Текст книги "Сын"

Гилье

Дорогая мама!

Скоро Рождество, через несколько дней у нас в школе концерт. Я думаю, ты не увидишь меня на сцене, хотя, наверно, увидишь, потому что папа, когда они с дядей Хайме и дядей Хуаном едят в баре тапас, всегда говорит: «ох, не говори, теперь все на свете всё видят, и от их взглядов не укроешься, ничего не сделаешь втихаря, мы все у них под колпаком». И брови у него становятся черные и мохнатые, и наползают на глаза, как козырек.

В конце концов оказалось, что Назия не сможет петь на концерте, потому что ее наказали родители. Мне надо выступать одному и быть Мэри Поппинс, а не трубочистом Бертом, потому что я, конечно, не могу быть ими двоими сразу, и я должен спеть волшебное слово несколько раз, больше четырех, потому что если не спою, оно не сработает, в общем, я буду Мэри, но папе я об этом не говорю, ему никак нельзя говорить, ему лучше ничего не знать, пусть это будет волшебный сюрприз, когда в зале будут все родители, и тогда он меня не так сильно заругает, вот только недавно, когда он утром вел меня в школу, мы встретили у ворот маму Карлоса Ульоа, и они немного поговорили про взрослые дела, а потом она сказала:

– Отлично, а ведь рождественский концерт уже скоро. Как летит время.

Папа ничего не сказал. Только поправил лямку моего рюкзака. А мама Карлоса повернула голову вот так, боком, и спросила:

– А вы с женой придете посмотреть на своего мальчика?

Папа слишком крепко стиснул мою руку и скривил губы, словно закуривал, но без сигареты. И сказал:

– Нет. Она не сможет приехать. Да и я, наверно, не приду. Мне такие вещи как-то… даже не знаю…

Мама Карлоса сказала: «Ох», – и рот у нее стал круглый, а потом зазвенел звонок, вот и все.

А точнее, еще не все. Вечером, когда папы не было дома, потому что он пошел в спортзал, я пришел из школы и поставил диск, чтобы порепетировать на кухне. А сначала надел юбку, туфли и шляпку с цветком, мне все это отдала Назия. И из-за музыки я не услышал, что папа возвращается, потому что он что-то забыл. Точнее, я услышал, но слишком поздно. Я заторопился, но успел снять только шляпку и туфли, а юбку не успел, и папа зашел на кухню, и посмотрел на меня вот так, и рот у него стал как большое-большое «О», совсем как у мамы Карлоса. А потом он стал весь красный и дернул меня за юбку, и я даже упал на пол, но ушибся не сильно, только запястье и ногу ушиб. А потом он схватил меня за плечи и опять стал весь красный.

– Больше никогда не надевай женскую одежду, слышишь меня? Ты меня слышишь, Гилье? – сказал он, ну, почти прокричал. Дышал он как-то странно. И еще сказал: – Еще раз увижу тебя в такой одежде, я… я… даже не знаю, что сделаю. А теперь иди в свою комнату. Останешься без ужина.

Он вышел из кухни, хлопнув дверью, но тут же вернулся и схватил меня за руку вот так, словно я собирался сбежать, и наклонился, и заглянул мне в глаза. И сказал:

– Если я еще раз услышу, что ты говоришь при дядях «Хочу стать Мэри Поппинс, когда вырасту»… смотри у меня… клянусь тебе, клянусь…

Потом он увел меня в мою комнату, а сам заперся в туалете и, как мне показалось, стал плакать, и плакал долго, потому что, когда он вышел, было уже темно, и по телику шли новости с лысым сеньором, у которого плоское лицо, и мне стало очень жалко папу.

Ведь, мамочка, если бы ты была здесь, папа ни за что бы не плакал, потому что не скучал бы по тебе так сильно, а раньше он никогда не плакал – правда же?

Мне пора тушить свет. Завтра я положу письмо в красную шкатулку, которую ты мне подарила, когда мы ездили в Лондон. Просто если я отдам его папе, чтобы он послал письмо тебе, как посылал все остальные, он его, наверно, прочитает, вот в чем дело. После уроков я иду к сеньорите Марии в домик в саду. Я принесу ей один рисунок, хотя на эту неделю она ничего мне не задавала, потому что забыла. Думаю, рисунок ей очень понравится, но, может, и нет, потому что… просто их два. Но я лучше расскажу тебе на следующей неделе, хорошо?

Ну вот.

Я по тебе очень скучаю. Очень, очень, до бесконечности.

