Текст книги "Сын"
Автор книги: Алехандро Паломас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Мария
Мануэль Антунес сидел в моем кабинете и смотрел на меня. Нас разделял стол. Антунес не снял верхнюю одежду, хотя в комнате горел камин и работал электронагреватель. Так и сидел в куртке, скрестив руки на груди.
– Я вас слушаю, – заявил он. Тон мне не понравился. В его голосе слышался легкий вызов и та же колючесть, что и позавчера, когда я позвонила ему и попросила о встрече, а Антунес согласился, но с явной неохотой. Что ж, я попыталась пока не придавать этому чрезмерного значения.
– Мне бы хотелось поговорить с вами о Гилье, – начала я.
Он удивленно выгнул бровь и почесал щеку, но промолчал.
– На сеансах я подметила, что ваш сын испытывает какое-то… беспокойство, и сначала я не понимала, в чем дело, – было лишь какое-то интуитивное ощущение. Но в конце концов кое-что прояснилось.
Мануэль Антунес с нетерпеливой гримасой склонил голову набок.
– А-а.
Только это и сказал.
Я сделала глубокий вдох. По идее передо мной сидел тот же Мануэль, который по четвергам заходил сюда за Гилье, – неразговорчивый, сдержанный мужчина, но сегодня его окружала какая-то новая аура. В его внутреннем мире произошла какая-то перемена.
– Думаю, я знаю, что происходит с Гилье, – сказала я наконец, глядя ему в глаза.
Он снова выгнул бровь. И спросил:
– Думаете? – И уперся локтями в стол.
– Да, думаю, что знаю.
Несколько секунд он смотрел мне в глаза, не мигая. А потом покачал головой.
– Ну так расскажите, что думаете, – буркнул со скучающим видом.
Сглотнув слюну, я продолжила:
– Гилье так скучает по маме, что у него появился страх, что она не вернется. – Мануэль Антунес даже бровью не повел. Даже не пошевелился. – Именно по этой причине, сеньор Антунес, ваш сын цепляется за волшебство. Именно с этой целью он хочет стать Мэри Поппинс – чтобы внушить себе, что она… что ваша жена вернется.
Он опустил глаза. Закашлялся.
– Сеньор Антунес, Гилье тяжело переживает эту… разлуку, – сказала я. – Думаю, для него было бы очень хорошо, если бы ваша супруга смогла общаться с ним более-менее напрямую.
Он снова выдохнул через нос, а потом медленно покачал головой, несколько раз. И в конце концов ответил.
– Это невозможно, – сказал он просто.
– Да, я уже знаю, как сложно это организовать при ее графике работы. И Гилье тоже это знает, но, возможно, одного телефонного звонка было бы достаточно. – Я решила проявить настойчивость. – Если бы Гилье мог поговорить с мамой, почувствовать, что она рядом… поверьте, все было бы совсем иначе. Ему требуется какое-то доказательство, какое-то подтверждение, что она все равно рядом и он может на нее положиться. Неужели я слишком многого прошу?
Он смерил меня ледяным взглядом: я даже почувствовала легкий озноб.
– Как вы сказали – «слишком многого»? – спросил с металлом в голосе.
Я кивнула.
– Вы же ничего не знаете, – пробурчал он сквозь зубы. – Никто ничего не знает, – повторил, не отрывая от меня глаз. – Как легко обо всем судить отсюда, посиживая в теплом кабинете, выносить другим приговор – словно они только и ждут, пока вы им скажете, что они должны делать. – Моргнул, сжал кулаки что есть сил. – А у нас и других забот хватает.
– Сеньор Антунес, я только хочу…
– Вы только хотите совать нос в чужие дела, потому что получаете за это зарплату, – взревел он. – Как и почти все на свете.
Сдержанный человек, каким он был всего мгновение назад, вдруг обернулся израненным зверем. Я задумалась, в чем же причина, а он по-прежнему таращился разъяренно, тяжело дыша, все так же сжимая кулаки.
– Я же сказал сеньорите Соне, что толку из этого не выйдет, – пробурчал он под нос, разжал руки, опустил глаза. – Да, так и сказал, и кто же прав – я!
