Текст книги "Сын"

Гилье

Когда мама была здесь, она укладывала меня спать. Приносила мне стакан горячего молока и читала вслух классные книжки. А иногда рассказывала, как она была маленькая и жила в Англии, но она жила не в Лондоне, как дети семьи Бэнкс, это у них работала няней Мэри Поппинс, а у своих родителей, только родители у нее были не свои, а приемные. А иногда читала мне про Мэри Поппинс, но не про киношную, ту Мэри зовут Джули Эндрюс[6]6
  Джули Эндрюс – британская актириса и певица, сыгравшая главную роль в музыкальном фильме «Мэри Поппинс» (1964).


[Закрыть], потому что она англичанка, совсем как мама, а про книжную Мэри, она другая, но такая же.

– В книжках Мэри Поппинс такая, какой она была сначала, – сказала мне мама. – В кино она другая, потому что фильм короче, чем книга, и киношникам пришлось брать только самое главное.

Теперь, когда мамы нет, я должен сам укладываться спать. После ужина папа уходит к компьютеру писать письмо, а потом ждет допоздна, до самого большого поздна, чтобы поговорить с мамой, а я остаюсь на кухне, я там смотрю телик или доделываю уроки, а к папе вообще не приближаюсь, потому что нельзя, он меня даже накажет. Но по средам все иначе: я ложусь рано, потому что каждый четверг приходит письмо от мамы, и папа говорит, если я быстренько не засну, почтальон пройдет мимо, и мне придется ждать до следующей недели. Поэтому вчера я лег рано, а сегодня утром в ящике уже лежало письмо в фиолетовом конверте с марками – Назия говорит, что марки очень странные, но ведь она из Пакистана, а на карте мира у нас в школьной библиотеке Дубай очень далеко от Пакистана, так что Назия, наверно, чего-то не знает, ну да ладно.

На большой перемене я пошел с Назией в туалет, и мы прочитали письмо вместе. Ну, точнее, я читал, а она слушала, потому что иногда она спотыкается на некоторых словах:

Зайчик мой!

Папа мне уже рассказал, что у тебя все очень хорошо и ты много учишься, а еще репетируешь с подружкой номер для рождественского концерта. Ты даже себе не представляешь, как я жалею, что у меня нет возможности слетать к вам и сходить на концерт. Но не огорчайся, папа мне обещал все снять на видео и прислать.

Сегодня я вспоминала тебя часто, потому что у одной пассажирки был зонтик с головой какаду на ручке, только у ее зонтика ручка золотая, не такая, как у нашей Мэри, и голова не разговаривала (точнее, я такого не заметила, а там кто ее знает). Скажи, пожалуйста: ты уже начал составлять список подарков, которые тебе хочется на Рождество? Не откладывай его до последней минуты, договорились? Отдай его папе, а он перешлет мне, нам наверняка будет проще попросить подарки и отсюда, и оттуда.

Ну, зайчик, мне пора бежать. Через час мне на работу, а я еще должна заскочить на почту и отправить письмо. Да, еще шлю тебе открытку, она тебе очень понравится. Нет, это не дельфин (помнишь, ты у меня спрашивал, есть ли здесь дельфины?). Его зовут Дюгонь, и он… он брат морской коровы! Правда-правда! Или ты пока не знал, что морские коровы есть на самом деле и их пасут русалки? А тут перед тобой морской бык. Видишь, сколько чудес на свете?!

Сыночек, я тебя очень люблю. До бесконечности и всю вечность напролет. Помни об этом всегда.

Твоя мама.

P. S. Папа мне сказал, что у тебя появилась замечательная новая приятельница Мария и она тебе очень помогает. Вот здорово! Я уверена, она очень хороший человек. Слушайся папу и не серди его, ты же знаешь, каково ему.

Назия достала из конверта открытку, и мы посмотрели на фотографию морского быка. Больше похож на морского медведя, только весь лысый, и жутко некрасивый, и похож на Себастьяна – он работает в нашей школьной столовой, и нам стало так смешно, что я срочно захотел по-маленькому и побежал в кабинку, а то еще штаны намочу, как иногда по ночам дома.

