Текст книги "Уголек"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

7

Принцесса Золотой Цветок, на асаванском диалекте Анакаона, одним прекрасным апрельским утром предстала перед своей ближайшей подругой Ингрид Грасс, которая в эти минуты кормила свиней, и с улыбкой спросила:

– Ты готова?

– К чему?

– Познакомиться с Гаитике.

Немка почувствовалось, как заколотилось сердце. Хотя она уже несколько месяцев ждала возможности познакомиться с сыном Сьенфуэгоса, при мысли о том, что она увидит в нем знакомые черты любимого лица, Ингрид пришлось опереться о ближайшую стену, потому что ноги у нее подогнулись.

– Дай мне время, – попросила она. – Мне нужно прийти в себя и успокоиться.

– Он всего лишь ребенок.

– Он – частичка Сьенфуэгоса. Возможно, единственная, которую мне суждено увидеть... – она кивнула в сторону хижины. – Пусть он войдет один...

Ингрид удалилась к себе в спальню, умылась, расчесала длинную копну волос и села в кресло-качалку, волнуясь так, будто ей предстоит встреча с самим королем Фердинандом.

И вот в комнату вошел малыш, глядя на нее огромными темными глазами, полными страха и удивления. Он казался еще более растерянным и испуганным, чем она сама, крошечное личико уже несло на себе признаки новой расы, родившейся от смешения двух столь разных кровей.

Первый плод союза индианки и европейца, внук арагонского дворянина, полудикой пастушки-гуанче и двух гаитянских вождей теперь глядел на нее испуганными глазами, а Ингрид так же внимательно смотрела на него, стараясь определить, чья же кровь, текущая в хрупком тельце ребенка, окажется главной.

Некоторое время они молча изучали друг друга, понимая, что эта встреча навсегда изменит их жизнь, ведь мальчику сказали, что с сегодняшнего дня донья Мариана Монтенегро заменит ему умершую мать, а для бывшей виконтессы де Тегисе Гаитике становился единственной семьей. Конечно, для мальчика эта встреча была более важной, не только из-за возраста, но и потому что он впервые встречался с одним из ненавистных и внушающих ужас «разодетых демонов», прибывших из-за моря с намерением уничтожить и поработить его народ.

Его мать Синалинга погибла из-за привезенной ими болезни, а дядя, некогда могущественный вождь Гуакарани, превратился не более чем в местного князька на службе у завоевателей. С тех пор как он себя помнил, все окружающие только и жаловались на надоедливых чужаков, а теперь он в ужасе стоял перед одной из них и должен был перейти к ней во владение.

Неужели правдивы легенды о том, что чужаки пожирают детей на манер свирепых карибов?

Мальчик посмотрел на ее губы, более тонкие, чем у его племени, на пугающие глаза – такие голубые, что казались капельками воды, танцующими на яйце перепелки.

Но к своей радости он обнаружил, что говорит женщина не трубным гласом демона, а нежно, причем на его же языке. Именно этот голос утихомирил его страхи, словно шестое чувство подсказало мальчику, что никогда человек, говорящий с ним так ласково, не причинит вреда.

– Входи! – попросила Ингрид. – Подойди ближе. Не бойся, – она глубоко вздохнула, чуть не зарыдав. – Боже, как же ты похож на своего отца!

– Мой отец умер.

– Нет, – убежденно покачала головой немка. – Я знаю, что он жив. Он должен быть жив, и мы с тобой будем вместе ждать его возвращения.

Убежденность, с какой эта поистине неземная чужестранка с первого дня знакомства уверяла, что его отец жив, закрепилась и в сознании Гаитике, и с той минуты он больше не сомневался, что когда-нибудь непременно встретится с рыжеволосым гигантом, о котором столько рассказывала покойная мать, хотя дядя Гуакарани по-прежнему пытался его убедить, будто отец много лет назад утонул в огромном море карибов.

Гаитике всегда выделялся среди других детей и был себе на уме, ведь ему с рождения пришлось нести клеймо метиса – той расы, что отныне будет отмечать продвижение испанцев в Новом Свете.

Сын столь уникальной личности, какой, несомненно, являлся козопас с острова Гомера, и отважной туземки, которая без колебаний пошла против своего народа, чтобы спасти от смерти любимого, этот малыш, видимо, не унаследовал бунтарского нрава, присущего родителям, но были все основания предполагать, что от смешения двух кровей родилась новая раса – мирных, безропотных, молчаливых и покорных судьбе людей. Метисы-полукровки обладали достоинствами и недостатками, которыми не обладали их предки.