И я тебя очень люблю. Мне кажется, почти так же сильно, как раньше, а наверно, еще больше.

Гилье

Р. S. Я уже составил список рождественских подарков. И, как всегда, положил его в черный сапожок. Если нельзя подарить всё из списка, то, как ты думаешь, Мэри Поппинс догадается, что полное собрание Муми-троллей и «Пак с волшебных холмов» самые главные? Или, если столько всего это будет довольно много, то, наверно, она сможет принести мне только две книги про Муми-троллей, но книгу про Пака обязательно, хорошо? Ну, точнее, если вдруг она сама не вспомнит.

Мария

«Человеческое сознание, да и вся наша жизнь – это лабиринт. Стоит в него углубиться, и он может разбудить в нас что-то, чего мы дотоле даже вообразить не могли». Этот афоризм, слово в слово, прозвучал у меня в ушах после вчерашнего сеанса, когда я наблюдала за Гилье и его отцом: они прошли мимо фонтана, скрылись из виду. Любимая сентенция Виолеты Бергман – она преподавала у нас на последнем курсе, когда я, собственно, и решила посвятить себя детской психологии.

Но это уже другая история.

Вчера, когда Гилье вошел в приемную и поднял на меня глаза, я поняла: в нем что-то изменилось. Знаю по опыту: в большинстве случаев это «что-то» происходит в процессе терапии, рано или поздно. Как будто распахивается дверь, свет падает под новым углом, или на лице проступает прежде невиданное выражение. Для меня это остается чем-то на грани волшебства, хоть я и знаю, что этот образ тут нежелателен. То ли в стене пробили новое окно, толи флюгер повернулся, притягивая какой-то еще невиданный ветер.

Гилье сел за стол и очень серьезно сказал:

– Сегодня мне не хочется играть.

Я улыбнулась:

– Ну ладно.

Выждала.

– Можно вас попросить об одной вещи, сеньорита Мария? – сказал он наконец.

– Конечно.

– Просто… – Он сглотнул слюну, посмотрел в окно. – Может быть, вы разрешите мне приходить сюда и репетировать номер для концерта? На большой перемене?

Для меня его просьба стала полной неожиданностью. Но Гилье даже не заметил, что я опешила.

– Я думала, на большой перемене вы репетируете с сеньоритой Соней.

Он ссутулился, наклонил голову набок.

– Да, – сказал он, – но сеньорита заболела и не знает, что Назия не будет со мной петь и теперь я буду Мэри Поппинс, а сеньорита Клара… она ведет уроки, пока сеньорита Соня не выздоровела… она, наверно, рассердится… И вообще, я чуть-чуть стесняюсь репетировать при всех.

– Понимаю.

Он так и застыл, ссутулившись в ожидании ответа:

– Значит, можно?..

– Конечно. Если хочешь, я поговорю с сеньоритой Кларой, чтобы она разрешила тебе на переменах ходить сюда. Скажу ей, что для этого у нас с тобой… свои причины.

Его глаза засияли, он улыбнулся. Помедлив пару секунд, открыл рюкзак, достал два листа, положил на стол. Медленно придвинул ко мне.

Я взяла их.

– Я нарисовал два рисунка, – сказал он. – На прошлой неделе я не приходил, а значит, с меня два.

Я улыбнулась:

– Спасибо.

Посмотрела на рисунки. На первом было оранжевое пятно на белом, незакрашенном фоне. На втором, посередине, два круга с тем же оранжевым пятном внутри, вверху в ряд – три кружка поменьше.

Перехватила пристальный взгляд Гилье. Ничего не сказала.

И тогда он потянулся к первому рисунку и сказал:

– Это простыня на моей кровати. Не каждую ночь, иногда. – И тут же, сцепив руки, опустил их между колен, робко улыбнулся. – Просто я иногда… писаюсь.

Я постаралась скрыть удивление. Нашла крайне странным, что ни отец Гилье, ни Соня об этой подробности даже не обмолвились. И снова закрались сомнения: возможно, Гилье рисует лишь свои фантазии, а не реальность? В груди что-то оборвалось, но прежде чем я успела поразмыслить над гипотезой, Гилье указал на второй рисунок.

– А это когда я кладу простыню в стиралку, и она там крутится, рано утром, потому что папа долго спит, до десяти утра или до двенадцати дня, а мама купила сушилку для белья, потому что она англичанка, и поэтому папа ничего не знает.

Я набрала в грудь воздуха. Рука Гилье зависла над вторым рисунком.

