Текст книги "Собрание сочинений (Том 1)"

Автор книги: Альберт Лиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

Женщины с винтовками ходили вокруг немцев, толпа все росла, все прибывала, и охранницы покрикивали время от времени:

– Граждане, потеснитесь! Потеснитесь, граждане!

Алеша усмехнулся. Как же, потесниться! Ведь немцев, фашистов этих, в первый раз люди живьем, а не на картинках видят. И у каждой тетки, и у каждого пацана, который тут торчит, глаза на немцев пялит, там, на фронте, кто-нибудь есть. И вот такие фрицы по ним целят, норовят убить, так какой же человек мимо пройдет, не посмотрит своими глазами, что это за народ такой, который всех убить, все сжечь, все раздавить хочет.

Но хотя Алеша и думал так, странное дело, вот именно к этим немцам он не испытывал никакой ненависти, никакой злобы. Да, это были враги, пусть пленные, но враги, и умом он знал и понимал это. Но Алеша, вглядываясь в пленных, с удивлением замечал, что у одного непомерно длинный нос, а у другого синие глаза и белесые брови, почти как у Гошки, видел, что немцам холодно в своих серо-зеленых шинелях, и они стараются работать поскорей, чтоб согреться, – он видел все это и с удивлением думал, что сними с этих фрицев пилотки и шинели, одень их, как всех, они, может, ничем не будут отличаться от других людей.

Прежде фашисты представлялись ему какими-то звероподобными существами, извергами, такими, как рисовали их на карикатурах. Разглядывая эти картинки, он понимал, что это лишь картинки, а на самом деле фашисты люди, такие же, как все, с головой, с руками и с ногами, и руки у них не покрыты густой псиной шерстью, как на картинках. Вот только внутри у них не как у людей.

Но внутри – этого он не видел, как заглянешь туда, – а видел людей, одетых во все немецкое, кайлами и лопатами рубивших мерзлую землю и старающихся согреться...

А немцы молотили землю, врываясь в нее, и вдруг Алеше показалось, что это они нарочно влезают в землю, хотят спрятаться от толпы, от женщин и ребят, которые смотрят на них.

Неожиданно длинноносый немец, которого Алеша приметил среди немцев, бросил лопату, снял с лысеющей головы пилотку, поднял ее края, лихо надел снова и крикнул, обращаясь к толпе, коверкая русские слова:

– Всьем... вам... будьет кап-пут, русский свинья!

Толпа вначале притихла, разбирая его слова, не понимая, что этот длинноносый немец говорит такое им, женщинам и ребятишкам, и вдруг загудела.

Охранницы, растерявшись, не зная, что делать, стараясь защитить доверенных им пленных, повернулись к толпе, направив штыки на людей.

Алеша увидел, как какая-то старуха, не разобрав, видно, слов немца, увидев только повернутые штыки да услышав шум толпы, побежала вдоль по улице. Но все остальные стояли, кричали.

Алеша все смотрел на лицо длинноносого немца. Он стоял, надменно глядя на толпу, чуть ухмыляясь, наглый и уверенный в себе. К нему подбежал другой немец, что-то залопотал ему по-своему, но длинноносый оттолкнул его, продолжая разглядывать толпу так, будто перед ним действительно было какое-то стадо. Потом немец открыл рот, и Алеша подумал сначала, что он зевает. Но немец засмеялся. Он хохотал, показывая длинные желтые зубы, зажмурив глаза, он хохотал, а остальные фрицы жались друг к другу, испуганно глядя на длинноносого.

И вдруг ком мерзлой земли сшиб с длинноносого пилотку. Алеша обернулся.

Позади толпы бледный Толик выковыривал дрожащими руками комья земли и быстро, не целясь, швырял их в немца. Лицо у Толика застыло в судорожной гримасе, он, казалось, ничего не видел вокруг, кроме немца, и Алеша подумал, что, глядя на немца, потерявшего пилотку, Толик видит не его, вернее, не только этого фашиста, а что-то еще, чего не видит он, Алеша.

Алеша тоже наклонился, схватил ком земли и кинул его в немца, но не попал, потому что рука дрогнула в последнюю секунду. Она дрогнула не оттого, что Алеша пожалел немца. Она дрогнула оттого, что, еще замахиваясь, Алеша не думал об этом, но в последний миг эта мысль пронзила его – и рука дрогнула.