Я сделала глубокий вдох. Вспышка гнева миновала, но воцарилось напряженное, как тугая струна, молчание. Выждав несколько секунд, я снова заговорила:
– Сеньор Антунес, я же знаю, что вы не меньше нас, а, наверно, даже сильнее переживаете за сына.
Он поднял глаза, насмешливо скривил рот.
– Да-а, знаете? – спросил с притворным изумлением.
– Знаю. А еще я знаю: вы прилагаете усилия, чтобы… эта разлука… была для него не такой мучительной.
Он опять уперся локтями в стол, подпер руками голову.
– Ну-ну, – сказал он. – Вы такая наблюдательная. – И добавил: – Всякий скажет, что вы психолог.
Это замечание я пропустила мимо ушей. Если годы меня чему-то и научили, так это не принимать на свой счет то, что может наговорить в сердцах отец пациента.
Выдвинула ящик стола, взяла папку, лежавшую сверху, достала ксерокопию письма и ту самую половинку страницы, найденную мной на полу в приемной.
– Сеньор Антунес, я знаю: это вы пишете письма, которые Гилье получает от мамы.
Он нахмурился, весь как-то закаменел. Рявкнул:
– Не говорите глупостей. Мне только этого и не хватало.
Я положила ксерокопию и листок на стол, подтолкнула к нему.
Мануэль Антунес подался вперед, несколько секунд молча рассматривал бумаги. Потом медленно почесал в затылке, вздохнул.
– Мне бы хотелось знать, почему их не пишет его мама, – сказала я мягко.
Он пожал плечами, опустил глаза. Несколько секунд царило молчание.
– Не может, – сказал он.
Так тихо, что я засомневалась: правильно ли расслышала?
– Не может?
– Да.
– Почему?
Его взгляд заметался по комнате: шкафы, окно, камин…
– Вы все равно не поймете.
– А вы попробуйте объяснить.
Он помотал головой. Зажмурился.
– Это должна понять не я. Гилье – вот кто должен понять, в чем причина.
Он резко открыл глаза, заморгал с явным беспокойством.
– Гилье?..
Я покачала головой.
– Нет, он об этом не знает, будьте покойны.
Но перед моим мысленным взором что-то прояснилось, и я спросила себя: «Мария, ты уверена? Уверена, что Гилье не знает?» Вспомнились все рисунки, которые приносил мне Гилье, все наши разговоры… и проснулось сомнение. Внезапное сомнение. Оно натолкнуло на мысль: неужели Гилье рисует и пересказывает не свои выдумки, а правду о происходящем?
А еще я подумала: если тут и есть выдумщик, то, скорее всего, это не Гилье.
Глянула на мужчину напротив: вид потерянный, подпирает голову руками… как-то беззащитно. И тогда что-то побудило меня продолжить натиск. Я чувствовала, что должна узнать все. Раздобыть твердые доказательства. Хоть какую-то зацепку.
– Сеньор Антунес, – начала я мягко, – вы не могли бы мне сказать: до того, как ваша жена уехала, у Гилье случалось недержание мочи?
Он поднял голову не сразу. Глаза снова загорелись нехорошим огнем, губы он поджал – правда, теперь не от ярости, а лишь от удивления и досады.
– Недержание?.. У Гилье? – Он цокнул языком, топнул ногой. – Но… Можно спросить, отчего вы говорите про него такие гадости? – спросил, испепеляя меня взглядом.
«Боже мой, – подумала я. – Он об этом ничего не знает. – Меня бросило в холодный пот. – Гилье говорил правду, – подумала я. – Гилье не врет».
И почти непроизвольно, ничего не обдумывая наперед, сказала:
– Сеньор Антунес, мне бы хотелось задать вам один вопрос.
Он заморгал, но промолчал. В тишине кабинета слышалось тиканье часов, отмерявших секунды напряженного ожидания. Наконец, не дождавшись ответа, я собралась с духом:
– Как вы сами думаете, в ваших отношениях с женой сейчас… сложный период в эмоциональном плане? – И, не дожидаясь его реакции, добавила: – Иными словами, вы разъехались только из-за ее работы, или… э-э-э… это окончательное решение?