– Ну-ну. А это очень часто случается? – спросила я, решив взять быка за рога.

Он задумался.

– Иногда да, а иногда нет.

«Понятно».

– А когда – «да»?

Спустя пару секунд он ответил:

– Когда не могу больше терпеть.

«Логично». Я попробовала подойти с другого фланга:

– Наверно, когда ты спишь и просто не успеваешь проснуться.

Он снова задумался. Покачал головой:

– Нет. Не когда сплю. Когда сплю, этого никогда не случается.

– А-а.

Он опустил взгляд:

– Просто мне иногда хочется в туалет, но папа ведь сидит за компьютером, а мне, чтобы пописать, надо пройти мимо кабинета, а я не хочу, чтобы он меня видел.

– Почему?

– Потому что, если он меня увидит, он поймет, что я его видел.

Этот ответ меня насторожил, но я продолжила, не меняя ни тон, ни ритм:

– Но, Гилье, твой папа там ничего плохого не делает, правда?

– Плохого он не делает.

– Тогда почему же?

Он опустил глаза. И ответил еле слышно:

– Просто много раз бывает так, что он все время плачет.

Я вообразила отца Гилье за компьютером, спиной к двери, в позе, в которой его всегда рисует сын.

– Но твой папа сидит спиной к двери, правда?

Гилье кивнул.

– Тогда я кое-чего не понимаю: как же он тебя увидит?

Он промолчал. Смотрел, вжав голову в плечи, явно чувствуя себя неуютно. Я подождала. Часы тикали, отмеряя время ожидания. Припомнилось мужское лицо, нарисованное Гилье несколько недель назад. Лицо на экране компьютера В памяти что то шевельнулось.

– Гилье, с кем папа говорит по компьютеру?

Молчание.

– С твоей мамой?

Молчание.

– С кем-нибудь из друзей?

Ни звука.

– Гилье…

Он поднял голову, медленно оглядел два рисунка, которые мне только что вручил.

– Н-н… Ни с кем. Так я думаю.

Я глубоко вздохнула. Кое-что стало проясняться. И тут сообразила: сидя спиной к двери, Мануэль Антунес может увидеть сына только в одном случае – если сын отразится в мониторе, но для этого нужно, чтобы монитор не светился. Значит, Мануэль видит на мониторе, когда в нем не отражается Гилье… свое же отражение!

Но, значит…

И я вспомнила, что под конец предыдущего сеанса Гилье оставил один вопрос без ответа.

– Гилье, когда мы с тобой виделись в прошлый раз, ты мне собирался рассказать, что лежит в коричневом кожаном альбоме? Помнишь?

Он посмотрел на меня, кивнул.

– Что в этом альбоме, Гилье?

Он пару раз сглотнул слюну, болтая ногами в воздухе.

Поднял глаза к потолку.

И сказал:

– В коричневом кожаном альбоме живет моя мама.

Глава V. Лондон, пропавшие люди и листок под креслом

Мария

«В коричневом кожаном альбоме живет моя мама».

Семь слов – как семь клеточек в игре в «Гусёк». Мы застряли на клетке «Лабиринт»[14]14
  Имеется в виду классический испанский вариант настольной игр «Гусёк». Клетка «Лабиринт» – одна из нежелательных для игрока. Если на нее попасть, придется вернуться по игровому полю вспять либо выйти из игры, пока не выбросишь определенное количество очков на игральных кубиках.


[Закрыть]. Вот куда занесло нас с Гилье. Часы на столе показывали 18:50. «У меня всего десять минут, – подумала я. – Что можно сделать за десять минут?» Тут звякнула входная дверь, а затем послышалось знакомое покашливание Мануэля Антунеса.

Гилье снова помахал ногами в воздухе, покосился на рисунки. Мы услышали, как его отец, пыхтя, уселся в кресло в приемной, а потом уронил авторучку, выругался сквозь зубы. Снова воцарилась тишина.

Я решила расспросить Гилье дотошно.

– Послушай. Ты, кажется, говорил, что твоя мама живет в Дубае.

Гилье кивнул, покосился на дверь. Из приемной снова донесся кашель.

– И что мама у тебя стюардесса, – добавила я.

– Да.

Я улыбнулась.

– И сеньорита Соня мне сказала, что для начала она поработает там всего несколько месяцев. То есть твоя мама, наверно, вернется очень-очень скоро.

Молчание.

– В феврале? – настырно уточнила я.

Нет ответа.

