Текст книги "Уголек"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Кусты вырывало с корнем, и они смешивались с грязью в какую-то невообразимую кашу, высокие деревья теперь лежали, поваленные, корнями кверху; плодородный слой почвы полностью смыло, и обнажилась красная глина, по которой скользили ноги.

Огромная альбиция рухнула.

Ее сломала не молния и не ветер, и даже не сила всемогущего Тамекана, она просто потеряла опору и под весом обширной кроны и мокрых листьев повалилась на скалу.

Она съехала на несколько метров и зацепилась за высокий кедр, но тот, в свою очередь, накренился от удара, отчаянно пытаясь сохранить равновесие.

На следующую ночь рухнул и он.

По-прежнему шел дождь.

Тихо-тихо.

Дождь не издавал звуков, словно предвкушая близкую победу над землей, деревьями, животными и людьми, которые ничуть его не беспокоили. Такое спокойствие присуще только тому, кто уверен, что всегда победит, и дождь не ослабевал, но и не усиливался, а все лил и лил, будто прошли уже столетия.

Тамекан достиг в ширину сотни метров.

Старейшие колоссы сельвы сдавались, почти не оказывая сопротивления, поток утаскивал деревья, размахивающие в воздухе ветвями, как отчаянные моряки, потерпевшие кораблекрушение, и деревья заканчивали свой путь, грудами скапливаясь в ложе долины, где еще несколько месяцев назад высился лес, а теперь она превратилась в гигантское озеро из обломков.

Сьенфуэгос уже не находил листья харепы, потому что все кусты вырвало из земли, и не мог отыскать никакой пищи, поскольку все живые существа, способные летать, бегать, прыгать или ползать, покинули гору, которую, казалось, решил разрушить мстительный бог.

– Отправляйся собирать хворост и ветки аколе, – приказала старуха однажды вечером. – Акаригуа хочет уйти прежде, чем ее поглотит Тамекан.

– Послушай, сумасшедшая ты старуха, – нетерпеливо перебил канарец. – Ты еще не умерла, а разжечь костер в этом чертовом месте нечего даже и пытаться.

– Ты – мой раб, и если ослушаешься Акаригуа, мотилоны тебя убьют.

– Эти? – канарец пренебрежительно мотнул головой в сторону жалкой кучки дикарей; промокшие до нитки, они сейчас казались еще меньше ростом. – Да они не могут думать ни о чем другом, кроме грязи, которая вот-вот их сожрет. Едва ли они сейчас способны хоть на что-то.

– Если ты не послушаешься, Акаригуа им скажет, что дождь прекратится, как только они тебя убьют. И они это сделают.

– Но если я тебя сожгу, они тоже меня убьют, едва увидят, что ты сгорела... – возразил Сьенфуэгос. – К тому же тебе ведь будет очень больно гореть на костре из сырого дерева?

Она долго изучала свои ногти.

– Когда уже не будет сил терпеть, Акаригуа вонзит их себе в шею, – спокойно ответила она. – Она знает, какой быстрой и безболезненной бывает смерть от этого яда.

– Проклятая старуха! – выругался канарец. – А как же я?

– А ты сможешь уйти, – так же спокойно ответила она. – Акаригуа скажет своим детям и внукам, что ее душа найдет покой лишь в том случае, если они позволят тебе свободно уйти. Договорились?

– Ты так боишься Тамекана?

Беззубая ведьма подняла палец, указывая им чуть левее, и склонила голову.

– Послушай! – велела она. – Прислушайся, как он ревет, пожирая все на своем пути... Ты можешь представить, что чувствует человек, оказавшись в его ненасытной утробе, зная, что никогда больше не вернется назад, не увидит деревьев и неба? Так вот, если ты сожжешь меня, Акаригуа воспарит к небу вместе с кондорами; но если он меня схватит, Акаригуа навсегда останется в непроглядной темноте его чрева, страдая по солнцу и небу, – в голосе ее прозвучала мольба. – Прошу тебя!

– Мне нужно подумать.

– У нас нет времени! – воскликнула она, сжимая в кулаке комок грязи, похожий на растекающееся масло. – У нас нет времени, – повторила она. – Земля больше не земля, вода – не вода. Все вокруг – Тамекан!

Сьенфуэгос медлил с терпеливостью, которой научился у самих же туземцев, для них время будто не имело значения, и решил, что и впрямь дело кончится оползнем, и всякий, кто не покинет гору, погибнет вместе с ней.