Он не попал в немца потому, что, когда ком должен был уже полететь, он подумал: "а вдруг..." И не попал.

"А вдруг, – он подумал опять, – этот фашист убил моего отца? Этот и никакой другой?"

И он снова схватил ком мерзлой земли. Теперь этот немец уже не был для него просто человеком, который – переодень – ничем не будет отличаться от других людей. Этот немец отличался теперь всем. Он был врагом, смертельным врагом, который убил отца.

Мельком Алеша увидел, как рядом швыряли снег и землю Гошка и еще какие-то мальчишки. Потом камни полетели в пленных со всех сторон. Вся толпа с ненавистью и каким-то отчаянием швыряла в длинноносого, и он перестал смеяться, и он закрыл свой поганый рот, и он согнулся, закрывшись руками.

А мальчишки вокруг, и девчонки, и самые маленькие малолетки, и женщины, и даже какой-то старик с палкой кидали и кидали комья в немца.

Все целили в одного длинноносого, но камни летели мимо, в других пленных, и они тоже стояли согнувшись, закрывая лица руками. А тетки с винтовками топтались на месте и кричали:

– Перестаньте!

– Перестаньте!

Но толпа только сильней свирепела.

Наконец, длинноносый спрыгнул в яму, которую откопали пленные.

– Ура! – крикнул Гошка, и все мальчишки, которые были тут, поддержали его.

Только Алеша не кричал "ура!". И еще Толик. Алеша взглянул на Толика и увидел, как тот шевелит губами, будто стараясь сбросить с себя свою судорожную гримасу...

Женщины опомнились.

Они перестали бросать комья и, вытирая руки, стали расходиться.

Пленные начали подниматься, поправлять пилотки, стряхивать с шинелей землю. Только длинноносый все еще сидел в яме, закрывшись руками.

– Пошли, – сказал Алеша. Руки у него дрожали.

– Эсэсовец, – уверенно сказал Гошка. – Или офицер.

– Все равно гады, – сказал Алеша и подумал, что вот он и заглянул внутрь этого фашиста.

Толик молча шел впереди, так и не сказав ни слова, и лицо его тоже нельзя было разглядеть.

"Человек, а настоящий зверь, – подумал Алеша о немце. – Зверь сидит в человеке. Вот почему они фашисты".

На углу Толик остановился и обернулся к ним. Лицо его все еще было бледным.

– Нас ведь двести семнадцать человек было, – сказал он, будто оправдываясь. – И пять воспитателей. Целый детдом!..

И пошел, прямой и тощий, такой тощий, что даже сквозь пальто заметно было.

3

Толик скрылся за углом, а они пошли домой учить уроки, и дело у Алеши все не клеилось, потому что всякий раз, вспоминая того длинноносого фрица, он представлял себе, как этот фашист строчит из автомата в отца. Это было страшно представить. Руки у Алеши дрожали, сердце неровно колотилось, и к горлу подкатывал комок. Он глядел на отцовскую фотографию, и все в нем вздрагивало при мысли, что отца больше нет, нет, нет...

Он успокоился только вечером, когда они с Гошкой пошли на каток и долго гоняли там наперегонки. Когда они возвращались, на улице похолодало, а от них валил пар.

Мальчишки раскапывали сугробы, доставали из глубины чистый снег и глотали его. Эх, если бы еще сахарку, настоящее получилось бы мороженое!

Спешить было некуда, они шли медленно, и их обогнал какой-то военный. Алеша взглянул на него мельком, что-то сказал Гошке, и вдруг его словно стукнуло по голове.

Он остановился, глядя вслед военному, а потом вдруг побежал.

– Куда ты? – крикнул Гошка, но Алеша бежал, догоняя военного и ничего не слыша.

Да, да, чем ближе он подбегал к военному, тем все больше и больше узнавал его. Да, это был отец! Он шагал своей спокойной, уверенной походкой. Будь бы здесь те довоенные доминошники, они бы обязательно обернулись и сказали с удовольствием: "Строевик!" Да, такую походку можно было узнать за сто верст, и фигура у военного была как у отца, и руками он размахивал так же.

Алеша догнал военного и кинулся ему на спину! "Папа! – шептал Алеша. – Папа!" – говорил и целовал отца куда-то в шапку, в висок, в погон.

