Текст книги "Уголек"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– А у меня есть другой выбор?

– Никакого... – старуха поманила его скрюченными пальцами. – Подойди! – приказала она. – Посади меня на спину, и идем отсюда, пока они не решили превратить тебя в маримбу.

– Во что?

– В маримбу. Череп подвесят у выхода с моста, а кости свяжут вместе и будут колотить по ним палочками. Звучит чудесно.

– Вот же мать их за ногу!

– Меня?

– Что-что?

– Многие из них – сыновья Акаригуа.

Сьенфуэгос посадил ее за спину, борясь с отвращением, когда ощутил шершавую и грубую, как у ящерицы, кожу, и с сожалением зашагал в противоположном от мотилонов направлении.

К счастью, гнусная тысячелетняя древность весила меньше, чем котомка, но канарец ощущал на своей шее ее когти, чуял обезьянью вонь и слышал у самого уха нескончаемое шамканье зловонного рта, от этого начинались рвотные позывы, так что пришлось собрать всю волю, чтобы не сбросить старуху и не пуститься бежать без оглядки, надеясь на божью помощь и быстрые ноги.

Увы, он прекрасно понимал, что ноги находятся не в лучшем состоянии, а Бог, судя по всему, пока не прибыл в Индии, и потому Сьенфуэгос ограничился тем, что сквозь зубы проклинал свою злосчастную судьбу и как мог продвигался по густым зарослям со вцепившейся в спину, как гигантский клещ, мерзкой старухой.

«Люди пепла» последовали за ним.

Он не мог их ни видеть, не слышать, не знал, где именно они находятся, но при этом не сомневался, что они совсем рядом, стоит лишь протянуть руку, чтобы дотронуться до одного из них.

– Вот дерьмо! – выругался Сьенфуэгос.

– Не говори на своем языке! – тут же возмутилась его хозяйка. – Ты мой раб, и Акаригуа желает знать, о чем ты говоришь.

– Я сказал «дерьмо», – объяснил Сьенфуэгос на ее языке. – Рабам что, уже и выругаться нельзя?

– Акаригуа не обращалась с тобой плохо.

– Только попробуй, шею сверну.

Старуха помахала в воздухе рукой с длинными черными ногтями и пискнула:

– Видишь это? Темная полоса под ногтями – это кураре, и если я тебя поцарапаю, ты умрешь через три шага.

– Кураре аука?

– Настоящее кураре аука, – признала она с раздражающим смехом. – А как, по-твоему, Акаригуа смогла прожить столько времени? Ее ногти – ее оружие...

17

Америго Веспуччи, галантный и услужливый секретарь, пахнущий жасмином и потом, после первого вечернего разговора во дворике старинного особняка в Триане стал неизменным спутником Алонсо де Охеды и мастера Хуана де ла Косы в их кутежах и пирушках. Те пока были вынуждены оставаться в Севилье, дожидаясь, когда епископ Фонсека вытребует у короля с королевой необходимое снаряжение, а банкир Берарди договорится кое с кем из своих партнеров, чтобы вскладчину финансировать новую экспедицию, поскольку он не решался в одиночку браться за столь дорогостоящее предприятие.

Тем временем капитан из Сантоньи занялся поиском кораблей, а Охеда – отбором людей. Это было не слишком сложно, потому что шатающиеся по городу моряки, солдаты удачи, потрепанные кабальеро и беглецы от правосудия с радостью готовы были пойти на службу к самому известному и почитаемому капитану, в особенности когда узнали, что он больше не подчиняется тирану вице-королю, который не отличался щедростью.

После того как семь лет назад пала Гранада и военные действия на полуострове полностью прекратились, огромное число профессиональных вояк осталось не у дел; иные вынуждены были сменить копье и шпагу на серп и плуг, однако многие кастильские идальго, сколь бы нищими они ни были, по-прежнему считали, что благороднее и достойнее голодать и при этом бездельничать, нежели работать.

