Текст книги "Король дзюдо"

Автор книги: Альберт Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава 3. РИСОВАННЫЕ КИРПИЧИ

Надежда, что Федотыч покажет свою тайную мастерскую, уже только чуть теплилась во мне. Я понял его планы. Он может морочить мне голову бесконечно, считая, что разжигает мое любопытство и тем самым привязывает к себе. Это становилось, как я уже говорил, словно бы будущей наградой за труды, стимулом. Попасть в эту «святая святых» дано, мол, не каждому.

Мне почему-то все время вспоминалось то, что он сказал тогда Сашке у входа в сторожку, когда я, выйдя через люк из подземного хода, попал на кладбище. Он сказал что-то вроде «приходи подземным ходом прямо в мастерскую». Значит… Значит, в мастерскую можно пройти из подземелья, минуя сторожку?

Утром я поделился своими соображениями с Валькой.

– Плохо смотрел, – упрекнул он меня.

– Не пойму, – размышлял я, вспоминая. – Слева был тупик, перекрытый стенкой, справа ступеньки к люку. Никаких других ходов…

– Вместе сходим, – проговорил Валька, – если тебе сегодня не покажут.

После тренировки я небрежно предложил Сашке и Королю:

– Пошли к Федотычу.

– Разбежался, – отказался Сашка. – Он не приглашал.

– Откуда знаешь? Ты его видел? Он же вчера звал, – возразил я.

– Заходил я к дядьке. Экскурсия откладывается на неопределенный срок, – отрезал Сашка.

Руки у меня были теперь, что называется, развязаны. Вступал в действие план, намеченный с Валькой. Я поспешил к нему.

– Не уверен, сможем ли ту дверь открыть, – сомневался я. – Тогда-то мне повезло – ножиком удалось.

– А инструмент на что? – потряс Валька увесистым звякающим чемоданчиком. – Дело мастера боится.

В том, что он мастер, я не сомневался.

Еще он мне похвастался фонарем. Такие я видел лишь у кондукторов поездов. Не фонарь – прожектор.

– Может, и ружье возьмем? – кивнул я на двустволку, висящую на ковре в Валькиной комнате, – память об отце, скитавшемся неизвестно где по нашей необъятной отчизне.

– Угу, – рассеянно произнес Валька. – Предпочитаешь пулемет Дегтярева или базуку? Сойдемся на рогатке?

– Мало ли что, – неопределенно молвил я. – Опасность подстерегала их на каждом шагу, но им, вооруженным до зубов, сам черт был родным братом, а ведьма – сестрой. Они…

– Аут, – прервал мои восклицания Валька. – Извини, в больших дозах я тебя выносить не могу.

– Недержание речи, – промямлил я. – Какой Цицерон пропадает!

– Если бы Цицерон пообщался с тобой полдня, он попросил бы изолировать его в одиночке. Лет… на пять, – прикинул срок Валька.

Он неожиданно наметил путь – через кладбище, а не с острова из часовни. Так сказать, доказательство теоремы от обратного.

Валька – человек практичный. И считает всякую романтику, которой заразил нас Король, чепухой и бредом, не стоящим выеденного яйца. Яйцо-то хоть можно съесть!

Я однажды давал ему почитать А. Грина, и Валька потом обозвал его романтические произведения сказочками. Вальку можно понять: он с малолетства вкалывает. «Я городской деревенский житель, – говорит он. – За водой сходи, дрова наколи, уголь загрузи, кабанчика накорми, навоз за ним убери, за курами последи. Все удобства – во дворе. И трудодни не записывают. Та еще романтика!»

– Знаешь, Валюхан, – заметил я. – Они с жиру бесятся, а если бы вот ты занимался бизнесом на музыкальном фронте, я слова бы не сказал.

– Да мне просто некогда, – усмехнулся он. – И потом я торгашей не перевариваю.

Отец мой как-то матери говорил, что не переваривает продавцов, таксистов и официантов.

«По одному нахалу обо всех судишь? – возразила ему ^она– Среди них много достойных людей». «Наверняка много» согласился отец. – Уж такой я невезучий: мне они почти не попадались. Я за свою жизнь столько «жалобных книг» исписал – потолще «Трех мушкетеров» получилось бы. И слово-то какое противное: «жалоба»! Значит, они из меня жалобщика делают? Зачем им «книги» такие даны? Значит, заранее знают их натуру. Удивляюсь, что еще «челобитных книг» или каких-нибудь там «плаче-вопиющих ведомостей» нет!»

Юрик нам рассказывал, что во время олимпиады в Москве торговлю вели сотни студенческих отрядов. Молодые продавцы, всегда с улыбкой, никакого обсчета, никакого недовеса. И «жалобная книга» на виду, а не у директора магазина дома под подушкой. Не поверите: за всю олимпиаду во всей Москве, где работали студенты, ни одной жалобы не появилось. Так что торговец торговцу – рознь.

Мы с Валькой не спеша дошли до кладбища, обогнули его с тыла, перелезли через ограду и прокрались к лазу подземного хода. Тихонько открыли люк, спустились по ступенькам.

Валька включил свой прожектор. Стало светло, как в операционной.

– Этот ход куда ведет? – спросил он.

– На остров.

– А этот? – свернул вправо Валька.

– Сам видишь, в тупик.

Мощный луч уперся в самую стенку из нового кирпича, перегораживающую проход.