Военный повернулся к Алеше, и Алеша закрыл глаза, готовый умереть.

Это был не отец.

Алеша все стоял и стоял, а его тормошил за рукав Гошка, и военный все спрашивал: "Что ты, мальчик? Что ты?.."

Алеша открыл глаза и снова увидел незнакомое пожилое лицо военного.

– Простите, – прошептал Алеша, – простите меня, – и обошел военного, уводимый Гошкой.

– Вот дурачок, – приговаривал Гошка, схватив Алешу за рукав. – Вот дурачок...

Они прошли несколько шагов, и Алеша обернулся, все еще не веря себе.

Военный стоял под фонарем и смотрел на Алешу. Тусклая лампочка бросала на его лицо густые тени, военный – только что такой бодрый, четко печатавший шаг, – стоял, опустив плечи, понурившись, словно горько о чем-то думал.

Мальчишки уходили, военный становился все меньше и меньше, пока не скрылся за поворотом, будто вкопанный стоя под фонарем.

4

– Вот дурачок... – все повторял Гошка, ведя Алешу за рукав. – Вот дурачок!

Алеша послушно шел за ним; руки, и ноги, и все в нем будто налилось железом, тянуло куда-то вниз. Вдруг ему страшно захотелось спать, он зевнул раз, другой и так зевал до самых дверей, а Гошка испуганно глядел на него и спрашивал:

– Ты чо?.. Ты чо?..

Дома Гошка стащил с Алеши пальто и посадил его на кровать. Голова кружилась, стены плыли перед ним, и потолок падал, все время падал сверху.

Гошка что-то сказал и исчез. Алеша сидел на кровати, его покачивало. Захотелось пить. Он встал, добрался до стола и опять увидел отца.

Сначала отец смотрел из деревянной рамки, потом он вдруг вырос, стена и стол исчезли куда-то, и отец сидел на ромашковой лужайке, смотрел, жмурясь, на Алешу и улыбался.

Всю тяжесть будто смахнуло рукой, Алеша шагнул навстречу отцу, но ударился обо что-то и сказал тихо:

– Папа!

Отец улыбался, смотрел на Алешу, но будто не видел его.

– Папа! – позвал Алеша погромче.

– Я слышу! – ответил отец и кивнул Алеше.

Алеша вздохнул. Да, все было наяву, взаправду. И отец был, и ромашковое поле – протяни руку и сорвешь цветок.

– Как же теперь, папа? – спросил, волнуясь, Алеша.

– Ну, ну, выше нос! Ты ведь сын командира! – ответил отец.

– Неужели ты не вернешься?

– Рано или поздно люди умирают, и ничего тут не сделаешь.

– Но ты – очень рано. Ведь ты совсем молодой.

– И молодые умирают, – сказал отец. – А я ведь солдат.

– Ты хочешь, чтобы и я был солдатом? – спросил Алеша.

– Решай сам, – сказал отец. – Может быть, ты и не захочешь стать военным. Но если война...

– Я понимаю, – сказал Алеша.

Он подумал, что они говорят как равные, как если бы говорили двое взрослых. Если бы тут была мама, она бы удивилась, наверное. А может, нет. Просто сидела и слушала бы их.

– Но кем бы ты ни стал, – сказал отец, – будь всегда сыном командира.

– Ты знаешь, тебя наградили орденом Отечественной войны...

Отец улыбнулся.

– Носи его ты. Этот орден передается наследникам. Значит, тебе. И еще запомни... Я крепко любил маму... Я думал о тебе и о ней, когда умирал. Береги ее.

Отец улыбнулся, махнул рукой, словно прощаясь, и что-то сказал, но что – Алеша не расслышал.

Он шагнул к отцу, стараясь догнать его, но опять больно стукнулся обо что-то.

Отец исчез.

Перед Алешей был стол, на столе стояла фотография, а в дверях встревоженно улыбался Гошка.

– Ты куда? – спросил он Алешу. – Тебе чего?

Все в Алеше снова налилось какой-то странной тяжестью, и все стало опять безразлично ему.

Гоша отвел его на кровать, раздел и плотно укутал одеялом. Алешу знобило. Прямо колотило его.

Гошка укрывал его старыми шубами, а Алешу все трясло и трясло.