Мысль о том, чтобы отправиться в Новый Свет, обещающий столько чудес, да еще под командованием того, кто с горсткой солдат проник в лагерь свирепого вождя Каноабо и захватил его перед изумленными взглядами пяти тысяч воинов, воодушевила большинство этих страстных мечтателей, они уже видели себя на гарцующих боевых конях, которых когда-то пришлось продать, как они бросаются на дикарей так же храбро, как прежде бросались на мавров-захватчиков.

Хотя для большинства людей война – настоящий ад, некоторые вспоминали о ней с ностальгией, а для иных она стала настоящим наркотиком; эти последние обосновались в «Красной птице» – огромном постоялом дворе на берегу Гвадалквивира, где остановились Охеда и Хуан де ла Коса, превратив его в место кутежей и пирушек, своего рода картежный притон, где все разговоры велись исключительно о сражениях, кораблях и женщинах.

Только о вине здесь никто не говорил: здесь его пили.

А захмелев, часами распевали старинный романс, так любимый всеми моряками, когда-либо бороздившими океан:

О, Тринидад, предо мною расстилается синее море,

И то же синее море смыкается за кормою.

Плыву я с попутным ветром,

Что ласково дует в спину...

Транжира Охеда без счета тратил то золото, что привез с Эспаньолы, утоляя голод и жажду всей развеселой компании искателей приключений, поскольку рассчитывал, что найдет среди них своих спутников, понимая, что в предстоящих приключениях самые большие трудности заключаются не в свирепости врагов или препятствиях, чинимых на пути природой, а в том, как управлять этими людьми.

В Севилье, за столом, по которому рекой лилось вино, болтать о будущих подвигах и клясться в преданности просто, но когда настанет время столкнуться с тучами москитов, удушающей жарой, скудной пищей, тухлой водой, отсутствием женщин и атаками дикарей, все станет по-другому. Хотя для человека, привыкшего командовать солдатами, это было вполне в порядке вещей, и потому большую часть времени он изучал окружающих и взвешивал, от кого из них действительно будет толк, когда дойдет до дела.

Он знал по опыту, что из самых дисциплинированных не всегда получаются лучшие солдаты, из самых ответственных – те, кому можно довериться, из самых воинственных – лучшие борцы, как и из самых нерешительных не всегда получаются трусы.

Охеда и Хуан де ла Коса проводили в «Красной птице» многие часы, и в результате старый постоялый двор превратился в традиционное место сбора конкистадоров, которые на протяжении половины следующего столетия отправлялись в Новый Свет. Впрочем, как и таверна «Четыре ветра» в Санто-Доминго, где люди вроде Бальбоа, Кортеса, Альварадо, Кабесы де Вака, Орельяны и Писарро топили в вине свои мечты о величии, хотя пока и вообразить не могли, что кровью, своей и чужой, впишут в историю несколько самых грандиозных и чудовищных страниц.

Оттуда они уезжали и туда возвращались, чтобы поведать грядущим поколениям о своих подвигах, и миллионы лживых слов то и дело отскакивали от толстых стен, словно специально воздвигнутых для того, чтобы люди могли вдоволь пофантазировать.

Именно в этом месте Охеда познакомился с девицей по прозвищу Светлячок, с которой начал забывать о любви к принцессе Анакаоне. В объятиях этой красотки он и пребывал в тот знаменательный вечер, когда вдруг поднял глаза и увидел прямо перед собой разъяренную физиономию какого-то кабальеро, тут же набросившегося на него с упреками:

– Припоминаете меня, сеньор?

Охеда покопался в памяти, пытаясь припомнить черты лица, скрывающиеся под густой темной бородой, и они показались знакомыми.

– А должен? – в конце концов осведомился он.

– Боюсь, что да.

– И откуда же?

– По Изабелле. Там вы поглумились надо мной, заставив поверить, будто обнаружили фантастический источник вечной молодости.

Охеда недоверчиво оглядел собеседника и повернулся к друзьям, словно желая поделиться с ними своим недоумением по поводу этого нелепого заявления.

– Источник вечной молодости? – повторил он, будто не мог поверить, что кому-то может взбрести подобное в голову. – Что за бред? На такую чушь не купится даже полный тупица. Вы уверены, что я вам об этом говорил?