Когда я вышел из кабинки, Назия все еще смотрела на морского быка.

– Когда я вырасту, я, наверно, захочу много путешествовать, как твоя мама, – сказала она.

А я ничего не сказал, и она отдала мне открытку.

– А знаешь что? Мне, наверно, расхотелось быть принцессой, – и она тихо хихикнула, прикрыв рот ладонью.

– Расхотелось?

– Да. – Она кивнула. А потом сказала: – Теперь я хочу быть стюардессой в Дубае.

И мы оба засмеялись, но тихонько, чтобы нас не услышали из коридора.

– Почему стюардессой?

– Ну, я думаю, принцессы всегда должны сидеть на месте и не шевелиться, и закрывать лицо платком, и все время молчать, как моя мама за кассой в мини-маркете, только у принцессы нет мини-маркета, а есть муж, и он все время принцессу стережет. Я думаю, мне не понравится так жить. А вот когда у тебя мама стюардесса, это здорово, правда? Такая модная, такая красивая, как киноактриса из Болливуда, только блондинка, и ей не надо все время петь и танцевать – а от пения и танцев очень устаешь…

Мне почудилось, что в горле у меня застряло что-то твердое, и я стал то открывать, то закрывать глаза, снова и снова, потому что вспомнил маму, а еще как мы однажды дома у Назии смотрели фотографии в альбоме и она показала мне фото очень серьезного сеньора с черными-черными усами, он был в солдатской форме и немножко пузатый. Я спросил: «Он тоже твой родственник?», а Назия стала какая-то странная и молча кивнула.

– Его зовут Ахмед, – сказала она. – Мы обручены.

– А что такое «обручены»?

– Ну, когда говорят «обручены», это значит, что он будет моим мужем, но пока еще он не муж.

– А ты рада, что вы с ним будете жениться?

Назия прикрыла рот платком, но не засмеялась. Сделала плечами вот так и сказала:

– Не знаю. – А потом добавила: – Просто я его не знаю, но мой папа говорит, он хороший человек и у него есть дом и фабрика, очень большие, как в Нью-Йорке, там много рабочих, и станки, и очень шумно.

– А-а…

Назия помолчала, и мы еще долго перелистывали альбом, а потом она сказала:

– Ему тридцать два года.

Я не знал, что сказать. Ни в тот день, ни сегодня утром в туалете, когда Назия подошла и протянула мне руку И поэтому посмотрел себе под ноги и сглотнул слюну.

– Вот увидишь, твоя мама вернется очень скоро, – сказала она.

Я кивнул, но мой голос как будто потерялся.

– И наверно, она сможет приехать на Рождество, послушать нашу песню на концерте!

– Нет.

– Ноу нее будет отпуск?

– Нет.

– А-а.

Мы немного помолчали, а потом она потянула меня к двери и сказала:

– Хочешь, пойдем на двор за шкалой и поиграем с моей Барби? – А когда я ничего не ответил, посмотрела на меня внимательно. – И наверно, мы еще можем немножко порепетировать. До звонка еще десять минут. Бежим!

Жжение в глазах сразу прекратилось. Я убрал письмо в карман, и мы побежали вниз по лестнице. Во дворе нам попались сеньорита Соня и сеньорита Адела, классный руководитель пятого класса.

Наша сеньорита погладила меня по голове, чуть растрепав волосы, а когда мы уже пошли дальше, сказала:

– Гильермо, не забудь, что у тебя сегодня занятие с Марией.

Я сказал, что не забуду, и мы с Назией побежали на задний двор, взявшись за руки.

– А кто это – Мария? – спросила Назия, пока мы ели бутерброды с «Нутеллой».

– Сеньора из домика в саду, она там спрашивает разные вопросы.

– Вопросы?

– Да. А еще дает мне поиграть в «Лего».

– Как странно, да?

– Не знаю.

– А зачем ты к ней ходишь?