Может, испуганным мотилонам, которых ненавидели и презирали соседи, больше некуда было деться, и они предпочитали остаться здесь с риском потонуть под тоннами грязи, но Сьенфуэгос, канарский пастух, заброшенный в эти места по прихоти судьбы, не имел причин разделить ту же участь, ведь куда бы он ни направился, везде будет лучше.

– Ну ладно! – в конце концов сдался он, устало вставая. – Я устрою для тебя превосходный погребальный костер, но сначала поговори с ними.

Понадобилось почти два дня, чтобы набрать достаточно дров и веток аколе и других растений, кое-как высушить их над крохотным костром и водрузить наверх «погребального дерева» старуху. В конце концов Сьенфуэгос так обложил ее ветками, что старая ведьма почти не могла пошевелиться.

Однако канарец не мог просто так смотреть на смерть человека, хоть бы и неразумного, как примитивный абориген, и он в последний раз встал перед старухой и попытался убедить ее выбрать менее болезненную форму покинуть этот мир.

– Сначала убей себя, и тогда я тебя сожгу, – уговаривал ее он. – Иначе это убийство навсегда останется на моей совести.

Но старуха, похоже, даже не знала слова совесть, а сейчас ей тем более не было дела до того, что это такое; единственное, чего она хотела – покинуть этот мир в уверенности, что огонь и дым полностью скроют ее тело.

– Сделай это – и уходи, – ответила она. – Мне будет очень больно, но это только миг, – она посмотрела на свои ногти и вонзила их в ладони. – Должно быть, кураре слишком старое и уже не действует. Но это неважно: Акаригуа должна платить по счетам...

Она замолчала и долго смотрела на Сьенфуэгоса, словно пыталась заставить его понять, что его путь в этом мире тоже заканчивается. Несчастный канарец несколько мгновений не мог сообразить, чего же она хочет, но в конце концов вытащил ветку из костра и поднес ее к куче хвороста.

Церемония была одновременно жуткой и комичной, потому что из-за окружающей влажности и непросохших дров, казалось, не существует такой силы, которая могла бы разжечь здесь огонь, и канарца чуть удар не хватил, пока он пыхтел, пытаясь раздуть пламя.

Акаригуа глядела на него с непроницаемостью каменного идола и настолько притихла, что, если бы не блеск ее глаз, Сьенфуэгос решил бы, что она уже умерла.

Спустя полчаса черный дым полностью окутал ее тело, и языки пламени робко принялись лизать дряблую морщинистую кожу бедер, чтобы затем подняться по тощей спине. Когда же наконец вспыхнул жалкий пучок редких волос, старуха закрыла глаза и застыла, по-прежнему со сложенными на животе руками.

Пораженный Сьенфуэгос бросил на нее последний взгляд, полный ужаса и жалости, развернулся и стал спускаться с горы, спотыкаясь, чертыхаясь и поскальзываясь, грязь покрывала его с головы до пят. Он устал, был голоден, и жизнь настолько ему опостылела, что он даже не стал задаваться вопросом, куда бредет и зачем.

Он снова остался один, и не было на свете человека более одинокого.

19

Палящее солнце выжигало улицы только что появившегося на свет города Санто-Доминго, в эти кошмарные часы сиесты люди и звери искали убежище в тени жилищ или под цветущими огненными деревьями, раскрашивающими все вокруг в желтый и красный.

Неподалеку от широкой излучины реки, несущей свои бурные зеленоватые воды навстречу кристальной прозрачности моря, строилась церковь, которая со временем превратится в первый кафедральный собор Нового Света, и кругом были разбросаны огромные каменные блоки для ее стен, как и другие рядом – для возведения особняков, крепостей и монастырей. Все это показывало, что захватчики приняли твердое решение обосноваться на этом берегу океана.

Теперь никто уже не мог сдержать порывы «одетых людей» к созиданию и разрушению, лишь безумная и влажная жара и буйные джунгли вокруг намекали, что новый город строится не в Европе, настолько он походил на те, что воздвигались там в последние столетия.

Массивные фортификационные сооружения, защищающие вход в гавань от вражеских кораблей, дворец губернатора, церковь, особняки знати и глинобитные лачуги простонародья – всё это построили, не принимая в расчет особенности нового места обитания. Лишь почти столетие спустя вновь прибывшие наконец-то поняли, что нужно придумать новую архитектуру, более подходящую климату колоний.