– Хочешь, – спросил Гошка, и глаза его заблестели. – Хочешь, я тебе почитаю письма моего отца?

Он вытащил из кармана стопку аккуратных треугольников.

– Ты лежи, – сказал Гошка, – и думай, что это тебе твой отец пишет.

Алеша кивнул, проваливаясь куда-то, и услышал лишь первые Гошкины слова: "Здравствуйте, милые мои Вера и Го... и Алеша! Гвардейский вам от меня фронтовой привет..."

"Мама, – подумал, проваливаясь в темноту, Алеша, – где же мама? Почему так долго ее нет?.."

5

Алеша будто плыл по странному морю.

Он то проваливался в глубину, и тогда не было ничего, кроме темноты и тонкого звона в ушах, то всплывал из этой глубины, и тогда ему виделась все одна, многократно повторяющаяся картина...

Вокруг взлетала земля. Взлетала справа, слева, впереди, ухало за спиной. А Алеша все полз и полз куда-то и никак не мог доползти.

Он полз, а сзади шуршал Гошка. Они ползли, и Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, куда они ползут и зачем.

Они ползли и ползли бесконечно, ободрав в кровь локти, и неожиданно все стихло. А впереди показались танки. Он посмотрел направо и налево, он обернулся назад, – отовсюду серые, мышиного цвета танки с белыми крестами на башнях, громыхая железом, урча моторами, двигались на них, медленно и неумолимо.

Алеша старался вжаться в землю, сровняться с ней. Он вжался в нее и сровнялся с ней. Перед ним, высокая, как тополь, качалась ромашка. И прямо на нее лез танк.

И вдруг Алеша услышал, как за спиной вскочил Гошка и побежал вперед. Алеша удивился: Гошка был большой, прямо взрослый, и одет в военную форму. Он бежал прямо на танк, и в одной руке у него была связка гранат. Подбегая к танку, Гошка обернулся, и Алеша увидел, что это никакой не Гошка, а отец.

– Постой, папа! – крикнул Алеша. – Постой!

Отец улыбнулся ему, и движения его стали плавными и медленными. Он плавно размахнулся, и связка гранат медленно полетела в надвигающийся танк...

Яркий свет слепил глаза, и Алеша опять провалился в глубину, а когда выныривал, он снова полз, и снова лезли танки со всех сторон, и опять вместо Гошки оказывался отец, бросающий гранаты. А потом разрыв гранаты опять бросал его в темноту...

Эта странная качка продолжалась бесконечно долго, темнота, сменяющаяся видением, выматывала, как если бы его посадили в бочку и, закрыв, начали ее крутить... Было тяжело, до тошноты тяжело, и Алеша звал отца, просил, чтобы он остановился, но папа бросался под танк, и опять наступала темнота. Понимая, что отца больше нет, проваливаясь в небытие, Алеша звал маму. Но ее не было. Ее упорно не было, будто не было вовсе. Алеша знал, что она где-то тут, и, собирая последние силы, звал ее, но мамы не было.

Наконец яркий свет взорвавшейся гранаты приобрел какую-то желтую окраску и словно остановился. Алеша внимательно разглядывал светлые блики перед собой, пока, наконец, не понял, что это солнце. Был уже закат, и на потолке двигались последние лучи.

Алеша оглянулся и увидел рядом с собой множество кроватей и в белом халате Веру Ивановну.

– Ну вот, – сказала она, садясь на краешек кровати. – Ну вот и все. Теперь дело пойдет! – и засмеялась.

Алеша все еще озирался вокруг себя. На кроватях лежали взрослые.

– Не вертись, – сказала Вера Ивановна, – ты в госпитале.

– Где мама? – хрипло спросил Алеша.

– У нас карантин, ее не пускают. Но ты не волнуйся. Я буду к тебе часто приходить.

Вера Ивановна говорила еще что-то, но Алеше вдруг страшно захотелось спать, и он закрыл глаза, не в силах ее слушать.

Он подумал, что снова, наверное, провалится в темноту, но нет, качка кончилась; кончилось это тяжкое море, и сон у Алеши был светлый, похожий на потолок, расцвеченный солнечными пятнами.