Возможно, на его манеру поведения повлияло то, что Гаитике родился во время урагана, накануне страшной резни, а затем прибыли жестокие захватчики, не уважающие никого и ничего, ему пришлось страдать от последствий колониальной войны и эпидемии, унесшей жизнь матери. Ясно одно – Гаитике относился к происходящему с глубочайшим недоверием, будто задаваясь вопросом, что он делает в этом месте, а донья Мариана, в свою очередь, не знала, как ему это объяснить.

Серьезность и нелюдимость мальчика тут же воздвигали барьер между ним и окружающими, становящийся еще более непреодолимым, когда кто-нибудь пытался вести себя с Гаитике, как подобает обращаться с мальчиком подобного возраста. Иногда возникало впечатление, что он родился уже взрослым.

Немке прежде никогда не доводилось иметь дело с детьми – за исключением, быть может, пугливых и застенчивых отпрысков прислуги из Ла-Касоны, поместья на Гомере, их язык она в то время едва понимала, однако женское чутье подсказывало, что замкнутость мальчика выходит далеко за пределы всякой логики.

Резкие черты его лица говорили о том, что кровь туземцев, несомненно, взяла верх; к счастью, он не унаследовал рыжих волос отца, поскольку вкупе с чертами индейца они выглядели бы слишком странно и вызывали бы много ненужных вопросов.

Его кожа оказалось на удивление светлой, но европейское происхождение читалось прежде всего в форме глаз и губ. Хотя мальчик и не обладал природной грацией Сьенфуэгоса, он безусловно был привлекательным, в особенности для женщин.

С тех пор как мальчик поселился у Ингрид, он интересовался только морем и кораблями, а когда исчезал из дома, Ингрид всегда могла найти его на пляже или на ветхом пирсе, куда иногда причаливали корабли.

Возможно, море для Гаитике стало символом будущего побега с острова, где метисов (а он не мог забыть, что навсегда останется первым метисом на западном берегу океана) отвергали обе враждующие расы, и такое положение дел не изменилось и несколько веков спустя.

Лишь хромой Бонифасио и смелый Алонсо де Охеда, преданный друг и советчик доньи Марианы и частый гость ее имения, несмотря на всё более прохладные отношения с Золотым Цветком, с первого взгляда смогли наладить отношения с мальчиком и пробить его невидимую броню.

Капитан, вероятно, в какой-то степени чувствовал свою связь с отвергнутым всеми созданием, ведь он помнил, как когда-то его унижали за небольшой рост.

С помощью больше сотни дуэлей, из которых он выходил без единой царапины, Охеде пришлось продемонстрировать, что, несмотря на рост, он человек опасный. Именно поэтому он мог оценить страдания мальчика, чьи отличия от прочих смертных не делали его, тем не менее, существом низшего порядка.

Прежде чем Охеде удалось навсегда покончить с насмешками в свой адрес, два десятка его соперников преждевременно сошли в могилу, и он по опыту знал, что такое число человеческих жизней – слишком высокая цена за то, чтобы заставить себя уважать. Однако он также знал, что современный мир лучше всего понимает язык оружия, и вскоре решил обучить своего подопечного самым отборным боевым приемам и навыкам, из-за которых его считали непревзойденным фехтовальщиком по обе стороны океана.

Поначалу донья Мариана противилась подобному обучению, но как-то вечером, когда они прогуливались по длинному и прекрасному пляжу за воротами имения, Охеде удалось ее убедить.

– Мальчик молчалив и одинок, – заметил он. – Но также упрям и горд. У него возникнут проблемы, как с собственным народом, так и с нами, и можете быть уверены, если мы не научим его драться, то его жизнь превратится в ад.

– Он всего лишь ребенок.

– И находится в подходящем возрасте для учебы. Не буду скромничать – вряд ли он найдет лучшего наставника, – грустно улыбнулся Охеда. – Возможно, очень скоро мне придется покинуть Эспаньолу в поисках своего предназначения, но к тому времени я хотел бы научить его всему, что умею.

– Мне не хотелось бы превращать сына Сьенфуэгоса в обычного головореза и забияку, – раздраженно ответила Ингрид. – Если я и займусь его обучением, то не для того, чтобы сделать бретёром и хулиганом.