Прошло много времени, прежде чем спешка уступила место логике, потому что вице-король хотел поскорей утвердить свою власть, а заодно произвести впечатление на туземцев и показать им всю мощь европейцев. И то, и другое он делал за счет строительства массивных стен, внутри которых человек легко становился жертвой влажной жары.

Настал август, и в эти дни город превращался в огромную баню, и в те часы, когда стоящее прямо над головой солнце могло убить любое живое существо, Ингрид Грасс как никогда прежде охватывала тоска по родине, она вспоминала дни, когда прогуливалась с отцом под снегом.

Пришло время возвращаться, и она это знала.

Новый Свет не мог предложить ей ничего, кроме богатства, совершенно ненужного. Теперь, дожив до тридцати лет, она окончательно убедилась, что столь долгое ожидание оказалось совершенно бессмысленным, а человек, которого она в последний раз видела семь лет назад, никогда не вернется.

Семь лет!

Почти пятая часть жизни – причем лучшая ее часть! – прошла в бесплодном и бесполезном ожидании, и все лишь для того, чтобы в конце концов убедиться, что ждать больше нечего. Тот, кого она любила, был мертв; а если бы даже и выжил, все равно в нем ничего не осталось того мальчика, которым она так страстно бредила на берегу маленькой лагуны на далекой Гомере.

Она не чувствовала разочарования и не сожалела о том, что осталась верна прекрасным воспоминаниям, поскольку всегда была уверена, что, если бы отдалась другому, то была бы гораздо несчастней, чем в полном одиночестве.

Она гордилась тем, что так долго и страстно любила, но, хотя и потеряла голову из-за чудесного канарского пастуха, была женщиной умной и годилась также тем, что способна принять тяжелое решение и порвать с прошлым, какую бы боль это ни причинило.

Она не надеялась, что кто-то займет в ее сердце место Сьенфуэгоса, и восставала при одной мысли о том, что к ней будут прикасаться другие руки, но через месяц исполнится ровно семь лет ожидания, и пришло время избавиться от глупых иллюзий.

Ей просто необходимо восстановить душевное спокойствие, которого она была лишена эти семь лет, Ингрид не сомневалась, что обретет его в родном Мюнхене – там, где никто не говорит о завоеваниях и исследованиях новых земель, где всё так далеко от мира ее возлюбленного.

Тем более что жизнь в колонии стала для нее невыносимой, ведь полдюжины голодных кабальеро, нанятых для защиты ее чести и имущества, не могли помешать злословию и враждебности.

Ее называли шлюхой, лесбиянкой, португальской шпионкой, приспешницей бывшего алькальда Рольдана. Зависть и ревность приобрела такие масштабы, что Ингрид уже начала опасаться, что однажды ей решит заняться инквизитор епископа.

Кто-нибудь разузнает, что ее муж, арагонский дворянин, состоящий в родстве с самим королем Фердинандом, хочет призвать ее к ответу за «преступления», стало известно, что даже вернувшийся на остров адмирал заинтересовался ее жизнью и прошлым.

Даже верный и всегда такой рассудительный Луис де Торрес был весьма обеспокоен тем, какой оборот принимают события. Особенно встревожило его известие, что доминиканцы собираются строить монастырь в двух шагах от огромного дома доньи Марианы.

– Какими бы они ни были праведными, соседями будут плохими, – заявил он. – Потому что как только решат, что выделенный участок им мал, попытаются завладеть вашим, ведь из-за близости реки другого выбора у них нет.

– На этой земле мне уже не место, друг мой, – призналась немка, махнув рукой. – Я договорюсь с доном Бартоломео и Мигелем Диасом о причитающейся мне доле золота, продам дом и вернусь на родину.

– А Гаитике?

– Разумеется, он поедет со мной.

– Вы и впрямь считаете, что Бавария – подходящее место для мальчика, рожденного в жарких землях и грезящего о море?

– А какой еще у меня есть выход? Хотя он всегда такой отстраненный, но я люблю его, как собственного сына, он стал моей единственной семьей.

– Но вы не должны забывать, что там он навсегда останется лишь метисом. Какое будущее его ждет?

– То, что я смогу ему дать, – донья Мариана остановилась возле большого окна, откуда открывался вид на устье реки, стройные пальмы и корабль, гордо вздымающий ввысь свои мачты, мягко покачиваясь на волнах под жарким тропическим солнцем. – Я знаю , ему тяжко будет потерять все это, – вздохнула она. – Но я не хочу, чтобы он рос, слушая все гадости, что обо мне говорят.

– Вы знаете, что всё это ложь.