– Гилье…

Он поднял глаза и улыбнулся, но как-то уныло. – Просто… – заговорил он. И тут же осекся. На его лицо падал мягкий свет настольной лампы. Гилье помедлил, глубоко вздохнул. – Когда люди пропадают… куда они уезжают? – спросил он очень серьезно.

Мне почудилось, что какие-то горячие искры вдруг взорвались под моими глазными яблоками, а чьи-то пальцы больно ущипнули за виски.

– Случается по-разному, – ответила я.

Он не дал мне договорить:

– Они все равно что умирают? Или когда пропадают – это другое?

Итак, Гилье возобновил игру на воображаемом поле для «Гуська». И я тоже, вместе с ним. К чему он клонит?

– Иногда да, а иногда нет, – сказала я, пытаясь выиграть время. Он, чуть понизив голос, немедля продолжил.

– Моя мама в Дубае, потому что… потому что она пропала, – сказал он. – Так написано в коричневом кожаном альбоме, везде-везде, в нем лежат новости и фотографии из газет. Но, наверно, это как с Мэри Поппинс: она, когда пропадает, возвращается на небо, немножко отдохнуть, это значит, что она не умирает, но ее тут нет, вот почему про нее говорят, что она пропала, правда?

Я сглотнула комок, попыталась снова улыбнуться, хотя голова болела все сильнее: щипки в области висков были только началом. Часы на столе показывали 19:03, за стеной пискнул мобильник, а потом под ножками кресла заскрипел паркет, что-то шмякнулось на пол Мануэль Алтунес выругался сквозь зубы:

– Как же меня все за… – И осекся.

Мы с Гилье переглянулись. Он поерзал на стуле, глянул на часы. А потом сказал:

– Вы тоже уедете или, наверно, все-таки нет?

Вопрос застал меня врасплох. Я замялась, и ом сглотнул слюну. А потом снова спросил, чуть понизив голос: – Просто… взрослые всегда уезжают, правда?

Наши взгляды скрестились, и я только сознательным усилием воли заставила себя не опускать глаза.

– Гилье, мне когда-нибудь тоже придется уехать.

Он улыбнулся, но на улыбку это было почти непохоже:

– Я очень-очень хочу, чтобы вы не уезжали.

Теперь улыбнулась я. Через силу, но все-таки улыбнулась.

– Что ж, пока можешь об этом не беспокоиться.

Он скривил губы и медленно почесал нос.

– А когда-нибудь придется беспокоиться?

Я заколебалась. Подумала, что сейчас ему лучше не сообщать, что после рождественских каникул я вряд ли вернусь в эту школу – ведь я подменяю штатного психолога только до конца триместра. Да, момент неподходящий, но и врать не хочется – мне что-то подсказывало, что лучше не обманывать. Во всяком случае, когда говоришь с Гилье. Гадая, как лучше ответить, я огляделась по сторонам, и на глаза попался железный флюгер за окном.

У меня отлегло от сердца.

– Гилье, я уйду из вашей школы, когда ветер переменится, – сказала я, – когда флюгер укажет на север.

Он широко-широко раскрыл глаза, закусил нижнюю губу.

– Правда? – спросил он и тоже уставился в окно. – Совсем как Мэри?..

Я кивнула:

– Да, как Мэри Поппинс. Но это секрет. Только между нами, договорились?

Тараща глаза, он медленно закивал, расправил плечи.

– Да. Да. Да. Обещаю никому не говорить.

– Отлично.

Повисла пауза, и через несколько секунд мы снова услышали из приемной покашливание.

Гилье мало-помалу ссутулился. Свет в его глазах погас.

– Наверно, мне пора домой, – сказал он, взял с пола рюкзак, застегнул. Соскользнул со стула, но выжидающе замешкался у стола. – А на следующий четверг вы ничего не зададите?

Вопрос стал для меня сюрпризом, но заронил идею. «Больше никаких рисунков», – подумала я.

– Да, – сказала я. – Конечно, задам.

– Ага, – и он улыбнулся.

Я встала, медленно обошла вокруг стола, помогла ему надеть рюкзак. Погладила его по голове, растрепав волосы.

– К следующему разу напиши мне сочинение.

Глаза Гилье широко распахнулись, лицо озарила улыбкой:

– Ура! Вот здорово!

Я тоже с облегчением заулыбалась:

– Замечательно. Расскажи мне, пожалуйста, как ты ездил с мамой и папой этим летом в Лондон. – Он замер, оглянулся, поднял на меня глаза. – А еще расскажи, как вы ходили слушать пение Мэри Поппинс. И в общем… обо всем, о чем захочешь.

