уроки, но Назия так и не пришла, а после уроков я не стал заходить в мини-маркет, потому что боялся встретить Рафика. Вот почему сегодня, когда она пришла в школу и, как всегда, села за мою парту, я сначала даже не знал, что сказать, потому что мне было чуть-чуть стыдно, а потом сказал:
– Привет.
Она посмотрела на меня и помотала головой вот так, и еще немножко закрыла лицо платком.
– Нет? – спросил я ее, пока сеньорита Соня стирала с доски упражнения по математике, потому что вчера математика у нас была последним уроком, и писала вопросы к экзамену по испанскому. А Назия ничего не говорила, и я перешел на шепот, потому что урок уже начался: – Нет? А дальше?
Назия быстро-быстро поглядела на меня, а потом выдвинула ящик парты. Оторвала листок, такой желтый, с полоской клея на задней стороне, и что-то написала. И отдала мне: «Мои родители не разрешают мне говорить с тобой. На большой перемене увидимся в туалете».
Утро тянулось очень медленно, потому что нельзя было ни поговорить, ни вообще, сначала был диктант и экзамен, а потом урок рисования, и мы рисовали по клеточкам, а это ужас, потому что у меня клеточки никогда не получаются. Потом прозвенел звонок, и Назия быстрее всех встала и вышла в коридор, и в дверях посмотрела на меня вот так, одну секунду, как шпионы в кино про Джеймса Бонда, когда хотят сказать что-то секретное, а потом я тоже вышел в коридор, но сначала чуть-чуть подождал, чтоб никто не заметил.
– Мне не разрешают говорить с тобой, – сказала она мне, когда я зашел в туалет в конце коридора, и мы заперлись в кабинке, и там немножко воняло, потому что по четвергам малышовые группы выходят гулять раньше нас и иногда им разрешают ходить в туалет на первом этаже. – Папа и брат очень сердились и сказали: «Больше никогда не пустим ее в школу», но мама сказала: «Она должна учиться, и пропускать уроки нельзя, если ее не будет в школе, сюда придет сеньора Амелия и будут проблемы». Сеньора Амелия соцработник, и, когда мама про нее сказала, Рафик стал весь красный и сказал: «Нет, нет, не надо ей сюда приходить», а еще сказал, что запрещает мне говорить с тобой до каникул, а может, и дольше, еще посмотрим, потому что на Рождество мы, наверно, поедем в Пакистан в гости к дяде и тете, а еще родители попросят сеньориту пересадить меня за другую парту, к какой-нибудь девочке. Так написано в Коране, но вообще-то в Коране очень много написано, я даже не могу все вспомнить, потому что он очень толстый, как учебник испанского, только еще толще, и очень трудный.
Пока Назия рассказывала, я разворачивал бутерброд, мне его папа сделал сегодня утром из вчерашнего хлеба. Просто папа очень поздно ложится спать, потому что разговаривает по компьютеру с мамой, а по утрам никогда не встает рано, ему ведь надо выспаться. Но мне уже расхотелось есть.
– Но… но… если тебе нельзя говорить со мной… как же нам репетировать? – спросил я у Назии.
Она откусила кусочек пирожка, которые готовит ей мама, с мясом и всякими острыми овощами, и посмотрела на пол, как будто что-то уронила. А потом сказала:
– Петь и танцевать на концерте мне тоже не разрешили.
Я почувствовал, что у меня щиплет в глазах, сначала чуть-чуть, а потом все сильнее, и странный холод пополз по спине вверх, до самой шеи, а в горле застрял комок. Я хотел много чего ей сказать, но не знал, с чего начинать, потому что в голове все перемешалось, как пазл «Баварские замки» – с замком, где жила императрица Сисси, в нем, наверно, сто деталей или даже больше, и после маминого отъезда папа все время начинает собирать этот пазл на столе в гостиной, но до конца так еще и не собрал. Да, вообще-то чем-то похоже на пазл.
– Значит… концерта не будет? – Назия даже не подняла на меня глаза. – И мы больше никогда не сможем разговаривать? И… ты никогда не придешь ко мне домой? И мы не будем играть? А с кем ты будешь обедать после школы?
Она покачала головой, медленно-медленно, словно задумалась, но с закрытыми глазами. А потом:
– Нет, концерта не будет. И обедов не будет.
И тут мы услышали, что близнецы Росон и Хавьер Агилар обзываются друг на друга во дворе, а потом кто-то закричал: «Драка, драка, драка!» А потом мы услышали голос сеньора Эстевеса, нашего математика, у него одна бровь – большая-большая и черная-черная, она расползлась на весь лоб, потому что он много думает. В общем сеньор Эстевес сказал: «Перестаньте, дети. Говорю вам, перестаньте. Ты пойдешь к директору. А вы, чертенята, за мной».
И больше мы ничего не слышали.
Назия посмотрела на меня и улыбнулась, но не стала прикрывать рот платком.
– Но мы же друзья… – сказал я.
– Да.
И тогда мне кое-что пришло в голову:
– Наверно, тебя накажут только до каникул, а когда ты вернешься из Пакистана, они обо всем забудут и тебя простят.
Она промолчала.
– И наверно, тебя ни к кому не пересадят, и мы сможем писать друг другу записки. И тогда никто не заметит. А на большой перемене будем ходить сюда. Нас еще ни разу не застукали.
Назия посмотрела на меня немножко странно, а потом взяла за руку. И сказала тихо-тихо:
– Гилье, ты должен выступить на концерте один.
– Один?
– Да.
– Но…
– И много раз спеть волшебное слово из «Мэри Поппинс» и ничего не перепутать – так нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что, если не уладится… – Она умолкла, засопела, вздохнула один раз, и второй раз, и третий раз. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Скажи, что ты это сделаешь…
А больше она ничего не говорила, потому что прозвенел первый звонок, а он значит, что пора бежать на урок, и Назия держала меня за руку и не отпускала, и ее рука как бы шевелилась сама собой, все время, и мне показалось, что голос у нее сильно дрожал, и я застеснялся и не знал, что делать, может быть, мне надо было ее обнять, как обнимает меня мама, когда по ночам мне страшно, или нет, мне надо было посмотреть в окно, как папа, когда по воскресеньям после обеда мы вместе смотрим кино и показывают что-нибудь грустное, тогда папа кашляет один раз, а потом второй, а потом третий и отворачивается, но вообще-то ненадолго, а я сижу и продолжаю смотреть телик, потому что знаю, что папе не нравится, когда я замечаю, как он кашляет и отворачивается.
Тогда Назия взяла меня за обе руки и сказала, быстро-быстро:
– Гилье, обещай мне это сделать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Обещаешь?