– Папа говорит, она консультантша.

– А-а.

– Ну да.

– Кон-суль-тантша… А ты знаешь, что султанша – это как жена восточного царя… Ну, как Цари-Волхвы, они же с Востока приезжают, – сказала Назия и присела на бортик баскетбольной площадки. Я только помотал головой – рот у меня был забит хлебом с «Нутеллой». И вообще, я знаю, что про Царей-Волхвов – это все неправда, потому что верблюдам сюда просто не дойти, но Назия мне не верит, говорит, что верблюды, наверно, волшебные, а значит, летают.

– Она называется «консультантша», потому что… потому что за окном у нее черный флюгер с петухом, – сказал я Назии, – и когда садишься за ее стол, флюгер поворачивается на восток, к султаншам.

Назия раскрыла рот, набитый хлебом с «Нутеллой», и посмотрела на меня так странно, что я даже немножко испугался.

– Флюгер! Как в «Мэри Поппинс»! – закричала она, забрызгав меня крошками и немножко слюной. – Это знак, Гилье! Как в американских детективах.

Я немножко подумал, но потом вспомнил, что еще не дорисовал рисунок, мне его сеньорита Мария задала на дом, и тогда я слегка разволновался, потому что она, наверно, обидится. А потом подумал, что, если рисунок ей не понравится, я покажу ей мамино письмо и открытку с морским быком, она таких точно никогда не видала… Но нет, наверно, видала…

– Гилье, звонок! – крикнула Назия, засунула в рот последний кусок бутерброда и подобрала с пола свою Барби-арабку. – Бежим скорей, у нас же физкультура, а сеньор Мартин не любит, когда опаздывают.

И мы вместе побежали к двери, потому что, когда мы плохо себя ведем, у сеньора Мартина надуваются щеки, как у жабы, а иногда он в наказание велит нам бегать вокруг футбольного поля, если кто-то забудет спортивную форму или кроссовки, а еще мне кажется, что на нас с Назией у него зуб, потому что родители Назии не разрешают ей переодеваться в школе, а когда у нас матч, нас берут в команду только в последнюю очередь, потому что я боюсь мячей, но мне все равно, потому что мы прячемся за раздевалкой и играем в самые разные игры, и нас никто не видит. Вот и всё.

Мария

– Значит, Волхвов на самом деле нет?

Гилье продолжал сосредоточенно рассматривать только что выстроенный домик из «Лего». Высунув кончик языка, пытался вставить в крышу конек. Видя, как он увлечен игрой, я вспомнила свой недавний разговор с Соней. Говорили мы совсем недолго – выкроили пять минут на перемене. С Соней почти всегда так. Ни она, ни я не любим ходить вокруг да около, когда дело важное. Я уселась, открыла сумку, достала последний рисунок Гилье, выложила на стол:

– Глянь-ка.

Она, зажав в пальцах ручку, всмотрелась. Потом обвела ручкой, как указкой, не касаясь бумаги, все фигуры на листе. Наконец ручка зависла над отцом Гилье. Соня вскинула голову:

– Вот это?

Я кивнула:

– Да. Он плачет.

Соня наморщила лоб, но промолчала, снова уставилась на листок. Через пару секунд положила ручку на стол, посмотрела на меня задумчиво. Недоуменно выгнула бровь.

– И что с того? Не вижу ничего ненормального в том, что мужчина плачет. Наверно, переживает оттого, что жена так далеко. Наверно, когда разговаривает с ней, видит ее на экране, просто не может сдержаться. По-моему, ничуть не странно.

Я покачала головой:

– Нет, дело в другом.

– И в чем же? – спросила она то ли с досадой, то ли с нетерпением. Из коридора послышался гам, мимо двери пробежала ватага детей. Соня цокнула языком, а я встала, обошла вокруг стола, встала за ее плечом.

Положила палец на монитор, изображенный на рисунке.

– Я бы не удивлялась, если бы Гилье нарисовал на экране женское лицо.