– Да.

– Вот черт! – ошеломленно воскликнул Охеда. – То есть вы можете торжественно поклясться, что я, капитан Алонсо де Охеда, сказал вам о существовании источника вечной молодости?

Капитан Леон де Луна, виконт де Тегисе, чуть было не кивнул, но перед тем как поклясться, все же следовало подумать, и он вдруг заколебался и в конце концов сердито ответил:

– Нет. Я не могу поклясться, что вы сами говорили мне об этом, но мне рассказали о нем ваши прихвостни.

– Прихвостни? – вспылил Охеда. – О каких прихвостнях вы говорите, сеньор? Следите за языком, а не то я его отрежу! У меня нет никаких прихвостней, только добрые друзья-собутыльники, и если над вами действительно кто-то подшутил, то я здесь ни при чем... – он ненадолго замолчал и добавил, многозначительно подняв палец: – Хотя не исключено, что кто-то действительно подло использовал мое имя. Скажите, кто рассказал вам эту чепуху? Они что же, просили у вас денег от моего имени?

Виконта, похоже, этот внезапный поворот застал врасплох, как и неодобрительные лица свидетелей беседы, и он сухо покачал головой.

– Нет, – ответил он озадаченно. – Никто не просил у меня денег от вашего имени. Напротив, меня отговаривали от этой поездки.

– Ну что ж, это утешает, – облегченно вздохнул Охеда. – В таком случае, объясните, что случилось. Какую шутку с вами сыграли, и кто посмел так над вами подшутить?

– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю, и знаете, кто именно сыграл со мной эту шутку, – последовал сердитый ответ. – Эти ваши «друзья»... Или вы не помните, как мы тогда всю ночь пили и играли в кости?

– Любезный сеньор... – спокойно начал Охеда. – Вот хоть убейте, не могу помнить всех, с кем я напивался или играл в кости... А впрочем, что-то такое припоминаю... Уж не тот ли вы виконт, что однажды прибыл в Изабеллу на борту какой-то унылой посудины? Помнится, вы в тот же день сели на корабль и отчалили; я еще подумал, что вам не понравилось это место и вы решили оттуда убраться, – улыбнулся он. – Никому, впрочем, не пришло бы в голову вас за это упрекнуть: Изабелла и впрямь самая отвратительная помойка, какую только можно представить. Кстати, вы знаете, что теперь она совершенно заброшена?

– Вы по-прежнему пытаетесь надо мной посмеяться, – воскликнул капитан де Луна, с трудом сдерживая гнев и поднеся руку к эфесу шпаги. – Я прибыл сюда, чтобы исполнить священный долг, а вы мне мешаете.

– Я понятия не имею, ни о каком долге вы толкуете, ни как я могу вам помешать, но предупреждаю, что не стоит обнажать в моем присутствии шпагу, это может оказаться последним вашим действием в жизни.

– Вы бросаете мне вызов?

– Скорее вы бросаете мне вызов своим поведением. Вы явились сюда и предъявили мне нелепое обвинение, не имея ни малейших доказательств. Если кто-то убедил вас в существовании источника, творящего чудеса, а вы приняли это на веру, то эта глупость вполне заслуживает того, чтобы вам преподнесли урок.

– Только попробуйте! Меня ваша слава не пугает.

– Слава? – с легкой усмешкой повторил Охеда. – Так вам о ней известно?

– Все говорят, что вы непобедимый бретёр, хотя я считаю, что это вранье, а еще вас называют жалким пронырой, и это наверняка правда.

– Нет. Я не об этом... – Охеда вытащил шпагу и положил ее на стол. Знаете, как она зовется? Слава. Это выгравировано на клинке: «Слава возвещает обо мне и хранит», – и он лукаво улыбнулся. – Но часто слава превращается в моего злейшего врага, поскольку многие, как и вы, верят, что я ее не заслужил. Хотите проверить?

– Когда вам будет угодно.

Капитан де Луна вытащил шпагу из ножен, но не успел он сообразить, что происходит, как вдруг она оказалась в воздухе, причем соперник как будто даже не пошевелился.