Глаза Мануэля Антунеса заволокла какая-то тень. Чернее грозовой тучи. И на виске, если мне не почудилось, начала пульсировать жилка, а он с силой надавил обеими ладонями на стол, поигрывая мускулами – это я разглядела отчетливо.
Я испугалась. Страх длился лишь полсекунды, но я все же отпрянула, откинулась на спинку стула.
Да, я испугалась. Но я должна была все узнать. Не отступилась.
– Как вы думаете, есть какая-то причина, по которой Гилье мог подумать, что его мама… – я помедлила, сделала глубокий вдох, – пропала без вести?
Глава VI. Вся правда о Назии, два последних рисунка и грозовые тучи
Мария
До конца триместра остается полтора дня. Темп событий невероятно ускорился. Неужели Гилье впервые вошел в мой кабинет лишь месяца полтора назад? Так обходится с нами время, когда манипулирует нашими эмоциями: ведет себя капризно и непредсказуемо, то как сердечный друг, то как самый страшный недруг.
После разговора с Антунесом прошло пятнадцать дней, но все подробности памятны мне, словно это случилось только что: его стиснутые зубы и звериный оскал, когда он вскочил и, вцепившись в стол, угрожающе подался ко мне. Вот как он среагировал на мой последний вопрос. На шее Антунеса билась толстая синяя вена, а сам он так побагровел, что я испугалась уже за его здоровье.
Так он простоял несколько секунд, показавшихся мне долгими годами, тяжело дыша разинутым ртом, а потом, медленно-медленно, попятился. Повернулся ко мне спиной, обошел стул, молча двинулся к двери. Открыл ее и уже на пороге сказал, не оборачиваясь:
– Все, ваши сеансы с Гилье закончились.
Вот и все, что он сказал. Вышел в приемную и перед тем, как дверь захлопнулась, пробурчал сквозь зубы:
– Хватит с нас этой муры.
Спустя несколько секунд грохнула входная дверь, и под его шагами заскрипел гравий на садовой дорожке.
С тех пор я не занималась с Гилье, но он каждый день приходил в домик репетировать. О моем разговоре с его отцом мы не обмолвились ни словом. Гилье приходит, робко здоровается и идет прямо в каморку, куда ведет дверь из приемной. А уходя, если видит, что моя дверь открыта, иногда заглядывает и говорит: «До свидания».
– До свидания, сеньорита Мария, – говорит он и машет рукой. С его плеча свисает рюкзак. А потом он уходит, осторожно прикрывая за собой входную дверь.
Но уже несколько дней Гилье ведет себя по-другому: попрощавшись, несколько секунд маячит на пороге кабинета. Молча. Словно что-то хочет мне сказать, но не знает, как завести разговор. Или не решается. Сегодня он тоже задержался в дверях. Но на сей раз надолго. Перехватив мой взгляд, улыбнулся.
В улыбке сквозила тревога.
– Тебе что-то нужно? – спросила я, снимая очки.
Он ответил не сразу. Засопел, заморгал.
– Сеньорита, можно вас попросить об одной вещи? – сказал он, почесывая нос.
– Конечно.
– Вы… – неуверенно заговорил Гилье, – наверно, вы завтра придете на концерт посмотреть мой номер?
Я заулыбалась, умиленная его прямотой.
– А тебе бы этого хотелось?
Он закивал:
– Да, да, хотелось бы!
– Хорошо. В таком случае я приду.
Его лицо просияло, он снова улыбнулся.
И тут же опустил глаза.
– Просто… Назия ведь не сможет прийти, и папа тоже не сможет…
Я попыталась скрыть изумление, снова улыбнулась.
– Ах, значит, твой отец не придет на концерт? – спросила, стараясь не подавать виду.
– Не придет.
Я закрыла папку с отчетами, скрестила руки на груди.
– А он тебе сказал почему?