Соня на секунду еще сильнее наморщила лоб, по лицу разбежались тоненькие складки. Потом ткнула в рисунок, отодвинула мой палец, склонилась над листком.

– Но… – пробормотала она. – Это же лицо…

Медленно повернулась ко мне, наши взгляды скрестились.

Я кивнула, тоже неспешно:

– Да. Лицо его папы. Отражение. А не мамино лицо.

* * *

– Готово, – сказал Гилье, глянув на меня. Его рука зависла над крышей домика. Справа от меня, у будильника, лежал рисунок – Гилье мне его вручил с порога. Пока мы беседовали, я рассматривала рисунок.

Я подождала, не скажет ли он еще что-нибудь. Но нет, напрасно. Решила прервать паузу, повторив вопрос.

– Значит, нет никаких Волхвов?

Он с улыбкой покачал головой:

– Нету.

– Ну и ну.

– Мне сказал один шестиклассник, в прошлом году, но я уже и сам знал.

– Вот как?

– Конечно, их нет. – Он поднял на меня глаза и улыбнулся. Снова эта неунывающая, почти идеальная улыбка. – И Папы Ноэля[7]7
  Пала Ноэль – испанский аналог одноименного французского персонажа, приносит детям подарки в Сочельник. В некоторых районах Испании, в том числе в Каталонии, есть также свои национальные «Деды Морозы», но о них автор не упоминает.


[Закрыть] тоже нет.

– Да-a? Ничего себе.

Он почесал нос и уставился в окно:

– Потому что на самом деле рождественские подарки приносит Мэри Поппинс.

Я едва сдержала улыбку. Опять Мэри Поппинс.

– А откуда ты знаешь?

– Потому что верблюды ходят слишком медленно и не могут развезти столько подарков. А летать они не умеют. И олени не умеют.

Мне снова пришлось сдержать улыбку. Детская логика иногда настолько убийственна и… настолько нестандартна, что не оставляет места для возражений. В детском восприятии если уж что-то есть, то это есть непременно, а если уж чего-то нет, то этого не может быть никогда: олени и верблюды не летают, потому что у них нет крыльев, зато женщина в ботиках, шляпке с цветами и говорящим зонтиком летает виртуозно.

Гилье ненадолго умолк, а я снова всмотрелась в рисунок, который он принес мне сегодня. В прошлый четверг я попросила его нарисовать папин кабинет. Решила на каждом сеансе давать ему домашнее задание – пусть изобразит в деталях какой-нибудь конкретный элемент картинки, которую он вновь и вновь рисует с начала учебного года.

Рисунок удивил меня не на шутку. В верхней части листа полно прямоугольников, парящих на ветру, на каждом в верхнем правом углу окошко, в окошке – чье-то лицо. А в нижней, оставив вдоль края листа белую полоску, Гилье нарисовал папин кабинет, но с мелкими изменениями: тот же письменный стол, тот же монитор, шкаф, коробка на шкафу, к стене прислонена лестница, но за столом – никого, а наверху лестницы Гилье нарисовал себя: стоит, указывает пальцем на коробку.

Я предположила, что прямоугольники – окна соседских квартир: наверно, видны из кабинета.

– Сколько тут окон, Гилье, – сказала я, нарушив молчание.

Он посмотрел на меня, насупился, но ничего не сказал.

– У тебя много соседей?

Он покачал головой. И наконец, выждав несколько секунд, сказал:

– Это не окна.

– А-а.

– Это письма, – пояснил он. Увидев мое недоумение, засмеялся, ткнул в одно пальцем. – Ну, вообще-то это конверты. А письма внутри, – добавил он, и его глаза просияли. – А вот это марка. И они не приходят, а прилетают. С неба. Поэтому они в воздухе.

Я сделала вид, что ничуть не удивлена и не чересчур заинтригована. Выждала.

А он помедлил. И сказал:

– Они от мамы.

– A-а, значит, мама тебе пишет.

Он кивнул. Его глаза заблестели.

– Каждый четверг, очень рано утром.

– Вот здорово, да?