Хотя виконт всегда считался великолепным военным и неплохим дуэлянтом, случившееся его настолько озадачило, что несколько секунд не понимал, как на это реагировать, и лишь смотрел, как противник осторожно поднимает шпагу и возвращает ее, после чего Охеда с нарочитым спокойствием произнес:

– Держите! И постарайтесь не быть таким импульсивным. Кто-нибудь менее щепетильный воспользовался бы возможностью и покалечил бы вас. – И жестом велев присутствующим отодвинуться и расчистить пространство, добавил: – Не теряйте бдительности!

Виконт кивнул, хотя так и не мог подавить ярость, и ровно в тот миг, когда он напряг ноги, чтобы ринуться в атаку, перед его глазами мелькнуло нечто вроде молнии, и он снова очутился с пустыми руками.

– Боже! – только и мог вымолвить он.

– Похоже, так мы ни к чему не придем, – печально заметил Охеда и снова достал из-под стола шпагу. – Я не сомневаюсь в ваших военных дарованиях, но бретёр и проныра из вас никудышный.

– Я убью вас!

– Разве что доведете меня до обморока, заставляя столько раз нагибаться, – засмеялся Охеда.

– Чертов карлик!

Соперник в ответ на оскорбление даже не поморщился, похоже, это лишь подняло ему настроение, и он с хитроватой улыбкой поинтересовался:

– С чего это мой рост вас так беспокоит? Ах, да! Мне же так легче уворачиваться! Хорошо, я могу встать на табуретку, и тогда стану одного роста с вами... Веспуччи! – позвал он. – Одолжите мне табуретку, на которой сидите, – с этими словами он вновь повернулся к своему вконец обескураженному противнику, который отчаянно пытался обуздать гнев и растерянность. – Предлагаю сделку! – добавил Охеда с лукавой усмешкой. – Я буду сражаться с вами, стоя на табуретке, и если вам удастся заставить меня соскочить на землю, попрошу у вас прощения за все обиды, которые я или мои друзья когда-либо вам нанесли. В противном же случае, если я сумею вас победить, вы уйдете отсюда и поклянетесь никогда не возвращаться на Эспаньолу.

Его превосходительству виконту де Тегисе, капитану Леону де Луне, арагонцу из Калатаюда и бывшему владельцу большей части острова Гомеры, потребовалось несколько минут, чтобы тщательно обдумать ответ, после чего, с большим трудом взяв себя в руки, он кивнул.

– Согласен! Эти кабальеро – свидетели ваших слов... Как вам будет угодно!

Алонсо де Охеда снова вернул ему шпагу, взял табурет, предложенный ему Америго Веспуччи, и установил его в центре просторного зала; затем взобрался на него и принял стойку, а более полусотни дебоширов-посетителей сгрудились вокруг, предвкушая незабываемое зрелище от поединка с участием лучшего на свете фехтовальщика.

То, что произошло дальше, повергло всех в замешательство: капитан де Луна спокойно убрал шпагу в ножны, повернулся к противнику спиной и, устроившись за опустевшим столом, налил себе вина из кувшина и принялся неспешно его потягивать, с усмешкой наблюдая, как маленький человечек беспокойно топчется на табуретке.

– Ну что же вы? – возмутился Охеда, наблюдая за странной уловкой. – Нападайте же!

– Я и нападаю, – спокойно ответил тот. – По-своему.

– Как это – по-своему? – удивился совершенно обескураженный Охеда.

– А очень просто. Вы сами подали мне эту идею. Я и сам понимаю, что бретёр из меня никудышный, зато в воинском деле я знаю толк, а любому солдату известно, что, если наступление бессмысленно, в ход идет осада, – тут он громко рассмеялся. – Голод и жажда заставят вас спуститься вниз, хвастливый карлик, а если вы все же простоите достаточно долго, то все равно устанете, и тогда мне не составит никакого труда спихнуть вас с табуретки.

И словно в подтверждение того, что он не шутит, виконт запустил в Охеду кружку с вином. Тому пришлось уклониться, и он чуть не потерял равновесие.