Гилье снял рюкзак, положил у ног на пол. Потом слегка ссутулился, склонил голову набок:
– Да. Он сказал: «Потому что не пойду, и никаких гвоздей». – И снова опустил глаза.
– Ну ладно, – сказала я, – он, быть может, еще передумает. Сам знаешь – взрослые есть взрослые.
Он посмотрел на меня, грустно улыбаясь одними глазами.
– Знаю.
Мялся в дверях, больше ничего не говорил – словно бы чего-то ждал.
– Гилье, ты еще что-то хочешь мне сказать?
– Да.
– Я тебя слушаю.
– Просто… я ведь перестал ходить к вам по четвергам, а завтра начнутся каникулы, и поэтому я принес вам два рисунка, – сказал он, наклонившись к рюкзаку. Прежде чем я успела что-то сказать, он расстегнул рюкзак и вытащил два немного помятых листка. Распрямился и, все так же стоя на пороге, протянул их мне.
Я хотела сказать, что не могу взять рисунки, потому что больше его не консультирую. Хотела… но разве я могла сказать ему такое? С тех пор как Мануэль Антунес отозвал свое разрешение на сеансы, случай Гилье и все неразгаданные загадки не выходят у меня из головы. Каждый день я перелистывала его дело, свои заметки, его рисунки, припоминала обрывки разговоров… а еще незаметно подглядывала, как он репетирует. Иногда подходила к двери каморки и несколько минут наблюдала, как он отплясывает, распевая «Суперкалифрахилистикоэспиалидосо» с таким жаром, словно от этого зависит вся его жизнь: отплясывает со своей вечной улыбкой в забавном – шляпка с пластмассовым цветком, юбка до пят, ботинки на шнуровке – костюме, крутит в руках воображаемый зонтик. И все это с закрытыми глазами. И тогда в музыку вплеталось эхо слов Сони: «Думаю, тот Гилье, которого мы видим, – только деталь головоломки, и за его счастливой улыбкой стоит… какая-то тайна. Потайной колодец, и, возможно, Гилье умоляет нас вытащить его оттуда».
Я хотела было сказать ему: «Нет, я больше ничего не могу сделать на основании твоих рисунков». Но не смогла – духу не хватило. Протянула ему руку.
– Заходи, садись, – сказала я. И посмотрела на часы. – Но у меня всего несколько минут. Жду посетителя.
– Хорошо.
Он отдал мне оба листа и уселся напротив, на краешек стула, стал болтать ногами в воздухе, а я опять надела очки. Подняв глаза, увидела: теперь он подложил руки под бедра, начал озираться вокруг. Перевела взгляд на первый рисунок. Он меня крайне озадачил, и Гилье, видимо, это почувствовал, потому что поторопился пояснить:
– Это рисунок про то, что будет дальше.
Я посмотрела на него.
– Будет дальше?
Он кивнул:
– Дальше, когда закончится концерт.
Я всмотрелась в рисунок, но, как ни ломала голову, ничего не поняла.
Гилье улыбнулся:
– Это будет дальше, когда на рождественском концерте я спою и станцую свой номер, и волшебное слово сработает, и тогда не будет слишком поздно, и все уладится.
Я спешно переключилась на рисунок. И действительно, вдоль нижней кромки тянулась от края до края красная надпись «СУПЕРКАЛИФРАХИЛИСТИКОЭСПИАЛИДОСО» – словно огромный штемпель на сверхсрочной посылке.
Не успела я изучить детали рисунка, как Гилье заговорил снова.
– А второй – про другое, – сказал он со странной улыбкой.
Я заморгала, доискиваясь до логики в его словах. Но Гилье пояснил сам, не дожидаясь расспросов:
– Второй рисунок – про сейчас.
Я взяла этот лист, поднесла к лампе. И в груди слегка похолодело. Холодок медленно распространялся, словно растопыривая щупальца.
– Но, Гилье… – услышала я свой шепот. – Это же…
Тут за окном промелькнула чья-то фигура, под шагами заскрипел гравий. Посетитель на подходе. Мы с Гилье переглянулись. Он снова кивнул:
– Да. Это русалка.