– Для ребенка понятия лжи и правды, справедливости и несправедливости слишком сложны. Чем чаще он слышит одно и то же, тем больше станет этому верить.

– Но есть одно решение... – произнес Луис, запнувшись. – Выходите за меня.

– Вы же знаете, что я люблю другого.

– Я знаю, что вы любите воспоминания о нем, а не его самого.

– Это одно и то же.

– Для меня – нет, – сказал Луис и подошел ближе, хотя и держался на благопристойном расстоянии, как обычно, и не дотрагивался до нее.

– Я всей душой уважаю вас и останусь лишь вашим другом до конца моих дней, если пожелаете, – в его голосе звучала глубокая грусть. – Но я прошу не лишать меня вашего общества. Если вы уедете, моя жизнь здесь утратит всякий смысл.

– Жизнь здесь не имеет никого смысла для любого человека, не обладающего честолюбием, – горько улыбнулась Ингрид. – Или если он не ждет кого-то, потеряв всякую надежду, – она протянула руку и с нежностью прикоснулась к королевскому толмачу. – Я уверена, что вы сдержите свое слово, но, как бы я вас ни уважала, я не желаю получать этому доказательств, – и она нетерпеливо взмахнула руками. – Решение принято. Я уезжаю в Европу.

– Я считал вас храбрее, – возразил Луис.

– Признать поражение – это признак не трусости, а зрелости. Я сражалась, пока существовала надежда на победу, но больше ее нет.

Луис де Торрес, умный и проницательный человек, видимо, понял, что настаивать бесполезно. Эта удивительная женщина, столько лет с поразительным упорством дожидающаяся возлюбленного, теперь с такой же твердостью была уверена, что пришло время изменить жизнь.

– Я поговорю с адвокатом Сехудо, – пообещал он, отчаянно делая вид, будто признание собственного поражения для него – нечто вполне естественное. – Он всегда заглядывался на ваш дом, вот только боюсь, сейчас не лучшее время для переговоров: бедный адвокат в отчаянии от того, что его обожаемый негр примкнул к бунтовщикам.

– Бамако? – изумилась немка. – Этот великан?

– Он самый. В один прекрасный день что-то на него нашло, и он двинул адвокату кулаком в морду, да так, что тот вверх тормашками свалился в канаву, а потом бежал в сельву. Теперь он – один из самых верных сподвижников Рольдана.

– Поменял шило на мыло, – нахмурившись, ответила Ингрид Грасс. – Сехудо обращается со слугами, как с друзьями, а Рольдан обращается с друзьями, как со слугами.

– Многие встали на его сторону.

– Они вернутся, а если и нет, то лишь из-за того, что Колумбы еще хуже... – она цокнула языком, словно показывая, как безмерно от всего этого устала. – Я же сказала – пришло время покинуть эти земли.

И она начала готовиться к тому, чтобы покинуть остров. Теперь главной ее заботой стало то, как объяснить маленькому Гаитике (ему в скором времени исполнялось семь), что его жизнь сильно изменится, ведь замкнутый мальчик не понимал, что может существовать жизнь вдалеке от моря и его любимых кораблей.

Он всегда был послушным и молчаливым, тихим и прилежным, нежным и ласковым, хотя и сторонился людей, но, возможно, все это из-за того, что долгие часы бродил по прекрасному пляжу, протянувшемуся к югу от города, или сидел на высоком утесе около устья реки и наблюдал за кораблями.

По вечерам он приходил к таверне «Четыре ветра», подбирался поближе к крыльцу и смотрел, как входят и выходят моряки, а когда один из них рассказывал о долгих плаваниях и далеких землях, завороженно слушал, так что частенько хромой Банифасио уводил его оттуда уже в разгар ночи.

Хромой со временем превратился в его лучшего друга, единственное живое существо на земле, с кем Гаитике делился своими чувствами, кому открывал сердце. Возможно, именно поэтому канарец лучше кого бы то ни было понимал, как мальчик будет страдать из-за ожидающих его драматических перемен в жизни.

Он и сам испытывал смешанные чувства относительно планов хозяйки. С одной стороны, ему не хотелось ехать в город вдали от моря, в чужую страну, на чьем языке он не знает ни слова, с другой – он не представлял себе, как сможет хоть один день провести вдали от хозяйки.

Бонифасио Кабреро к этому времени стал уже мужчиной, но по-прежнему обожал прекрасную немку; правда, в этом чувстве было больше детской нежности, чем мужской страсти, она была для него другом, сестрой и матерью, в которых так нуждается каждый подросток.