– Так нечестно! – воскликнул он. – Вы обманщик и прохиндей!

– Почему вы так решили? – спокойно ответил противник, уже вполне овладевший собой, поскольку считал себя хозяином положения. – Вы сами поставили это условие, однако ни единым словом не обмолвились, за какое время я должен заставить вас спуститься. Так что время – единственное преимущество, которым я обладаю. Эй, хозяин! – крикнул он во всю глотку. – Жарь барана и тащи лучшее вино; я приглашаю всех есть и пить вволю – до тех пор, пока наш знаменитый и отважный капитан Алонсо де Охеда не соизволит спуститься на пол.

– И вы за все заплатите? – удивился хозяин.

– Плачу за все, что будет съедено и выпито, пока наш доблестный кабальеро стоит на своем пьедестале... – он сделал широкий жест, обведя им толпу посетителей, воодушевленных мыслью о том, что могут от души есть и пить и не заплатить при этом ни гроша. – Помолитесь как следует за вашего доброго друга Охеду, чем дольше он простоит, тем больше вы успеете сожрать! Да не забывайте хором кричать: «Да здравствует доблестный Охеда! Ура отважному капитану, который позволяет нам жиреть!»

– Ура! – прозвучало сразу несколько голосов, растягивающих слова на французский манер.

Охеда, похоже, пришел к заключению, что проиграл битву, и решил воспринимать происходящее философски. Он поднял руки, призывая к тишине, и неохотно кивнул.

– Ладно! – сказал он. – Я подожду, пока вы насытитесь. В конце концов, не каждый день преподносит бесплатный ужин, – он потоптался на ограниченном пятачке и добавил: – Но поторопитесь, здесь не очень-то удобно.

Как он сам признавался уже в глубокой старости, этот поединок был единственным, который храбрейший, отважнейший, благороднейший и при этом самый невезучий из конкистадоров проиграл за всю свою беспокойную жизнь. Но худшим воспоминанием о тех разгульных севильских днях было даже не это, а то, что он не сумел вовремя разобраться в характере Америго Веспуччи. А между тем, секретарь банкира оказался человеком еще более лицемерным и лживым, чем даже капитан Леон де Луна. Изображая дружбу и восхищение, которые на самом деле вовсе не питал, он вел себя подобно Макиавелли, потихоньку выкачивая из Охеды сведения о Новом Свете на другом берегу океана.

Пахнущий жасмином итальянец записывал его рассказы, составил длинную хронику и в конце концов присвоил все подвиги себе, уверяя, что совершил долгое путешествие вдоль берегов континента. Эту хронику он отослал своему покровителю, Рене Доброму, королю Иерусалима и Сицилии, герцогу Лотарингскому. Тот тоже увлекался космологией и, не подвергая сомнению правдивость своего протеже, распорядился опубликовать выдуманную историю, тут же получившую похвалы от европейских ученых, живо интересующихся всем, что касается новых открытий.

Для большинства из них открытие Нового Света, лежащего на полпути в Азию, выглядело намного интереснее, чем просто плавание в поисках более короткого пути в Сипанго, по этой причине, а также благодаря тому, что упрямый адмирал по-прежнему отказывался признать очевидное, в скором времени имя Америго Веспуччи стало даже более знаменитым, чем имя самого Колумба, хотя на самом деле Веспуччи не покидал пределов Севильи.

Несколько лет спустя картограф из Лотарингии Мартин Вальдземюллер опубликовал книгу, где назвал континент, расположенный к западу от Канарских островов, «землей Америго». Потом, узнав правду, он всячески старался исправить свою ошибку, однако поделать уже ничего не мог – к тому времени Новый Свет все уже называли Америкой, что оказалось, вне всяких сомнений, величайшей исторической несправедливостью всех времен и народов.

