Текст книги "Сын"

Гилье

Все началось в день, когда сеньорита Соня задала один вопрос. В окне висело желтое солнце, очень большое, и листья на пальмах шевелились, и это было очень похоже на папу, когда он встает пораньше, ведет меня в школу и у ворот показывает мне руками «пока-пока», и, потому что уже зима, папа в зеленых перчатках.

Сеньорита Соня встала из-за своего стола, а этот стол учительский, потому что он самый большой, и два раза хлопнула в ладоши, и вокруг разлетелся мел. А еще она чуть-чуть покашляла. Назия говорит, что это от мела, от него в горле становится так, словно ты наелся песочного печенья, и слюна пересыхает, и иногда, если не выпить воды, тебя вырвет прямо на рубашку.

– А теперь, пока не началась большая перемена, ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос, – сказала сеньорита Соня.

И повернулась к доске, взяла красный мелок и написала очень большими буквами:

КЕМ Я ХОЧУ СТАТЬ, КОГДА ВЫРАСТУ

Мы вмиг подняли руки. Мы все, даже Хавьер Агилар, а у него только одна рука, потому что вторая так и не отросла, когда он родился, но той, которая отросла, он машет вот так, очень быстро. Сеньорита покачала головой – один раз, и еще много раз, больше пяти.

– Дети, давайте-ка по очереди.

Мы начали с первого ряда парт и дошли до самого последнего, где сижу я. Сеньорита всех записала:

три футболиста «Барселоны», два – «Мадрида», один – «Манчестера» и один Иньеста[1]1
  Андрес Иньеста – знаменитый испанский футболист.


[Закрыть]

шесть Надалей[2]2
  Рафаэль Надаль – испанский теннисист.


[Закрыть]

две фотомодели очень высокого роста

одна принцесса (Назия)

богатый доктор

три Бейонсе

один Бэтмен

один пилот звездолета из видеоигр

два президента мира (близнецы Росон)

одна суперзвезда, как тетеньки, которых показывают вечером по телику

одна ветеринар, которая лечит больших собак

одна победительница детского «Голоса»

один чемпион мира на олимпиадах

Когда очередь дошла до меня, Матео Нарваес рыгнул, и все засмеялись, но тут же примолкли, потому что сеньорите ничуть не нравятся рыгание и пуканье, и она сделала головой вот так, и сказала: «Т-с-с, Матео», два раза.

А потом посмотрела на меня:

– Гильермо?

Назия толкнула меня в бок и засмеялась, прикрыв лицо обеими руками. Она всегда прикрывает лицо, потому что говорит, что в Пакистане, когда девочки смеются громко и с открытым ртом, это плохо, и родители сердятся.

– Мне… мне хотелось бы стать Мэри Поппинс, – сказал я.

Сеньорита прижала руку к горлу, и я подумал, что у нее, наверно, ангина и горло разболелось, но не успел ничего спросить, потому что тут же зазвенел звонок и мы полезли в рюкзаки за бутербродами, чтобы выйти во двор.

– Гильермо, останься на минутку, сделай мне одолжение, – сказала она. И добавила: – А вас, ребята, я отпускаю.

Когда все ушли, сеньорита подошла к моей парте и села за парту Артуро Саласара – он уже очень давно не был в школе, потому что однажды мы пошли на экскурсию в музей, где хранится много планет, и он свалился с лестницы и сломал руку, пять зубов и два пальца.

– А расскажи-ка мне, Гильермо, поподробнее про то, что тебе хотелось бы стать Мэри Поппинс, когда вырастешь… – сказала она.

Я ничего не ответил, потому что Назия, а она по вечерам часто сидит в мини-маркете за кассой, вместе со своей мамой, и много знает про взрослых, в общем, Назия говорит: когда покупатель замолкает, но в конце его голос подпрыгивает, то, значит, еще не все сказал, и надо подождать, потому что он думает.

– Может, тебе больше понравилось бы стать… кем-нибудь еще? – спросила сеньорита и потрогала свою веснушку, она у нее в уголке рта.

– Нет, сеньорита.

Сеньорита Соня сделала носом «м-м-м» и улыбнулась. И тут я вспомнил мамины слова: иногда, когда люди – но не дети – замолкают, это бывает не потому, что они все сказали, а потому, что они молчат, чтобы не задохнуться или еще почему-то, а почему, я сейчас уже не помню, так что я опять промолчал.

– А скажи мне, Гильермо, – сказала она, выдохнув через нос, как кот сеньоры Консуэло, нашей привратницы, то есть она уже не наша привратница, потому что мы переехали и теперь живем в другом месте. – Почему тебе хотелось бы стать Мэри Поппинс?