Скрип прекратился, снаружи воцарилась тишина. А потом звякнул дверной звонок. Я нажала на кнопку у стола, и дверь с щелчком распахнулась. Гилье снова оглянулся, мигом соскользнул со стула.
– Я, наверно, лучше пойду, да? – сказал он, подхватил рюкзак и, не дожидаясь ответа, двинулся к двери.
Пока он неспешно удалялся, я перевела взгляд на оба рисунка. И почти непроизвольно окликнула:
– Гилье!
Он остановился, повернул голову:
– Да?
– Подожди минутку.
Он обернулся ко мне всем корпусом, но замер на месте, чуть ссутулившись, с рюкзаком в руках: маленький усталый человечек.
– Не уходи пока – у меня есть к тебе одна просьба, – сказала я.
Гилье
– Можно недлинно, – сказала сеньорита Мария перед тем, как закрыла дверь. – Мне хватит одного абзаца к каждому рисунку.
Назия всегда говорит, что взрослые странные, потому что иногда они говорят непонятное, а иногда вроде бы понятное, но потом оказывается, что все-таки непонятное, вот, например, сеньорита говорит, что мы должны много заниматься, а потом говорит: «но не чересчур много», и нам никогда это непонятное не объясняют, но никто и не жалуется, что не понял, но это ничего. Я вспомнил об этом, потому что сеньорита Мария сначала сказала мне, что я могу идти, а потом спросила, могу ли я ненадолго остаться, просто она захотела, чтобы я написал на одном листе про то, что нарисовано на двух рисунках, которые я ей принес.
Я не очень понял, для чего ей мое сочинение про то, что нарисовано на рисунках, ведь эти рисунки для нее, но просто она, наверно, плохо видит, и ей нужны другие очки, только она об этом пока не знает.
– Но перемена уже кончилась, и у нас сейчас физкультура, – сказал я.
– Из-за этого не беспокойся, – сказала она и немножко растрепала мне волосы, вот так. – Я вернусь в кабинет и сразу же позвоню секретарю, скажу, что ты здесь у меня.
И она проводила меня в комнату у коридора, где я репетирую к концерту, и дала мне бумагу и зеленую ручку. Ну, точнее, маркер.
Когда закончишь, оставь все на столе. А я, когда освобожусь, зайду сюда и все заберу.
– Хорошо.
И она ушла.
Я не знал, с которого рисунка начать, и взял рисунок про то, что будет дальше, когда волшебное слово сработает. Положил его рядом с листком бумаги в линейку и написал зеленой ручкой:
СОЧИНЕНИЕ ПО ПЕРВОМУ РИСУНКУ ГИЛЬЕ ДЛЯ СЕНЬОРИТЫ МАРИИ
И одну минутку смотрел на рисунок, чтобы все как следует вспомнить.
А будет вот что – когда я спою на концерте. Мэри Поппинс услышит волшебное слово много рва. потому что в песне оно все время повторяется, хотя сделать это довольно трудно, потому что я пою и танцую в одно и то же время, ведь я устаю, и у меня голос глохнет. Тогда a успею сделать все, чтобы изменить жизнь, успею вовремя, но в последнюю минуту, но это ничего, и тогда Назию не увезут в наказание в Пакистан, чтобы ока познакомилась с толстым и некрасивым усатым сеньором, который будет ее мужем, хотя он совсем старый, просто он ее двоюродный брат, а еще он богач, и Рафик уже обо всем договорился, или нет, они, наверно, уедут все, кроме Назии, и тогда мой папа, ведь ему так одиноко и он так много плачет, ее усыновит. Да, я думаю, так будет лучше всего, пусть папа ее усыновит, и нас снова будет трое, как раньше, и мы будем есть виноград дома перед теликом, и, наверно, Назия иногда сможет снимать платок, не знаю, там будет видно.
Дописав сочинение про первый рисунок, я взял новый лист в линейку и положил рядом второй рисунок, чтобы ни о чем не забыть.