Утром Алеша проснулся рано, за окнами еще стояла густая синь. Он полежал, пытаясь припомнить, что с ним было за это время, кроме качки и танков, но вспомнить ничего не мог. В углу кто-то громко застонал, и неожиданная мысль пришла в голову. Ведь он же был в том госпитале, где работала Вера Ивановна. Значит, где-то тут лежит тот раненый солдат, который знал отца!

Алеша тихонько вытащил из-под соседней кровати огромные шлепанцы. Длинные полосатые штаны соседа пришлось закатать так же, как рукава пижамы. Похожий на чучело, Алеша вышел в коридор. Тускло горели синие лампочки. Дорогу в большую палату он нашел безошибочно и быстро стал пробираться между кроватей.

Знакомая кровать была пуста. Алеша подумал было сначала, что тот раненый просто вышел, мало ли выходят люди среди ночи, но тут же в мрачном свете синей лампочки увидел, что кровать аккуратно заправлена.

– Мальчик, – сказал кто-то в полумраке, и Алеша вздрогнул от неожиданности. – Ты кого ищешь? – Алеша повернулся и увидел раненого с высоко поднятой, загипсованной ногой.

– Ты кого ищешь? – повторил раненый, и Алеша разглядел, что он совсем еще молодой, как те парни, которые толпились тогда в военкомате, или как тот лейтенант, который провожал их к военкому.

– Да тут лежал один раненый. Он с моим отцом воевал.

– Твоя фамилия как? – спросил раненый.

– Журавлев, – ответил Алеша, собираясь уходить.

– А-а... Он рассказывал, – прошептал парень, и Алеша повернулся к нему.

– Он рассказывал про твоего отца. Говорит, героем погиб.

Алеша хотел было идти обратно.

– Постой-ка, – сказал парень, – на вот тебе, – и протянул Алеше яблоко.

– А у меня отец тоже погиб, – сказал парень. – Мы с ним вместе воевали, в одной части. Вот он погиб, а я живой.

В палате было тихо, только синий свет разливался по белым кроватям.

– Вот лежу и думаю, – прошептал парень, – как матери об этом написать.

Алеша внимательно посмотрел на парня и увидел синее лицо, совсем молодое, синие губы и синюю ногу, поднятую кверху. Там, где должна быть вторая нога, одеяло плотно прилегало к кровати.

ОБИДА

1

Мама долго тискала и целовала Алешу и все мешала ему переодеться, а рядом стояли Гошка и Вера Ивановна и тихо улыбались.

– Теперь тебе, – сказал Гошка, – красную нашивку на рубаху можно пришить. Тяжелораненый.

Все засмеялись, и мама тоже засмеялась. Алеша глядел на нее и не мог нарадоваться; как она изменилась, какая она веселая! Ах, мама! Красивая, хорошая мама. Алеша вспомнил, как звал ее, когда лежал без памяти, как очнулся потом, а мамы все не было, потому что на госпиталь наложили карантин. Как хотел он обнять маму, поговорить с ней тогда, в тот вечер, а ее все не было. Но вот сейчас она тут!

Был вечер, мороз высветил небо, и оно будто опустилось поближе к земле, чтобы люди могли получше разглядеть звезды. А звезды мерцали, словно вглядывались в города и деревни, зима гулко ухала в стенах деревянных домов, люди шли быстро, подняв воротники.

От крепкого морозного воздуха Алешу покачивало из стороны в сторону, это его смешило, и мама осторожно вела его под руку и приговаривала: "Не смейся, не смейся на улице".

Дома, еще в прихожей, Алеша ощутил какой-то приятный запах. Пахло чем-то очень знакомым, приятным, но вот чем, он никак не мог вспомнить. Алеша вошел в комнату и замер: в углу стояла елка. Он совсем, ну вот совсем забыл, что завтра Новый год...

– Это Гоша тебе привез, – сказала мама. – Сам ходил на лыжах в лес, притащил ее сюда и велел: не трогайте, мы вместе с Алешей ее наряжать будем...

– Мама, – спросил он, – мама, а ты скучала без меня?

Мама стояла перед ним в тонком халатике, в больших отцовских тапочках, перекинув косу на грудь, и от этого казалась такой родной, такой близкой.

Она подошла к Алеше и обняла его:

– Ты еще спрашиваешь... – сказала мама.

На Алешу нахлынула какая-то теплая волна, ему захотелось сделать для мамы что-нибудь хорошее.