Новый Свет следовало бы назвать Колумбией или, на крайний случай, Атлантидой, как предлагали некоторые, но далекий от всего этого Охеда, только уже на смертном одре узнавший правду, продолжал одаривать своей дружбой писца-интригана, который ухитрился убедить хозяина, банкира Берарди, что никто лучше него не сумеет присмотреть за финансированием экспедиции. В конце концов, в апреле 1499 года он и сам оказался на корабле, направляющемся в Индии.

Охеда возглавил экспедицию, а в качестве капитана с ним плыл Хуан де ла Коса, и хотя главной ее целью была добыча золота и специй, чтобы их покровители стали еще богаче, в действительности это была первая экспедиция на запад, предпринятая с конкретной целью – исследовать и освоить новые земли, забыв при этом о поиске пути в империю Великого хана.

18

Дождь лил не переставая.

Вода молчаливо падала с неба, такого темного, будто кто-то набросил на верхушки деревьев грязную тряпку, так что дождь лишь слегка капал, но куда надежнее напитывал влагой землю, чем самый сильный ливень.

Капли висели на листьях, а потом медленно скатывались по стебелькам, с тонких веточек до более толстых, а затем и по стволу, и хотя многие на пути к земле теряли равновесие и растрачивались попусту, большая часть, как вымуштрованная армия, следовала по намеченному маршруту, не имея иной цели, кроме как превратить и без того влажные джунгли в непроходимое болото.

Настала зима, а в холмистой земле мотилонов зима была не только синонимом печали, но и ливней, длящихся многие месяцы. Дожди порабощали пейзаж, животных и людей, становились фоном и участником всех событий.

Где-то далеко яростное солнце нагревало бескрайнюю поверхность моря карибов, и в результате густые тучи испарений медленно плыли, гонимые легким северо-восточным ветром, и застревали в горных расселинах, где неспешно, но безостановочно изливали влагу, час за часом, днем и ночью, с такой одержимостью, что недели, казалось, превращались в месяцы, а месяцы – в годы.

Никто не мог точно предсказать, сколько времени продлится унылая зима, потому что без сияющей на небе луны ни один туземец не способен был подсчитать, сколько продлится влажный сезон, за которым немедленно следовала адская жара.

Сгрудившиеся в жалких лачугах из ветвей и листьев, «люди пепла» в это время года исчезали из вида, поскольку вода просачивалась через малейшие щели, и лишь дремали в грубых гамаках над раскисшей поверхностью, куда при каждом шаге ноги проваливались по самые лодыжки.

Все вокруг провоняло плесенью, дохлым зверьем и человеческими испражнениями, не слышалось никаких звуков, кроме дождя, никаких движений, кроме тех, что производила вода. Даже обезьян и белок как будто заразило всеобщее запустение, а птицы с первыми тучами спешили укрыться в гнездах.

Канарец Сьенфуэгос, такой же вялый и тихий, как весь окружающий мир, забился в уголок – это он-то, дитя солнца, жары и открытого горизонта – и чувствовал себя так, будто превратился в живого мертвеца без воли и способности как-то реагировать, его так угнетала удушливая атмосфера, что все жизненные силы будто покинули его, оставив на грани, разделяющей жизнь и смерть.

Нескончаемые часы он скорее дремал, чем спал, или осматривал деревья и кусты, скрывающие горизонт. Разум блуждал, пытаясь найти хоть немного света и ярких красок, хотя теперь уже не верилось, что они когда-то существовали.

Его «хозяйка» Акаригуа, как носовая фигура старого корабля, покрытая коркой соли, сделавшей ее нечувствительной к влаге, крепко сидела на верхушке своего «дерева», похожая на странное изваяние, причем настолько неподвижно, что канарцу не раз казалось, что она уже бесшумно испустила последний вздох.

Но она была жива и выбрала местом своего обитания верхушку «дерева». В этом было нечто символическое – ведь лиана, удушающая дерево, тоже является подобного рода паразитом.

Лиана под названием клузия поначалу выглядит как тонкая веревка, но год за годом поднимается наверх, обвивая толстый ствол, почти всегда она живет не гевеях высотой более пятидесяти метров. А потом она начинает утолщаться и душит опору, пока окончательно не погубит. Затем под воздействием дождей и влаги дерево перегнивает, и остается нечто вроде высокого дымохода, который рушится под собственной тяжестью.