Гаитике был ему одновременно как сын и как брат, и Бонифасио пришлось вступить в тяжкую борьбу с самим собой, прежде чем решить, останется ли он на острове или отправится в путь, для него означающий практически изгнание.

По этой причине в тот день, когда разнеслась молва, что четыре корабля под командованием капитана Алонсо де Охеды со штурманом Хуаном де ла Косой встали на якорь в естественной бухте Хакимо, чьи берега поросли ценным деревом пау-бразил, хромой Бонифасо затаил отчаянную надежду, что Охеда убедит Ингрид Грасс, что мысль о возвращении в Европу – это ошибка, которая повлечет за собой трагический последствия.

К несчастью, бухта Хакимо располагалась в западной части Эспаньолы, в самом сердце региона, захваченного мятежниками. Поэтому все считали, что Охеда и де ла Коса переметнулись на сторону Франсиско Рольдана – вполне логичный вывод, учитывая их прежние раздоры с Колумбами.

На самом деле это было совсем не так. Напротив, гордый Охеда наотрез отказался выполнять приказы алькальда-предателя, и тот даже попытался устроить засаду, спастись из которой Охеде удалось лишь благодаря виртуозному искусству владения шпагой и тому проворству, с которым он поднялся на борт своего корабля.

Таким образом, возникла странная ситуация, когда Охеда контролировал море, вице-король – западную часть острова, а мятежники – восточную, потому что Колумб отказался принимать своего бывшего подчиненного в Санто-Доминго, обидевшись на то, что монархи дали ему разрешение исследовать Новый Свет, который адмирал считал своими владениями.

Охеда и мастер Хуан де ла Коса не испытывали ни малейшего желания затевать свару, они хотели лишь вернуться в Испанию с достаточным числом аргументов, чтобы убедить корону начать покорение территорий, которые они исследовали на континенте.

Но для этого необходимо было загрузить трюмы деревом палу-бразил, чтобы покрыть расходы дорогостоящей экспедиции, раз уж не повезло раздобыть золото.

Однако прошло несколько дней, пока люди Рольдана позволили им ступить на берег и спокойно загрузить корабли желанным деревом. К сожалению, как в свое время в злополучном форте Рождества, населяющие остров малочисленные испанцы снова разделились, теперь уже не на две непримиримые группы, а на три.

Охеда и Хуан де ла Коса не могли показаться в Санто-Доминго, чтобы навестить свою подругу, донью Мариану Монтенегро, и она, со своей стороны, тоже не могла отправиться в Хакимо: ведь в этом случае она рисковала не только навлечь на себя гнев вице-короля, но и попасться в лапы Рольдана, а уж с него сталось бы исполнить свое обещание и повесить ее.

Вот таким запутанным образом обстояли дела, когда накануне Рождества, когда Бонифасио Кабрера как всегда разыскивал Гаитике у дверей таверны «Четыре ветра», к нему приблизился андалузец и едва слышно прошепелявил в ухо:

– Скажи своей хозяйке, что капитан Охеда будет ждать ее на пляже в Бараоне в следующее полнолуние.

Хромой посмотрел на него с явным недоверием:

– Кто ты такой, и почему я должен тебе верить?

– Друг. И капитан приказал показать тебе это... Узнаёшь?

Канарец тут же кивнул, потому что увидел перед собой образок с Богородицей, с которым редко расставался Алонсо де Охеда, Бонифасио миллион раз видел его в прошлом, когда Охеда был частым гостем на ферме в Изабеле.

– Хорошо, – кивнул он. – Мы придем.

Андалузец немедленно растворился в сумерках, и Бонифасио Кабрера вздохнул с облегчением, взял за руку мальчика и отправился домой, совершенно счастливый.

Неделю спустя, в последнюю неделю 1499 года, столетия и целой эпохи – ведь в новом году началось настоящее исследование и покорение четвертого континента – донья Мариана Монтенегро села на камень неподалеку от города Бараона, и когда взошла полная луна, со стороны темнеющего в море корабля на берег причалила шлюпка.

Встреча со старым и дорогим другом, по которому Ингрид так скучала, была пылкой, несколько минут он смотрели друг на друга, как влюбленные, пытаясь отыскать на лицах оставленные временем отметины.

– Вы по-прежнему красивейшая женщина по обе стороны океана, – воскликнул Охеда с искренней убежденностью. – Теперь я понимаю, почему бедняга капитан де Луна никак не может смириться, что потерял вас.... Вы знаете, что он заставил меня целый вечер простоять на табуретке?