СОЧИНЕНИЕ ПО ВТОРОМУ РИСУНКУ ГИЛЬЕ ДЛЯ СЕНЬОРИТЫ МАРИИ
На этом рисунке нарисована мама, когда она уехала, и тогда она осталась жить в папином сундуке с сокровищами, на шкафу, потому что превратилась в русалку, а русалка это такая сеньора, похожая на рыбу, но я никогда не говорю о маме, потому что думаю, что никто этого про нее не знает, ведь если бы знали, не написали бы, что она пропала, а так написано в газетах у папы в коричневом кожаном альбоме. Я вот что думаю, просто в Дубае море очень синее и есть русалки, морские коровы и морские быки, и поэтому мама ныряет с рыбками и все время плавает, совсем как на Майорке, когда мы шли на пляж с желтым надувным матрасом, и она говорила: «А теперь пойду в разведку, я ненадолго», и ныряла, и возвращалась нескоро. И наверняка… ну, даже не знаю, что еще написать. А, вот, вспомнил… и наверняка Мэри Поппинс иногда прилетает с ней повидаться, и они вместе танцуют с крабами, осьминогами и ракушками, такие ракушки гудят наподобие больших кораблей, и, наверно, с ней случилось то же самое, как с русалочкой Ариэль в мультике, когда никто не знал, где она, а потом оказалось, что она сбежала, чтобы полюбить принца с черными волосами, он похож на моего папу, и это всё. Вот как-то так, наверно.
Я дописал второе сочинение, проверил оба, чтобы не было ошибок, мы так проверяем диктанты на уроках испанского, оставил на столе сочинения вместе с рисунками и ушел. Взял рюкзак, вышел в коридор, а когда шел мимо кабинета сеньориты Марии, увидел, что дверь немножко приоткрыта, и заглянул сказать «до свидания», но она сидела и разговаривала по телефону, и в комнате больше никого не было, и я не понял, что лучше сделать, и не стал ничего говорить.
– Соня, нам нужно увидеться, – говорила она. Помолчала, а потом сказала: – Надеюсь, ты уже выздоровела Да, да. Конечно. Да, нам надо поговорить о Гилье. И о Назии.
Потом помолчала, довольно недолго, что-то записала.
– Нет, наверно, до завтра подождет. Хорошо. Я бы предпочла не обсуждать этот вопрос по телефону.
Еще чуть-чуть помолчала.
– Да. Отлично. Завтра с утра у тебя.
Я думал, она вот-вот повесит трубку, потому что когда так говорят в фильмах, это значит, они уже все сказали, и потому, ведь сеньорита Мария сказала, что мне необязательно заходить и говорить ей «до свидания», я прокрался мимо двери на цыпочках и вышел в сад, и тут прозвенел звонок на последний урок, и я побежал, а то еще опоздаю. Вот и все.
Мария
– Что ты сказала?
Соня подняла глаза от отчета, поджала губы. Вся напряглась: заметно и по голосу, и по движениям ее рук – она прямо вцепилась в страницы.
– Сначала я посчитала, что Гилье это выдумал, просто не придавала этому значения, но позднее, когда он упомянул об этом снова, решила, что, возможно, стоит известить тебя. Недели две назад, наверно. Ты как раз заболела, и я, если честно, предпочла обождать, пока ты не выйдешь на работу, – сказала я.
Соня одновременно слушала меня и дочитывала отчет, где я пересказывала слова Гилье: про недоразумение в подсобке мини-маркета, когда они с Назией переодевались, и про их разговор на уроке, и про записки, и про ее двоюродного брата Ахмеда, и про предполагаемую поездку в Пакистан, которую якобы затеял Рафик, чтобы выдать Назию замуж за Ахмеда. Соня на секунду глянула на меня серьезными, бездонными глазами, вынула из папки желтые листочки с записками.
– Пожалуй, жаль, что ты мне не позвонила, – сказала, обеспокоенно насупившись. – Возможно, это лишь игра детского воображения, ничего серьезного, но…
Скривила губы, медленно покачала головой.