– Потому что она летает, сеньорита.

Сеньорита сделала губами «м-м-м», немножко почесала лоб.

– Но ведь птицы тоже летают, правда?

– Да.

– А птицей тебе стать не хочется, верно?

– Нет.

– А почему не хочется?

– Ну-у… потому что, если бы я был птицей, я не смог бы стать Мэри Поппинс.

Сеньорита еще раз выдохнула носом и, потому что она больше ничего не говорила, мы оба снова замолчали, надолго. Потом она скривила рот набок, как мой папа иногда, и откашлялась.

– Скажи-ка, а еще почему тебе хотелось бы стать Мэри Поппинс?

– Ну-у… потому что у нее есть говорящий зонтик, и старинный чемодан, из него выскакивает мебель, много-много мебели и вся бесплатная… и еще у нее есть сверхспособности, и от них вещи сами укладываются в комод… а еще потому что, когда она не на работе, она живет в небе, но, правда, она еще ныряет в море с рыбами и осьминогами.

– В небе?

– Ну да.

Сеньорита закрыла глаза, медленно-медленно. А потом провела рукой по моей голове вот так, словно хотела растрепать всю прическу.

– Гилье, – сказала она. – Ты ведь знаешь, что Мэри Поппинс… волшебная, правда?

– Конечно.

– Я хочу сказать, что она не такая, как мы.

– Да.

– Я вот что этим хочу тебе сказать: Мэри Поппинс – сказочный персонаж, как Супермен, или как Гарри Поттер… Или как Губка Боб[3]3
  Губка Боб Квадратные Штаны – герой американского мультипликационного сериала.


[Закрыть]. В смысле, они существуют, но их не существует. Понимаешь?

– Нет.

– В общем, они не такие, как мы, потому что они существуют только в воображении, – сказала она. А потом: – Или… это то же самое: мы не можем их потрогать, потому что они… придуманные.

– Но Мэри Поппинс существует.

– Да-а?

– Да.

Она посмотрела на меня и слегка улыбнулась:

– И где же она?

– Где сейчас, не знаю, но живет она в Лондоне, потому что там говорят на английском. Я с ней познакомился. В августе, когда были длинные выходные на Успение, мама и папа возили меня к ней. Она жила в театре со своими зверюшками и пела. А когда она допела до конца и все ушли, она разрешила нам зайти к ней в комнату и рассказала мне много всякого.

Сеньорита потрогала свою веснушку.

– Ах вот как, – сказала она. А потом: – И что же она рассказала, например?

– Вообще-то, сеньорита, это секрет.

Тут зазвенел звонок, он значит, что мы уже потратили половину большой перемены, и сеньорита снова посмотрела на большие часы, они висят над доской.

– A-а, – сказала она. Замолчала и как будто задумалась, стала очень серьезная, а потом отвернулась. – Ну хорошо, иди во двор. А то перекусить не успеешь.

Пока я убирал учебники в шкаф и доставал из коробочки бутерброд, она отошла, села за свой стол, стала что-то записывать в ежедневник, а я вышел в коридор. Назия ждала меня у туалета.

Когда я подошел, она взяла меня за руку и спросила:

– Почему так долго?

– Да так, нипочему.

– Сеньорита тебя наказала?

– Нет.

– А-а… – Она чуть-чуть отодвинула с лица свой розовый платок, она под ним прячет волосы и немножко лицо, и отпила немножко сока. А еще сказала: – Пойдем скорее. Я хочу показать тебе одну вещь.

Соня

Все началось в тот день, когда я решилась на телефонный звонок, с которым медлила уже несколько недель.

– Сеньор Антунес, мне бы хотелось поговорить с вами о Гилье, – сказала я, когда мне ответил мужской полос. Повисла недолгая пауза, а потом он стал допытываться в чем дело, но я лишь проговорила любезно, но твердо: – Если вы не против, я бы предпочла обсудить это при встрече, здесь в школе.

Договорились, что он зайдет через пару дней.

Когда Мануэль Антунес явился, у малышовых групп как раз был полдник, и гвалт в столовых на первом этаже был слышен даже в коридоре. Я ждала Антунеса в учительской. Поздоровалась, провела его в тесный кабинет, предназначенный для бесед с родителями. Мануэль Антунес молод – слегка за тридцать, плотного сложения, волосы черные, борода растрепанная, глаза темные со слегка азиатским разрезом, плечи накачанные, руки большие, с квадратными ногтями. Когда мы уселись, он сразу взял быка за рога.