– Да.

– Наверно, она тебя очень любит, потому что пишет тебе каждую неделю. И в такой ранний час.

Он промолчал. А потом, видимо, додумал до конца какую-то мысль и добавил:

– А еще она присылает мне открытки.

– О, правда?

– Да.

Еще несколько секунд ожидания.

– С морским быком, – уточнил он.

Мне показалось, что я неправильно расслышала, а он, похоже, заметил мое удивление, потому что после секундного замешательства засмеялся и полез в карман куртки. И достал фиолетовый конверт. Протянул мне, но тут же, похоже, раздумал отдавать, стиснул. Как будто припомнил что-то и в последнюю секунду предотвратил свою оплошность.

Посмотрел на меня и снова улыбнулся, но уже не лучезарно, а как-то нервно. Потом проворно вынул из конверта открытку и листок, исписанный с одной стороны, дал мне. Конверт оставил у себя.

Я прочла письмо за несколько минут, а потом, полюбовавшись открыткой, мы побеседовали о морских коровах, дюгонях и русалках. Я спросила: «Ты не будешь возражать, если я сделаю с письма ксерокс?» Он сказал, что не будет. А все оставшееся время я расспрашивала его о репетициях номера к школьному концерту и о той части рисунка, где он изобразил интерьер кабинета. Смекнула: раз уж он включил в композицию себя, значит, хочет привлечь мое внимание к коробке.

Когда я спросила его о коробке, он сказал:

– Это сундук с сокровищами. – И, опередив мой вопрос, перешел на шепот: – Но это секрет.

«Ну вот, еще один секрет», – сказала я мысленно. А ему, тоже шепотом:

– Тогда мы его никому не расскажем, договорились?

Он не улыбнулся. Наоборот, посмотрел серьезно-серьезно, собрался было что-то ответить, но мы услышали щелчок замка во входной двери и чей-то кашель. Пришел его отец, догадалась я. Глянула на часы. Сеанс окончен.

– Но никому, сеньорита Мария, никому… – шепнул Гилье, украдкой покосившись на дверь.

Я ласково сжала его руку:

– Обещаю, Гилье. Никому.

Он вроде бы расслабился.

– Просто если папа узнает, что я иногда лазаю на шкаф и открываю сундук с сокровищами, чтобы… ч-ч-чтобы увидеть маму, он, наверно, умрет от горя, и будет уже поздно, а я ведь еще долго не вырасту.

Я не знала, что сказать. Тихий, невольный вздох Гилье перед тем, как он решился выговорить слова «увидеть маму», ранил меня в самое сердце, и я молча уставилась на рисунок, пытаясь выиграть время. За этим заикающимся «ч-ч-тобы…», прозвучавшем в тихом кабинете как оглушительный гром, что-то кроется… такое у меня возникло предчувствие. Оно зависло над нами, словно подушка безопасности, готовая сработать. Я глянула на часы. Все, сегодня уже ничего не успеваю. Через несколько минут, когда я наблюдала из окна кабинета, как Гилье и его папа удаляются, в груди похолодело. Я видела их со спины: они шли, держась за руки, как все папы и сыновья, идущие домой из школы, но что-то было не так. Что-то было не так, как полагается. А что именно, я разглядела еще через несколько секунд.

Гилье тянул отца за собой, но не так, как дети тянут за собой взрослых – тянут нетерпеливо, или возбужденно, или просто торопясь домой. Тут дело обстояло иначе. Гилье тянул отца, как маленький буксир тянет к порту огромный усталый корабль, потерявший управление.

«Тащит на себе мертвый груз», – именно это я и подумала, этими самыми словами.

Увидев их в окно, мигом поняла, что Соня права – интуиция ее не обманула. Нет, айсберг Соне не померещился, и неунывающая улыбка Гилье – лишь верхушка айсберга, заметная извне.

В незримой глубине отец и сын как бы срослись, объединенные серой тенью льдины, и таинственный ореол этой подводной глыбы разрастается, пока они отдаляются в вечерней тишине.