– Знаешь, – смеясь сказал он, – а я тебя звал... Там, в госпитале...

– Да, да, – ответила мама, ласково глядя на Алешу, – я знаю...

Утром небо полыхало торжественной синевой, солнце гранило своими лучами ледяные торосы на реке.

Алеша открыл форточку и хлебнул глоток мороза.

На улице было так тихо, что слышалось, как лают собаки в Макарье, заречном селе. Красногрудые снегири усыпали прибрежные тополя, и было похоже, будто розовые яблоки перекатываются с ветки на ветку.

После уроков прибежал Гошка, и из нижнего ящика стола Алеша осторожно достал картонную коробку.

– Эх, красотища! – застонал Гошка, когда Алеша открыл ее. В коробке были елочные игрушки. – Они теперь как золото – нигде не купишь, разве только на рынке, игрушечка – за кусок хлеба. Эх, красотища! – повторил Гошка, развешивая золотые шары, маленьких стеклянных дедов-морозов, серебряные длинные бусы.

Но когда все игрушки развесили, елка оказалась почти пустой. Алеша пошел в чулан, вытащил какие-то старые книжки, остатки цветной бумаги, достал клей и начал делать бумажных солдатиков. Сперва они получались какими-то неуклюжими, но потом Алеша вспомнил книжку про Суворова, вытащил ее и стал делать солдатиков, похожих на суворовских. Пушистые перья на шлемах у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги...

Гошка взялся помогать ему, но у него ничего не выходило, и он топтался просто так, без дела.

– Лёх, – спросил он вдруг. – А тебе твоя мама ничего не говорила?

– Чего ничего? – спросил Алеша.

– Ну... Это... Будто у тебя новый отец будет...

– Как это? – спросил, вставая, Алеша, и словно что-то хлестнуло его по лицу.

Гошка смотрел на Алешу испуганно и виновато.

– Как это? – переспросил Алеша и тут же засмеялся. "Ну и ну, подумал он, – ну и Гошка..."

Гошка тоже засмеялся. Правда, вышло это у него как-то странно. Будто вовсе и не смешно ему было.

Потом Гошка заторопился.

– Надо ведь еще переодеться, – сказал он.

Будто переодеваться надо полдня.

Пришли мама и Вера Ивановна и сразу стали стряпать – подумать только! – пельмени. Мама достала немного муки в столовой, и хотя пельмени стряпались с картошкой и капустой внутри, все равно, само даже слово пельмени! – вызывало сладкие слюнки.

Несколько раз мама вбегала в комнату – раскрасневшаяся, веселая, выпачканная мукой, спрашивала Алешу: "Ну как елка? Как елка?" – и снова убегала на кухню. Алеша смотрел на нее, любовался ею и думал: как хорошо, что она сегодня такая, как раньше, как до войны. Прежде, когда они были все втроем и готовились к Октябрьским, или к Новому году, или ко Дню Красной Армии – они всегда отмечали этот папин, а значит, и их праздник, мама носилась по квартире такая же веселая и раскрасневшаяся, и от этой ее беготни Алеше с отцом было хорошо, они подшучивали над мамой, а сами радовались, какая она красивая и веселая...

Снова в комнату вбежала мама, чмокнула Алешу в щеку, опять спросила: "Как елка?"

Алеша вспомнил Гошку с его глупым вопросом, и ему стало смешно.

– Ты что? – удивилась мама, и Алеша подумал, а что если взять и спросить ее сейчас: "Говорят, ты выходишь замуж?" Вот смеху-то будет.

"Это здорово", – подумал он и решил, что спросит, обязательно спросит, но не сейчас, а когда все сядут за стол, чтобы все и посмеялись и Вера Ивановна, и Гошка, и мама, ведь сегодня Новый год.

2

Потом прибежал нарядный Гошка и стал развешивать Алешкиных солдатиков.

Потом убежала переодеваться Вера Ивановна.

Потом кто-то постучал, и Алеша пошел открывать. Он открыл, думая, что это вернулась Вера Ивановна, взглянул, как она нарядилась, и замер.

В дверях стоял высокий капитан.

Алеша подумал, что военный ошибся, и спросил его:

– А вам какую квартиру?

– Вашу, – ответил капитан и козырнул Алеше.

Алешу будто осенило, и он засмеялся. Как же он не мог догадаться столько, а еще выспрашивал, выспрашивал. Это, конечно, от отца!