– Хотите сказать, что считаете меня головорезом, забиякой, бретёром и хулиганом? – поинтересовался Охеда, притворившись оскорбленным.

– В какой-то степени... – искренне ответила Ингрид Грасс. – Может, образок с Богомотерью, о котором вы так печетесь, и хранит вас в сражениях, но не всегда спасает от злополучной склонности нарываться на потасовку. Не такой судьбы я желаю Гаитике.

– Ни один человек не живет той судьбой, которую предназначают для него другие, – возразил Охеда. – Тем более когда является плодом смешения двух рас, ненавидящих друг друга с первой минуты знакомства. Если вы обучите его латыни и гуманитарным наукам, возможно, когда-нибудь он станет первым священником из аборигенов, но покорным и смиренным священником. Если же, напротив, вы научите его защищаться, он докажет и себе, и другим, что смешение кровей – не такая уж непосильная ноша.

– Если раньше его не убьют.

– Смерть – не худшее из зол.

– Слова солдата. Мне они не подходят, – заявила Ингрид и обвела руками широкую бухту, лежащую перед ними. – И вообще, у меня такое впечатление, что Гаитике не станет ни священником, ни военным. Он будет моряком.

– А моряк не утонет раньше времени, если научиться владеть шпагой, – улыбнулся Охеда. – Давайте заключим договор: я учу его драться, а вы – тому, как не вступать в драку. Если мы так поступим, то решение окажется на его совести.

– Вы судите по собственному опыту? – спросила немка. – Сколько раз совесть удерживала вас в тот миг, когда нужно напасть на врага?

– Почти всегда. Если бы не она, на моем клинке было бы не двадцать шесть меток, а восемьдесят. Я убивал не просто тех, кто меня оскорбил, а только тех, кто заслуживал смерти. Как вы уже могли убедиться, меня можно назвать «хвастливым коротышкой» и в наказание получить лишь шрам, а не могилу, я не убийца-садист.

– Если бы я считала вас таковым, то вряд ли пригласила бы в свой дом, – заметила бывшая виконтесса, в ее голосе сквозила глубокая привязанность к Охеде. – Я понимаю ваши доводы, но надеюсь, что мальчик никогда не использует эти уроки во зло.

– Этого никто не может гарантировать. Я обучу его фехтованию, а об остальном беспокойтесь вы сами, – потом Алонсо де Охеда спросил уже другим тоном: – Давайте поговорим о другом... Как думаете, что собираются предпринять Колумбы? Зависимость от их капризов меня уже начинает раздражать. Если они воображают себя хозяевами этой части света, но не собираются покорять новые земли, то придется сделать это за их спиной.

– Осторожней, они весьма ревниво охраняют свои привилегии и могут повесить и за меньшее, – ответила немка. – Я знаю лишь, что, если дон Бартоломео убедится в богатстве золотых рудников на реке Осама, как заверил Мигель Диас, то нужно начинать думать о переезде, – она остановилась, села на ствол пальмы, тянущийся почти параллельно земле – ее любимое место, и с горечью произнесла: – Кстати, ходят слухи, которые вас наверняка заинтересуют: похоже, что во время плавания в Испанию Каноабо бросился в море.

Охеда сел рядом с ней на песок, прислонившись к другой пальме, протянул руку за упавшим зеленым кокосом и стал вскрывать его шпагой.

– Знаю, – ответил он, не повернув головы. – Но признаюсь честно, нисколько об этом не сожалею. Он был жестоким вождем и свирепым врагом, но также храбрым воином, любящим свободу и не привыкшим к цепям. Мне всегда была противна мысль, что с ним будут обращаться как с рабом и водить по городам и весям, показывая, словно военный трофей. Меня не удивило, что он покончил с собой, я и сам считаю, что смерть – не самое худшее из зол.

– Гораздо хуже жить вдали от любимых, хотя при этом сохраняется хотя бы отдаленная надежда, что однажды мы сможем воссоединиться и вспомнить друг друга.

– В вашем случае он вернется, чтобы поклясться, что ни единого дня не переставал о вас думать.

– Было бы прекрасно, но увы, это лишь мечты, – вздохнула она. – К сожалению, любовь мужчины стремительна и неукротима, но при этом коротка и мимолетна... Как, например, ваша любовь к Анакаоне, – добавила она, смерив его многозначительным взглядом.