«Соня права», – подумала я, злясь на себя: асе из-за моей оплошности. Вчера ночью я не могла сомкнуть глаз – ворочалась с боку на бок. размышляя о вчерашнем разговоре с Гилье, о рисунках и сочинениях, которые он мне оставил, а наутро беседа с Соней началась крайне неудачно. Утро было хмурое, небо затянули темные тучи. Такой рассвет характерен не столько для декабря, сколько для конца лета, когда до полудня жарко, а потом налетают грозы. Я пришла в школу, попыталась вкратце рассказать Соне про то, что узнала за три недели на сеансах с Гилье, но мне казалось, что говорю я бестолково и косноязычно. Да и Соня, если честно, была не в лучшем настроении. После гриппа у нее лицо бледное, под глазами круги. Тем не менее мы сварили кофе и немедля взялись решать проблему.
– По правде говоря, меня так поглотил случай Гилье, что сцена с Назией как-то не привлекла внимания, – попробовала я оправдаться.
Соня даже не смотрела на меня. Продолжала читать отчет, быстро перелистывая, иногда призадумываясь.
– Как ты считаешь?.. – обратилась я к ней.
– Не важно, что считаю я, – прервала она, вскинув голову. Потом, видимо, заметила, что допустила срыв. Улыбнулась, слегка смягчившись. – Меня кое-что тревожит: если судить по твоим записям, в рассказе Гилье о Назии нет никаких несообразностей. Ни единой. Все изложено…
– Связно? – предположила я.
– Да, связно, – кивнула она. – Иначе говоря, Мария, я вижу, что на детскую выдумку это непохоже. По крайней мере, в том, что касается Назии. – Она снова уткнулась в отчет. – Давай для начала выясним, не прогуливала ли Назия школу, – и отвернулась к компьютеру. Ввела свой пароль, открыла отчеты о посещаемости. Нашла четвертый класс, кликнула на «Происшествия». И через миг выпялила: «Вот черт!» Почесала затылок.
– Что случилось?
– Назия пропустила уже четыре дня. И ни одной объяснительной по прогулам нет. – Она наклонилась к экрану, стараясь разобрать текст в графе «Замечания» на оранжевом фоне. – В последний раз была в школе в понедельник. Секретарша звонила родителям – они не брали трубку. И на автоматические извещения по СМС не среагировали.
Меня бросило в жар, я едва не брякнула: «Ничего, может, только совпадение»… Но все малоправдоподобные подробности жизни Назии, о которых мне рассказал Гилье, вдруг сложились в единую картину. Головоломка собрана. «Нет-нет, не может быть!» – воскликнула я про себя, даже зажмурившись на миг.
Когда я снова открыла глаза, Соня уже набирала какой-то телефон из своей записной книжки, нажимая на кнопки авторучкой. Через несколько секунд раздосадованно выдохнула. И стала надиктовывать на голосовую почту:
– Кармен, это Соня. Нам нужно поговорить. Позвони мне, как только получишь это сообщение, хоть в школу, хоть на мобильный. Дело неотложное.
Мне все стало понятно без расспросов. Кармен – соцработник, курирует семьи некоторых наших учеников, держит связь со школой и министерством образования. Свои задачи решает эффективно, характер у нее суровый, разруливать твердой рукой запутанные или даже чрезвычайные ситуации для нее – дело привычное. За весь триместр я видела ее дважды и вот что подметила: улыбается она разве что из вежливости.
Соня положила трубку, глянула на меня:
– Думаю, она сейчас перезвонит, медлить не станет. – Слабо улыбнулась. – А тем временем… Ты ведь о Гилье хотела поговорить?
– Да.
Соня разложила по порядку страницы из моего отчета, убрала в папку, вернула мне.
– Рассказывай.
Я помедлила, покосилась на окно. Небо еще сильнее потемнело, и, если бы мы не включили лампы дневного света, кабинет погрузился бы в сумрак. Вдали вроде бы грянул гром, но Соня, казалось, даже не заметила.
Я села за стол, отодвинула папку.
– Ты была права. Перед нами – верхушка айсберга, скрытого водой. Или, по-моему, Гилье – как рыцарь, охраняющий крепость: там спрятано то, что он должен утаить, но ему хочется поделиться секретом, потому что слишком тяжело нести этот груз одному. Или как будто…
Тут телефон в кабинете зазвонил, Соня мигом подняла трубку, и я умолкла на полуслове.