Сердце гулко застучало, Алеша распахнул дверь до отказа и спросил:

– Вы от папы?

Капитан растерялся, бусинки пота заблестели у него на лбу, но Алеша не замечал ничего и снова спросил:

– Вы от папы? Где он?

– Алеша! – послышался голос мамы, и он обернулся. В дверях кухни стояла разрумянившаяся мама и вытирала передником руки. Она смотрела то на Алешу, то на капитана, и руки у нее заметно дрожали.

– Это не от папы, – сказала она наконец, и капитан шагнул мимо Алеши, на ходу скидывая шинель и доставая из кармана бутылку шампанского.

Мама снова забегала по квартире, захлопотала, а капитан пригладил волосы и повернулся к Алеше. На гимнастерке у него тихо позвякивали награды. Как в полусне, Алеша отметил про себя, что капитан, видно, храбрый, раз у него два ордена боевого Красного Знамени, и две медали, и еще гвардейский знак.

– Это тебе, – сказал капитан и что-то протянул Алеше.

Он механически взял, это был шоколад, целая плитка шоколада. Из комнаты пришел Гошка и вопросительно посмотрел на Алешу, будто спрашивал: я же говорил тебе? А капитан уже по-хозяйски расхаживал по комнате, куря папиросу и оставляя за собой колечки дыма и терпкий запах одеколона.

Потом снова в дверь постучали. Это была Вера Ивановна.

Потом в ванную спряталась мама и вышла оттуда в синем шерстяном платье, как до войны. На ней были туфли с каблуками, и, когда она ходила, каблуки громко стучали.

Потом они сели за стол, военный хлопнул пробкой о потолок и стал разливать вино. Мама и Вера Ивановна говорили, что мальчишкам еще рано, но капитан не послушался и налил им тоже.

– За счастье, – сказал капитан и стал чокаться со всеми. Алеша внимательно следил, настороженный, за каждым его словом, за каждым движением. Когда капитан чокнулся с мамой и взглянул на нее как-то особенно, Алеша вдруг понял, что капитан этот тут неспроста, что что-то случится в их доме, не счастье, а несчастье случится.

Но капитан снова повторил:

– За счастье! – и высоко поднял кружку с вином.

– Нет, – сказала Вера Ивановна, почему-то строго посмотрев на Гошку, – за победу! Какое же счастье без победы?..

Все молча выпили, и Алеша тоже выпил шипящее вино. Елка серебрилась стеклянными шарами, бумажные солдатики качались среди них. Шапки с перьями у офицеров, высокие барабаны, острые шпаги...

Алеша вздрогнул: капитан включил на полную громкость радио. Где-то там, далеко в Москве, играли вальс, он доносился до их маленькой комнаты. Капитан пригласил маму. Стол отодвинули, и они закружились. И каждый раз, когда приближались к елке, капитан задевал ее, и бумажные солдатики, шары, бусы – все качалось, норовя оборваться.

Алеша смотрел на маму, на капитана, и сердце набатом стучало в нем.

Вот так же, точно так же мама танцевала с отцом. Здесь же, в этой комнатке, только вот когда – Алеша мучительно вспоминал и не мог вспомнить, когда это было? Но это было, было, он сидел тогда, еще маленький, в кресле у стола, и смеялся, смеялся, а они танцевали, и когда музыка кончилась, папа сказал: "Надо купить патефон!" И мама сказала: "Надо, обязательно надо!" Алеша запомнил, что мама и отец хотят купить патефон, и где-то там, в уголке памяти, спряталось это: мама и отец танцуют, – а сейчас забытое с болью и горечью вышло из этого уголка.

Патефон они так и не купили, а мама снова танцевала под радио. И улыбалась, как тогда, и глаза ее блестели, как тогда, и вся она была – как тогда...

А отцовская фотография стояла на столе, и отец был в ромашковом поле, и ветер лохматил его волосы, и он улыбался, щурясь от солнца.

А мама кружилась и не видела отца.

Как в полусне, Алеша тихо встал из-за стола и вышел в прихожую. Никто не обратил на него внимания, даже Гошка. Все смотрели на маму и капитана.

Алеша медленно натянул пальто, нахлобучил шапку и вышел на лестницу.