– Я люблю Анакаону настолько искренне и глубоко, насколько вообще способен кого-то любить, – честно признался Охеда. – Но я предупреждал ее в свое время: прежде всего я солдат, и пересек океан, мечтая о покорении новых земель, а вовсе не о прекрасных принцессах. Если бы я допустил, чтобы ее красота или страсть отвратили меня от цели, в конце концов я бы возненавидел ее.

– И что же это за великая цель? – поинтересовалась немка. – Попасть в историю как победитель туземных вождей и угнетатель невинных?

– Мои стремления никогда не сводились к тому, чтобы побеждать и угнетать, – искренне ответил Охеда. – Я стремился лишь убеждать и освобождать. Убеждать невежественных дикарей в том, что есть на свете Христос, искупивший наши грехи, и освобождать их от кошмарного рабства примитивных обычаев – таких, например, как обычай пожирать друг друга или предаваться гнуснейшим порокам, включая содомию.

– Нет худшего греха, чем тот, что ощущает наша совесть, и никто не сможет от него освободиться, кроме нашей же души. Кто дал нам право навязывать другим народам собственную мораль и обычаи?

– Бог.

– Наш Бог или их боги?

– Существует только один Бог.

И в очередной раз начался вечный спор между испанским капитаном Алонсо де Охедой, рожденным в фанатичной семье из Куэнки, и немкой Ингрид Грасс, получившей образование при баварском дворе благодаря атеисту-отцу либеральных взглядов. Хотя они никогда не могли прийти к общему знаменателю, в этих жарких дискуссиях они ни разу не повышали голос, но твердо отстаивали собственные убеждения.

Спор этот не имел конца и был всего лишь слабым отражением другого спора, когда мир разделился на два непримиримых лагеря – тех, кто отстаивал право первооткрывателей владеть новыми землями и насаждать на них свои обычаи и веру, и тех, кто считал, что туземцы вправе жить на собственной земле по собственным традициям.

С тех пор минуло пять веков, а этот спор по-прежнему так и не окончен. Но двое преданных друзей, беседующих на гаитянском пляже на исходе пятнадцатого столетия, до конца жизни сохранили иллюзорную уверенность, что столь сложный вопрос можно решить путем убеждения.

Всего в лиге от пляжа, в Изабелле, мало кто считал возможным предоставить индейцам самую минимальную свободу, мотивируя это тем, что немногие уцелевшие после опустошившей остров ужасной эпидемии обязаны работать на захватчиков, поскольку взамен на кровь и пот получат иллюзорную возможность спасти свои грешные души.

Индейцы, которые прежде никогда не задумывались о бессмертии души, внезапно обнаружили, что в обмен на будущее блаженство в каком-то раю, о котором они прежде не имели ни малейшего понятия, должны отказаться от всех приятных и милых сердцу вещей, что давало им мирное и невежественно-счастливое существование.

Они искренне не понимали, почему должны добывать золото на рудниках или речных порогах, пахать землю, страдать от змеиных укусов, расчищая сельву, попадать в пасти акулам, ныряя в поисках жемчуга, строить какие-то нелепые и душные каменные хижины или чистить выгребные ямы, вывозя мочу и фекалии завоевателей. И все это они должны делать в обмен на призрачные обещания вечного искупления!

Можно ли удивляться, что большая часть туземцев бежала в горы или вглубь сельвы, а иные и вовсе погрузились в утлые каноэ и отчалили к другим островам, куда еще не дотянулись руки рьяных бородачей-реформаторов. Да и те, что остались, упорно не желали понимать, почему обязаны ежемесячно выплачивать назначенный Колумбом налог с каждой семьи в виде полной золотого песка тыквы.

По какому-то роковому совпадению именно в это время в Изабеллу прибыл человек, ставший в конечном счете причиной самой ужасной катастрофы, когда-либо постигшей целую многострадальную расу, катастрофы, что погубила миллионы людей, а уцелевших ввергла в пучину таких несчастий, каких не знала история человеческого рода.

Этого человека звали Бамако, и он был настоящим гигантом, наделенным силой Геркулеса – этакая гора мускулов с лицом ребенка, добрый и простодушный верзила, при всей необычайной силе настолько темный и забитый, что без малейшего протеста выполнял самую тяжелую работу. Был он тихим, послушным, дружелюбным, ласковым, спокойным и улыбчивым – настоящая жемчужина для тех, кому повезло взять его на службу.