– Как это? – удивилась Ингрид. – Расскажите.

Охеда поведал о тех событиях настолько остроумно и без какой бы то ни было обиды, что Ингрид не могла не рассмеяться, хотя рассказ и подтвердил ее страхи, что бывший муж никогда не забудет о мести.

– Значит, он вернется? – спросила она наконец.

– Боюсь, что да, – честно признался Охеда. – После того вечера я пытался его найти, втереться в доверие и убедить, насколько бессмысленна его твердолобость, но у меня ничего не вышло. Его ненависть просто иррациональна, а упрямство сравнимо разве что с упрямством нашего друга адмирала.

– Ну что ж, сожалею, – ответила немка. – Но боюсь, что он и в третий раз напрасно пересечет океан. Когда он будет здесь, я уже уеду.

– Уедете? – встревоженно повторил Охеда. – Куда?

– В Европу. Скорее всего в Мюнхен.

– Почему?

– Долго объяснять, да и незачем. Я потеряла иллюзии, это место и эта жизнь больше не стоят для меня того, чтобы остаться.

– Жаль это слышать.

– А мне жаль говорить, но это так.

Капитан, победивший больше чем в сотне дуэлей и в бесчисленных сражениях, но при этом преклоняющийся перед Богоматерью и всегда не по-солдатски глубоко чувствующий, подошел к кромке воды, а потом вернулся и со странной сосредоточенностью посмотрел на Ингрид Грасс.

– Вы ставите меня в трудное положение, – признался он. – Я ценю вас, как мало кого ценил в этом мире, и ваше счастье для меня едва ли не важнее, чем собственное, потому что я считаю вас самым благородным существом на земле. Поэтому даже не знаю, что сказать и как поступить в такую минуту.

– Ничего не нужно ни говорить, ни делать, – мягко ответила она. – Я очень хорошо вас понимаю и ценю, но, по большому счету, ваши слова уже не могут ни на что повлиять.

– Сомневаюсь.

– Я приняла решение.

– Знаю, – согласился он. – Потому и спрашиваю себя, имею ли право изменить вашу жизнь.

– Лишь я могу ее изменить.

– И я могу, сеньора, – хрипло произнес Охеда. – Я тоже могу изменить вашу жизнь, – он снова помолчал, как будто раздумывал, имеет ли право брать на себя такую ответственность, затем склонился к самому ее уху и добавил: – Так вот, знайте, сеньора, что во время нашего последнего плавания мы с де ла Косой исследовали берега одной прекрасной страны, которую местные жители называют Кокибакоа. Именно в этой стране я хотел бы поселиться навсегда, чтобы обращать в христианство ее народ и строить города, где индейцы и кастильцы могли бы жить бок о бок, а не как здесь, где все уже безнадежно потеряно.

– Так в чем же дело? – спросила она. – Поезжайте туда и оставайтесь. Я хорошо знаю, что вы всегда добиваетесь своей цели, но повторяю, ко мне это отношения не имеет.

– Нет, имеет, – не сдавался тот. – Так вот, во время нашего долгого путешествия мы наткнулись на огромный залив, где стояла красивая деревня, построенная на сваях, словно Венеция. Поэтому я, кстати и назвал ее маленькой Венецией, Венесуэлой, – после этих слов он опять замолчал, словно собираясь с духом, прежде чем произнести роковые слова: – Однажды туда приплыли на каноэ жители соседней деревни – и нисколько не удивились, увидев нас. Более того, они рассказали, что чуть больше года назад у них гостили чернокожая женщина и рыжеволосый гигант, а затем они отправились дальше на юг, в горы, и больше не вернулись.

Ингрид Грасс выслушала его, ни разу даже не моргнув, и спокойно поинтересовалась:

– Хотите меня убедить, что Сьенфуэгос жив?

– Я лишь хочу сказать, сеньора, что, если не ошибаюсь, еще год назад он был жив.

Немка подошла к кромке воды, немного поразмыслила, неспешно обернулась и уверенно посмотрела на своего друга.

– Ладно! – признала она. – Возможно, Сьенфуэгос жив и живет с негритянкой, но я не намерена ждать его еще семь лет.

Охеда выглядел удивленным.

– Вы сильно изменились, – сказал он.

Донья Мариана Монтенегро убежденно покачала головой.

– Нет. Я не изменилась. На сей раз я сама отправлюсь его искать.