3

На улицах было пусто, будто во всем городе жил только он, Алеша. Не ходили машины, не ходили люди, даже постовых не было видно.

Звезды скрылись, шел снег: большие, пушистые хлопья, медленно кружась, покрывали мохнатыми шапками ветви деревьев.

Алеша вышел на берег. Ни реки, ни заречного леса, ни даже откоса под ногами не было видно – только чернота кругом, глухая пустота, как невидимая стена. Но пустота жила своей жизнью: где-то там, тихо шелестя, падал снег, незримая стена ощущалась тугим, плотным падением тяжелых хлопьев. Над откосом кто-то громко говорил. Разговор этот показался Алеше странным, он подошел поближе к обрыву. Говорили где-то вверху. Он поднял голову и засмеялся от неожиданности. На старом столбе, под которым они летом всегда сидели с Гошкой, снова висел черный рупор.

Алеша прислонился к столбу. Столб тихо звенел, гудел, волновался, будто радовался, что вот, наконец, он ожил и снова заговорил вместе со своим рупором.

Радио на минуту замолчало, потом заиграла музыка. "Почему же, подумал он, – почему же сначала убрали радио, а сейчас повесили снова?.." Алеша задумался и очнулся, лишь когда твердый голос Левитана сказал с расстановкой, так сказал, будто ему не говорить, а крикнуть хотелось: "...двадцатью артиллерийскими залпами".

"Так вот почему, – обрадовался он, – потому что наши стали побеждать! Конечно, вот это: "двадцатью артиллерийскими залпами" – должны все слышать! И ночью и днем. И даже если некому слушать, как сейчас, пусть слышит это темнота, снег и замерзшая река..."

Алеша шлепнул рукой старый столб и пошел по снежной улице.

"Еще освободили какой-то город, – подумал Алеша, – снова победа, и все люди радуются сейчас... А может, этот город и не освободили бы сегодня, если бы не отец, если бы не бросился он под танк... А мама... Эх, мама!"

Отца нет, и его не вернешь. Только фотография на столе – ромашковое поле и ветер лохматит волосы, да письмо, да орден в красной коробочке. Да еще память.

Фотография – что, бумажка. Ее можно порвать, можно выбросить. Она может выцвести от времени и от солнца.

А память? Она тоже выцветет? Неужели и в памяти люди стираются? Исчезают, уходят? Что же, значит, человек живет, работает, ходит, любит, и его любят тоже – любят по-настоящему, искренне, а потом он исчезает и его больше нет? И он больше никому не нужен?

И памяти о нем нет?

Просто нет, просто ничего нет.

"Да, это, наверно, так и есть, так и бывает", – подумал Алеша и со стыдом вспомнил, как он забывал отца, как отец уходил, отдалялся от него, когда он был в школе, или бегал с Гошкой на улице, или занимался чем-нибудь своим. Но ведь всегда отец возвращался к нему. Всегда.

А мама... Он снова, уже в который раз, с горькой болью подумал про маму, про сегодняшний праздник, про этого капитана. Говорят, как встретил ты Новый год, так будешь жить целый год. Что же, значит, теперь целый год – так. А может, и всегда – так? "Новый отец", – сказал Гошка. Новый отец! Да разве может быть новый отец; отец всего один, и он у Алеши есть, Алеша-старший, и всегда будет.

"Люди не повторяются на земле, – подумал Алеша. – Нет двух людей, точно повторяющих друг друга. Даже самые-самые похожие друг на друга, даже близнецы. Но он, Алеша, повторит своего отца, своего Алешу-старшего. А мама... Мама пусть выбирает".

Он любил ее, маму. Ее любил и отец, очень любил, и это Алеша знал. Но теперь...

Теперь он не мог простить ей отца... Забыла? Неужели забыла?..

"Нет, – лихорадочно подумал Алеша, – нет, нет, так не должно быть, так не может быть! Нельзя ничего забывать! Нельзя забывать, как отец проходил по двору, подтянутый и строгий, как ходили они встречать его с работы и как стояли тогда, на вокзале, все втроем под плащ-палаткой, и капли гулко стучали по ней, и дождь пузырился в лужах.

Нет, нельзя этого забыть!

Фотография – это да, это как отражение в зеркале, а память – не отражение. Память живет с человеком, ее нельзя порвать, она не может стереться или выцвести.