Его счастливым обладателем в то время являлся владелец «Отрады», каракки с Ибицы, впервые прибывший на Эспаньолу с благими намерениями наладить торговлю с Новым Светом. Он выиграл негра в карты у венецианского торговца, а тот, в свою очередь, купил его у старейшины родной деревни Бамако на сенегальском побережье.

Когда негра, нагруженного поклажей, словно мул, вспотевшего до корней волос и при этом безмятежно улыбающегося, увидел всемогущий адвокат Эрнандо Сехудо, его охватило безумное желание во что бы то ни стало заполучить раба, похожего на колонну из черного дерева. Сехудо резонно решил, что на плантации от него одного толку будет намного больше, чем от целой дюжины индейцев, а расходов потребуется гораздо меньше.

После долгих раздумий он направился в таверну, где выложил на стол, за которым сидел торговец, два тяжелых мешка с золотым песком.

– Это вам – за раба, – сказал он.

Торговец чуть не свалился в обморок, ведь огромный Бамако был поистине драгоценнейшим из всех его приобретений; настоящий живой бриллиант, которым он чрезвычайно гордился, лучший на свете слуга без малейшего изъяна – подлинное сокровище в том мире, где, бывало, даже самые верные слуги становились врагами. Ни за что на свете не согласился бы он расстаться с этим сокровищем; ни за что на свете – за исключением разве что двух мешков золотого песка.

– В конце концов, золото есть золото, – пробормотал он, а по его щекам побежали крупные слезы, едва до него дошло, что ему никогда больше не придется любоваться великолепной живой машиной, исполняющей любые приказы с таким видом, будто только и мечтал сделать эту работу. – Я знаю, что всю оставшуюся жизнь буду сожалеть об этой сделке, но буду сожалеть еще больше, если откажусь от нее, – с этими словами он глубоко вздохнул. – Упаси меня Господь от подобных искушений, ибо мне никогда не хватало сил им противостоять...

Вот так Бамако стал собственностью адвоката Сехудо, после чего вся жизнь последнего переменилась, как по мановению руки. Вместо того, чтобы целыми днями безуспешно погонять толпу упрямых индейцев, совершенно равнодушных и к выращиванию помидоров, и к уходу за лошадьми, и к тасканию воды из колодца, теперь он сидел у себя на крыльце, с удивлением любуясь, как, весело напевая, работает неутомимый Бамако.

Зрелище и впрямь было удивительным. Этот человек, больше похожий на гору, взваливал на плечо бочку и шагал вверх по тропе, словно на прогулке, всегда уступая дорогу сеньорам, приветствуя дам и даже играя с мальчишками, которые тут же стали его друзьями.

Из-за раба Сехудо завидовали даже больше, чем из-за его прекрасного дома, земель и близости к адмиралу. В последующие недели его столько раз просили продать негра, что однажды он снова появился в таверне и предложил уже успевшему вернуться торговцу:

– Два мешка золота за каждого негра из племени бамако, которого вы сюда привезете.

– Негров-то много, – последовал ответ. – Вот только таких, как Бамако, мало.

– Я все же рискну.

Торговец быстро подсчитал, что взамен на рабов сможет купить целый корабль, набитый провизией и тканями, и сказал, твердо посмотрев на собеседника:

– По пятьдесят за каждого, золотом?

– Не извольте беспокоиться, заплачу, как только они сойдут на берег.

– Можете не сомневаться, я их доставлю.

– И когда же?

Торговец принялся подсчитывать на пальцах, сосредоточенно морща лоб и стараясь прикинуть, сколько потребуется времени, чтобы добраться до Кадиса, отремонтировать судно, совершить плавание в Сенегал, закупить там живой товар и вновь пересечь океан на волне пассатов, начинающих дуть в середине сентября. Наконец, он убежденно заявил:

– В первых числах ноября, если не возникнет непредвиденных трудностей.

– Договорились.

С этими словами они пожали друг другу руки. Вот так была заключена величайшая сделка, в последующие столетия ввергшая миллионы людей в пучину самых страшных несчастий. Иногда бесспорные достоинства одного человека могут, как ни странно, стать причиной самых жестоких, подлых и гнусных деяний.