– Я вас слушаю.

Я решила тоже перейти к делу сразу.

– Что ж, слушайте. Я позвонила вам, потому что немного волнуюсь за вашего сына.

Он, похоже, не удивился. Вообще-то всем родителям известно: если мы вызываем их в школу, значит, что-то идет не так.

Обычно они приходят нервные, напряженно ожидая объяснений и готовясь обороняться, а некоторые даже трясутся от страха. В личном деле Гилье я вычитала, что Мануэль Антунес авиамеханик. В скобках было приписано: «недавно потерял работу». Я заглянула в его глаза, и мне показалось, что смотрит он печально.

Прежде чем он успел что-то вставить, я торопливо продолжила:

– Я подумала, что вы, вероятно, сможете мне помочь… кое-что расшифровать… в душе Гилье…

Его брови поползли на лоб.

– Расшифровать? – спросил он с легким недоумением. И тут же сухо рассмеялся, но не смог утаить волнение – что ж, абсолютно типичная реакция почти всех родителей, с которыми я вижусь здесь в течение учебного года. – Ну и ну, – добавил, теребя бороду. – Прямо как в детективе. Или в американском сериале про копов.

Сообразив, что здесь он чувствует себя не в своей тарелке, я попыталась разрядить обстановку:

– Я хотела сказать, вы, наверно, сможете мне помочь, я ведь хочу лучше понять Гилье.

Он кивнул, на миг опустив глаза. Я улыбнулась, и он, кажется, успокоился – тоже улыбнулся, хоть и робко. Я мигом заметила, что улыбается он точь-в-точь как Гилье. А вот взгляд совсем другой. В глазах Мануэля Антунеса сквозила грусть. Или, возможно, тоска. У его сына взгляд совсем другой.

– Лады, – сказал он, снова теребя бороду. – Можете на меня положиться.

– Прежде всего, знайте: Гилье – замечательный мальчик, никаких проблем не доставляет. Наоборот, в классе ведет себя примерно. Не отвлекается, на уроках активен, настроен оптимистично, увлечен учебой, а его система ценностей обогащает жизнь коллектива.

Сеньор Антунес склонил голову набок и вздохнул, но смолчал. Я выждала. Наконец он в некотором роде откликнулся на мои слова:

– Да. Гилье… необычный ребенок.

– Верно сказано, – сказала я. – «Необычный» – самое подходящее слово.

И обнаружила, что его лоб собрался в складки, плечи напряглись. В глазах вновь блеснуло что-то настораживающее. Я сразу же сообразила, что слово «необычный» он понимает не так, как я. Абсолютно в ином смысле.

– Не волнуйтесь, – сказал он, раздраженно скривившись. – Знаю наперед, что вы мне скажете: он все принимает близко к сердцу, водится только с девчонками, и вместо того, чтобы играть во дворе в футбол и баскетбол, как нормальные, сидит и читает сказки про фей и прочую муру.

Я так и вскинулась. Его тон мне не понравился. А уж содержание…

– Не трудитесь мне об этом говорить, – добавил он тем же неприятным тоном, поднял руку, выставил ладонь: молчите, мол. – В прежней школе нам уже все сказали. А еще – что другие дети уже начинают его сторониться, и это в лучшем случае, а то, бывает, кто-нибудь над ним насмехается. – Глянул на меня с вызовом. А потом его глаза заволокла какая-то мрачная тень. – Тут дело в его маме. Гилье с малых лет всегда держался за ее юбку, чересчур крепко, и, в общем… вот откуда взялась его «необычность», как вы это называете.

Я хотела было прервать его, но он продолжил:

– Ничего, это все временно. Теперь, когда мы остались вдвоем – он да я, мы проводим вместе больше времени, у нас больше общего. Ну, знаете, говорим по-мужски… Короче, если вы хотите мне сказать, что Гилье… немножко странный, не тратьте время попусту, потому что я знаю об этом лучше всех и уже принимаю меры.

Я сглотнула слюну, пытаясь обуздать ярость. К такой ситуации я была совершенно не готова. Судя по характеру Гилье, я представляла его отца совсем другим, совершенно не таким, как Мануэль Антунес. В первые же несколько минут мое изумление сменилось оторопью. А оторопь уже перерастала в негодование.

– Сеньор Антунес, если честно, мне очень грустно слышать, что вы так говорите о Гильермо, – сказала я, еле-еле сдерживаясь, – тем более что я пригласила вас в школу совершенно по другой причине. – Он посмотрел на меня, и его брови снова удивленно поползли на лоб. – Скажу вам напрямик: если, по-вашему, я вас вызвала, чтобы навешивать на вашего сына ярлыки или объявлять его ненормальным… Тогда, простите, вы ошибаетесь.