Несколько секунд Гилье смотрел на меня серьезно-серьезно. А потом пожал плечами и кивнул.

– И про после тоже написать? – спросил он.

Я хотела было сказать: «Не надо», но осеклась – в его глазах промелькнуло что-то такое…

Переспросила:

– Про после?

Он пошел к двери. я за ним. В дверях он обернулся и сказал.

– Да. Про после.

Я снова потрепала его по голове.

– Конечно. Почему нет?

Он нажал на дверную ручку. Мануэль Антунес сидел на корточках у кресла и подбирал разбросанные по полу бумаги – наверно, выпали из его ежедневника, он его держал в другой руке вместе с мобильником. Уставился на нас, насупился – как будто мы его застигли за сомнительными делами.

– Ты всё? – спросил он у сына. Тот кивнул, Антунес собрал последние бумажки, второпях засунул в ежедневник. Поднялся на ноги, пыхтя, протянул Гилье руку, прохрипел: – Идем?

– Идем.

В дверях отец и сын сказали мне «До свидания», и, глядя, как они огибают фонтан и удаляются к воротам, я облегченно перевела дух. После признания Гилье возникло долгожданное чувство, что какая-никакая зацепка появилась: Гилье действительно развитый не по годам, гиперчувствительный ребенок с безудержным воображением, поэтому он воспринимает расставание с мамой так, словно она его покинула. Душевная боль заставила его искать спасение в волшебстве и сверхспособностях Мэри Поппинс: так он надеется наколдовать возвращение мамы.

Ночное недержание мочи – очень характерный симптом. Гилье говорит, что писается в постели не во сне, а потому что не хочет видеть, как страдает папа, но в действительности все иначе. Скорее всего, недержание случается во сне, а когда он рисует отца, плачущего перед компьютером, то лишь изображает то, что ему все время снится.

Стоя в дверях, я уставилась на широкую спину его отца.

– Похоже, нам с вами пора поговорить о Гилье, сеньор Антунес, – пробормотала я в холодном вечернем воздухе. А еще мысленно напомнила себе, что, когда Соня выйдет на работу, надо к ней зайти и рассказать про Назию и прочее семейство. Возможно, Соня знает о них побольше.

Я выждала несколько секунд, наслаждаясь странно-теплым ветерком, гонявшим сухие листья в саду. Потом вернулась в дом. Когда уже собиралась прикрыть дверь кабинета, заметила: под креслом в приемной, между задними ножками и плинтусом, что-то белеет. Половинка страницы, вырванной из ежедневника.

Я подошла к креслу, отодвинула его, достала листок. Мятый, грязноватый.

Ушла с листком в кабинет, села за стол, разгладила бумажку. Ничего особенного. Какой-то список – наверно, неотложных дел. Прочла его, бубня под нос, и не смогла сдержать улыбку. Заботы мужчины, оставшегося на хозяйстве в одиночку, – только и всего.

23 октября, вторник

1 —Починить ручку (дверь гостиной)

2 – Автосервис. Проверить подвеску

3 – Стельки для бутс!!! и вторая пара для Хайме

4 – Разморозить горошек и курицу. А лучше лазанью

5 – Перерегистрироваться на бирже (во вторник)

6 – Магазин (тростниковый сахар, кондиционер для белья и нераф. олив, масло)

В списке было еще несколько заметок на память, но я не стала дочитывать. Обратив внимание на дату, подумала, что Мануэлю Антунесу этот список уже вряд ли понадобится, хотела было выкинуть его в корзину, но замерла – остолбенела, держа на весу бумажку.

Казалось, время остановилось. По спине пополз холодок.

«Не может быть», – думала я, а холод распространялся снизу вверх, со спины на затылок, до самой макушки. Несколько секунд я простояла истуканом. В кабинете было слышно только тиканье часов, в него вплетался стук моего сердца. Еще через несколько секунд я распрямилась, положила листок обратно на стол. Выдвинула ящик с личными делами пациентов. Достала дело Гилье, выложила рядом с листком.

– Как бы мне хотелось ошибаться, – услышала собственный голос, прервавший тишину. – Ну пожалуйста.

Раскрыла папку, нашла под рисунками ксерокопию письма, которое Гилье прислала мама. С тяжелым сердцем взяла, закрыла папку, положила копию сверху. Сличила листки, и все сомнения отпали: одна и та же рука.

Один и тот же автор.