– Привет, Кармен, – сказала Соня. – …Да. Я насчет Назии, новенькой из четвертого. …Да. – Спустя несколько секунд она сказала. – Нет, ждать никак не могу. – Снова пауза. – Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, мы срочно должны вмешаться. – Пауза. – Да, если можешь, прямо сейчас. Заеду за тобой, по дороге расскажу в чем дело… Конечно. – Еще секунда молчания. – Да, позвоню тебе снизу, не волнуйся. Буду через десять минут.
Соня закончила разговор, вскочила, схватила со стула сумочку.
– Извини, надо бежать, – сказала, перекладывая мобильник в карман пальто.
– Если хочешь, поеду с тобой, расскажу, что всплыло.
Соня – она уже стояла в дверях – нетерпеливо обернулась:
– Если ты не против, лучше бы тебе остаться в школе. Помоги Кларе подготовиться к концерту, будь добра. Она мне вчера сказала, что все в порядке, но я, возможно, не успею вернуться к началу, а Клара вряд ли справится одна.
– Конечно, останусь.
– А насчет Гилье… – сказала она, украдкой покосившись на часы. – Вот вернусь, и все обсудим, хорошо?
Я засомневалась, но Соня слегка склонила голову набок, заулыбалась.
– И вообще, Мария, я доверяю твоим выводам, – донеслось уже из коридора. – Я совершенно уверена, ты не ошибаешься.
Дверь закрылась со щелчком, громко раздавшимся в могильной тишине, которая царила этим утром в школе, за окнами что-то глухо зарокотало – гром все ближе. Я села на место Сони, раскрыла папку. Часы в компьютере показывали десять утра, и я мимолетно подивилась – почему до сих пор никто не пришел? Но тут же вспомнила: сегодня последний день триместра, дети придут в одиннадцать, а в полвторого, когда закончится концерт четвероклассников, школу запрут до конца каникул.
Снизу заработал автомобильный мотор. Скрип тормозов. Машина тронулась. Снова все затихло.
И когда я сидела в Сонином кабинете, пропахшем кофе, нахлынула глубокая печаль: вспомнилось, как Гилье впервые вошел в домик в саду, взгляд рано повзрослевшего ребенка, и эта улыбка – такая чистая, такая искренняя. Я снова увидела его на пороге: он побаивался войти в кабинет, но позволил взять себя за руку. У меня перехватило горло – впервые за много лет возникло ощущение, что я кого-то подвела и уже ничего успею исправить.
Зажмурилась, помассировала виски, снова вызывая в памяти рисунки, фрагменты разговоров, мелкие подробности еженедельных сеансов с Гилье – в последний раз попыталась нащупать ключик, который никак не могу найти, но он обязательно должен быть где-то, затерялся среди воспоминаний.
– Ключ от сундука с сокровищами, – пробурчала я под нос, с закрытыми глазами. И еще несколько минут рылась в памяти, пока оконные стекла не задрожали от глухого хруста. Гром.
Я ошалело обернулась, оглядела серое утреннее небо. Аромат кофе от углового столика усилился, и вдруг я увидела самолет – он скользил в небе под слоем облаков, словно рыба в волнах бурного моря. Совсем рядом с самолетом озарила небо молния, и снова заскрежетал гром, и стекла снова затряслись.
Именно в этот миг, увидев блеск молнии, я почувствовала, как что-то поразило меня в самое сердце – на секунду даже спина заболела и дыхание пресеклось.
– Ну конечно же, – услышала я свой шепот. – Конечно! Отчего я не догадалась раньше?!
С бьющимся сердцем я раскрыла дело Гилье и торопливо пролистала отчеты, наблюдения, заметки и рисунки, добралась до последнего листка.
Взяла дрожащими руками. Прежде чем разгладить лист на столе, глотнула немного кофе, сделала глубокий вдох. А потом, когда в сумрачном небе блеснула еще одна молния, всмотрелась в последний рисунок Гилье.
И мне все открылось.