Акаригуа, «та, что всё видит, всё слышит и всё может», казалось, прекрасно себя чувствовала, многие часы глядя сверху, из-под хлипкого укрытия, защищающего ее от дождя, и жевала свою харепу – единственный источник, поддерживающий в ней жизнь. Она тут же объяснила своему «рабу», как находить харепу среди тысяч похожих друг на друга листьев.

Канарцу пришлось сократить и без того скудную диету до кореньев, лягушек и очень редко – обезьян, которых удавалось застать врасплох, и он вынужден был признать, что харепа не только оставляет приятное и радостное чувство забвения, но и утоляет чувство голода, усталость и снимает невыносимую тоску, в которую он уже давно погрузился.

Оказалось, что и два десятка убогих мотилонов, живущих по соседству, тоже выживали в долгий сезон дождей благодаря мелким зеленым листочкам, и потому редко выбирались на охоту, лишь по случаю ловили зазевавшегося пекари, жарили его, пока не превратится в угольки, и пожирали вместе со шкурой и внутренностями.

Сьенфуэгос наблюдал за ними, словно за существами с другой планеты.

У карибов, кровожадных пожирателей человеческой плоти, имелись хотя бы грубые хижины и хоть какая-то племенная структура, а «люди пепла» были воистину примитивным народом, по уровню развития стоящим на полпути между человеком и обезьяной.

Они знали огонь и умели говорить, но были каннибалами и ловко пользовались примитивным оружием, иногда прямо-таки с дьявольской сноровкой, но, похоже, не могли построить мало-мальски приличное жилье, несмотря на сложные климатический условия на их территории, и не проявляли никакого интереса к тому, чтобы перенять мелкие усовершенствования соседей – пемено и купригери.

Глядя на них, Сьенфуэгос пришел к выводу, что, должно быть, племя откуда-то сбежало и решило укрыться в этих недоступных горах, но до сих пор хранило кошмарные воспоминания об ужасном исходе и потому приобрело привычку не строить жилищ и превратилось в вечных скитальцев, готовых сняться с места при первом же признаке опасности.

Их мосты, черепа и запах смерти, наполняющий лес, видимо, были не столько символом могущества, сколько демонстрация слабости, а слава убийц – истерической реакцией в результате панического страха. Лучшим доказательством этой теории, пожалуй, было то, что они редко устраивали походы на другие племена, и лишь для того, чтобы схватить женщин и как можно быстрее удрать, не ввязываясь в драку.

Они были слабы и знали это, но канарец понимал, что нет ничего страшнее, чем агрессия трусов, живущих в постоянном страхе и всегда готовых воспользоваться моментом и отыграться на тех, кто слабее.

К счастью, омерзительная Акаригуа явно имела над ними власть, может, и не из-за колдовских способностей, а потому, что была их единственным связующим звеном с внешним миром, о котором они знали лишь то, что она пожелала рассказать.

Старая мумия свободно перемещалась по территориям разных племен, кланов и семей, иногда выполняя роль почтальона, и, возможно, истинной причиной того, что Сьенфуэгосу сохранили жизнь, была необходимость в ее услугах, когда у нее уже отказывали ноги.

А тот, в свою очередь, не переставал задаваться вопросом, что такого ценного может быть в этой вонючей старухе, вечно капризной и деспотичной, хотя она уже много раз удивляла его в самых тяжелых обстоятельствах.

Большую часть дня он проводил в поисках листьев харепы или чего-нибудь более существенного, чтобы набить рот, а с наступлением вечера сворачивался калачиком, как бродячий пес, под пологом ветвей вековой сейбы и замирал там, глядя как вода напитывает почву, превращая ее в вязкую слякоть, скользящую вниз по склону мутными водопадами.

Прошло, вероятно, месяца два, крошечные ручейки превратились в грязевые потоки, врывающиеся в чащу, но не как огибающие препятствия речушки, а сплошным потоком, который с корнем выдирал наиболее хлипкие кусты и тащил их, перемалывая, за собой в долину.