Мануэль Антунес откинулся на спинку стула и принялся медленно теребить бороду. Его глаза снова заволокла печальная дымка. Всего на миг, но лицо как-то помрачнело. Это подсказало мне, что я напрасно рассчитывала на его помощь – с ним, видно, нелегко поладить. А потому сменила стратегию и сделала то, что вообще-то ненавижу делать. Слукавила.

– Сеньор Антунес, наш с вами разговор – просто стандартное собеседование. Гилье учится здесь недавно, а у нас принято уделять новичкам более пристальное внимание.

– А-а, – сказал он, медлительно кивая.

– Я понимаю, что с начала учебного года прошло лишь два месяца с небольшим, а дети, особенно в этом возрасте, совершенно по-разному реагируют на переход в другую школу. Если приплюсовать разлуку с мамой, надо признать, что этот процесс может протекать… еще сложнее.

Он промолчал.

– Когда родители расстаются, это иногда очень тяжело, особенно для детей в возрасте Гилье, – закончила я и раздвинула губы в профессиональной улыбке.

Антунес снова напрягся, резко вскинул ругу. словно при называя мне замолчать.

– Ну-у, расстаются, то, что называется «расстались»… у нас другая причина, – выпалил он, ощетинившись. И тут же, видимо, сообразил, что ответил слишком сухо. Попробовал исправиться. – Дело в работе. Аманда, то есть моя жена… она стюардесса, и, в общем… Дела сейчас идут понятно как, она год сидела без работы, а в августе ее пригласили в одну авиакомпанию в Дубай, обслуживать бизнес-джеты. Если честно, выбор у нас был невелик. При нынешнем раскладе, плюс меня тоже сократили… Ну, представляете себе… – И, опережая мой вопрос, добавил: – Но это временно. Пока всего-то на шесть месяцев.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Когда я поняла, что пауза затянулась, а он, похоже, не собирается вдаваться в подробности, я взяла инициативу на себя.

– Понимаю. К сожалению, такие истории я слышу день ото дня все чаще и чаще, – добавила примирительным тоном. – Не поймите превратно, сеньор Антунес. Я только хочу сказать, что Гилье пришлось привыкать к двум очень важным и совершенно внезапным переменам, и в его манере поведения есть некоторые… нюансы, привлекающие мое внимание, вот и все. И потому я подумала, что надо бы… как лучше выразиться… Понаблюдать за ним поосновательней, тем более что в нашей школе есть такая возможность.

– …Понаблюдать? – Глубокий вздох.

– Да, – сказала я, глядя ему в глаза. – Я считаю, что Гилье будет полезно поговорить с нашим школьным консультантом.

– С к-к… консультантом?

Я кивнула:

– Да, вот именно.

Он на миг опустил глаза, его руки на столе сцепились. Мне показалось, что на запястье у него татуировка – фраза, наполовину закрытая рукавом.

Я догадалась, чего от него теперь ждать, и морально приготовилась.

– Послушайте, сеньорита Соня, не подумайте чего, я против вас лично ничего не имею, но моему сыну консультанты ни к чему, – сказал он, снова подняв на меня глаза. А потом, словно разговаривая сам с собой, пробурчал сквозь зубы: – Моему сыну нужна его мама – вот кто ему нужен.

Тут я поняла, что не зря вызвала его в школу, а еще – что не выпущу его из кабинета, пока он не разрешит Гилье сходить на первую консультацию к нашему психологу Марии. И решила прибавить обороты, осуществить свой запасной план.

– Сеньор Антунес, мне кажется, есть пара мелких нюансов, о которых вам надо знать, – сказала я.

Он уставился недоверчиво. Так смотрят отцы, когда хотят знать правду, но в действительности предпочли бы ее не слышать.

Случай Мануэля Антунеса – типичный. Таких ситуаций я вижу все больше уже несколько лет, покамест дела в нашей стране идут понятно как: у родителей столько проблем, что им не до движения вперед, они так озабочены каждодневными неурядицами и бытовыми вопросами, что просто не выдержат дополнительной нагрузки. Мануэль Антунес пожал плечами.

– Я уверена, вам это будет интересно, – настояла я.

Он наклонил голову вбок, моргнул. Правой рукой погладил татуировку на левой, еле заметную под манжетой. Этот жест выражал сомнение.

– Вот увидите, – не сдавалась я.