Метрах в трехстах от сейбы два таких потока слились в реку, настоящую реки грязи, текущую раза в три или четыре медленней, чем чистая вода, но с силой в сотню раз большей, поскольку она перемалывала всё на своем пути.

День за днем она набирала силу и расширялась, и каждый раз, приближаясь к ней, канарец удивлялся ее виду – как время от времени на поверхности появляются гигантские пузыри, будто под водой обитает какой-то огромный зверь.

Туземцев, похоже, пугал расширяющийся поток, и когда первый свет дня позволил ему проникнуть сквозь густой лес, Сьенфуэгос обнаружил, что три или четыре воина в страхе покинули свои гамаки и словно призраки растворились в чаще.

– Если дожди не прекратятся, Тамекан нас поглотит, – сказала однажды утром вконец отощавшая старуха, очнувшись от долгого сна. – Акаригуа слышит его грозный рев, ведь чем больше он ест, тем сильнее его голод.

– Кто такой Тамекан?

– Демон, властвующий над землей и водой, он их общий сын. Он живет в грязи.

– Грязь – это всего лишь грязь.

– Поначалу – да, – ответила старуха, продолжая жевать бесконечную жвачку; струйка зеленой слюны стекала из угла ее рта, капая на дряблую грудь, похожую на козье вымя. – Но что такое грязь? Это вода и земля, слившиеся в долгом объятии. Но если их объятия длятся слишком долго, если они никак не могут расстаться, вот тогда и рождается Тамекан. Он растет и растет, пока не становится хозяином гор... – она обреченно встряхнула головой. – Он упадет нам на головы и поглотит нас... – последние слова прозвучали невнятно из-за стекающей с губ слюны. – А те, кого пожрал Тамекан, отправляются прямиком в ад.

– Откуда ты это знаешь?

– Он никогда не возвращает тела умерших, а если нет тела, которое можно сжечь на костре, чтобы душа вместе с дымом могла подняться к небу – то как души смогут добраться до рая?

– Понятно... – кивнул канарец. – Так вот что тебе нужно, чтобы попасть в твой рай? Ты хочешь, чтобы тебя сожгли? – и прежде чем она успела кивнуть в ответ, насмешливо добавил: – Учитывая, как мало от тебя осталось, дыма от твоей плоти едва ли хватит, чтобы достичь даже вершины этого дерева.

– Все, что выше деревьев – уже небо, – возразила старуха. – И последней твоей миссией будет сжечь Акаригуа на костре из сырого дерева и веток аколе. Они дают много густого дыма, он скроет меня, и я смогу войти в рай, никем не замеченная.

– А ты уверена, что не можешь попасть в рай другим способом?

Она взмахнула руками, выставляя напоказ свои острые когти.

– Акаригуа убила слишком многих, – призналась она. – Даже детей, хотя она знает, что тот, кто убьет ребенка, навсегда погубит свою душу.

– Детей? – удивился Сьенфуэгос.

– Детей-уродов, – спокойно ответила она. – Их матери не решались сами убить детей, и это должна была делать Акаригуа, вонзая ногти им в шею... – она сделала выразительный жест, словно впиваясь когтями. – Жизнь в лесу и без того трудна, но для хромого, калеки или дурачка превращается в настоящий ад. Так что уж лучше кураре, чем неизбежные мучения, – она наклонилась и окунула руку в грязь почти до самого локтя. – Тамекан жив и вскоре нападет... Пора умирать.

В каком-то смысле она была права – с ней можно было поспорить о том, пора ли умирать, но демон из легенд явно существовал и полностью завладел горной сельвой. Даже дождь теперь приобрел коричневатый цвет, а свинцовое небо – шоколадный оттенок, даже папоротники выглядели бурыми.

И тогда Сьенфуэгос понял, что главную опасность представляют вовсе не грязевые потоки и даже не бурлящие ручьи, ринувшиеся вниз по склонам, а именно этот непрестанный ливень, что размягчает землю и подмывает горы, так что в любую минуту гигантский оползень может обрушить целый горный склон.