– Там по пути других ходов не было? – поинтересовался Валька.

– Один только. Во двор монастыря ведет. Он тоже теперь новой стеной перекрыт… И сыро. Вода с потолка капает.

– Ну, для любой мастерской сырость – смертельна. У меня даже в погребе сухо. – Валька внимательно обводил лучом фонаря тупик.

Подошел к самой стенке. Его черный силуэт выделялся на ней, охваченный круговым сиянием от фонаря.

– Может, выстучать стену? – приблизился я к нему.

– Незачем, – с удовлетворением ответил он. – Гляди.

В кладке едва заметно выделялось что-то похожее на полукруглую дверцу, тоже сложенную из кирпича.

– Кирпичи-то на дверце нарисованы! – воскликнул Валька и поцарапал по ней ногтем. – Фанера, раскрашенная под кирпич. Ничего себе!

Он достал из чемоданчика остро отточенную стамеску и, вставив ее в зазор между фанерой и кирпичами, открыл дверь. Луч фонаря ворвался в просторное помещение.

С другой стороны на фанерной двери была ручка, мы вошли и закрыли ее за собой.

Вот она, мастерская! Загадочный станок в углу, записывающий механизм со специальным рекордером, стеллажи, на которых стопками лежали гибкие пластинки, куча рентгеновских снимков, длинный дощатый стол, три табуретки, обшарпанная чугунная ванна, над ней на полках стояли мешочки с какими-то химикалиями и пустое ведро, безабажурная лампа под потолком и плечистый шкаф, поставленный наискось в углу.

– Обстоятельно устроились! – восхитился Валька. – Подпольный филиал Апрелевского завода, дочернее предприятие фирмы «Мелодия».

С потолка донесся какой-то скрип, затем скрежет: очевидно, над нами передвигали что-то тяжелое.

Валька тут же выключил фонарь. Мы метнулись было к фанерной дверце, но за ней послышался хруст чьих-то шагов.

– Скорее, – прошипел Валька, схватив меня за руку.

В минуту опасности все действия, направленные к спасению, становятся автоматическими.

Хорошо, что шкаф был пустой, – нам удалось мгновенно его отодвинуть. Мы протиснулись за шкаф и притаились.

Лампа вспыхнула. Затем на потолке откинулся квадрат дверки, вниз опустилась лестница, появились ноги, спина и затылок Федотыча. Почти одновременно открылась фанерная дверь, и вошли друг за дружкой Король и Сашка.

– Тайная вечеря, – чуть слышно прошептал мне на ухо

Валька. Он любил живопись и собирал репродукции старых мастеров. – Библейский сюжет.

К счастью, «вечеря» продолжалась недолго. Федотыч вручил Королю и Сашке по новой партии пластинок.

– Тонировать сегодня не будем? – спросил Сашка.

– Пока есть, – ответил Федотыч. – Исходный материал подготовить треба.

Окрашивать рентгеновские снимки будете? – подал голос Король.

– Буду, – вновь заговорил Федотыч. – Полудка в ванне облупилась, черт бы ее унес!.. Ничего, как-нибудь, – сказал он сам себе.

Я напряг слух: дальше разговор вдруг зашел обо мне.

– Ленька выражает недовольство, – сообщил Король. – Намекает в подтексте, что с нами не на равных.

– Мечтает побывать на производстве, – хохотнул Сашка.

– Вы ребята надежные, смелые, – польстил им Федотыч. А он… Подождем месяц-другой. Ну, бывайте.

Скрипнула фанерная дверь – «надежные, смелые ребята» ушли с товаром.

«Неужели мы здесь до утра просидим?» – подумал я. От неудобной позы затекло все тело.

Словно испытывая нашу удачу, Федотыч полез по лестнице вверх и исчез, оставив люк открытым.

– Живо! – скомандовал Валька. Мы, обдирая пуговицы, выбрались из-за шкафа, стремглав пересекли мастерскую и отдышались только за дверцей, в подземном ходе.

– Надо было все разгромить, – говорил я по пути домой. – Р-раз – и готово!

– Если ты имеешь двустволку, то не забывай, что ты не единственный такой на свете, – изрек Валька.

– Думаешь? – засомневался я.

– От хорошей порции дроби в зад никто не застрахован.

– Слушай, уступи свой афоризм Котодавченко, – посоветовал я.

– У него и так половина моих, – признался Валька.

Нам вновь встретился – мне, во всяком случае, вновь – тот же дежурный милиционер. Я хотел опять прикинуться лунатиком и то же самое посоветовать Вальке, но ему помешал бы чемоданчик вытянуть руки, да и подходящий момент я упустил.

– Мальчик, а мальчик, – сочувственно сказал мне милиционер, когда мы с независимым видом, как рабочие после второй смены, проходили мимо. – Ведь ты лунатик.

– Враки, – спокойно откликнулся я.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал. Себе дороже.

– Чего он?.. – удивился Валька.

Я ему рассказал.

– Родители не отпустят. Ты лучше скажи, что теперь делать будем?

– Авось придумаем, – обнадежил Валька. Цели намечены, тернистый путь известен. Дело за малым: пришел, увидел, разгромил!

Я проводил его до самого дома. Блестела в очень лунном свете река, роща застыла высоким забором на том берегу. Вдали светились фонари на мосту, отражаясь своими яркими головами в воде. Где-то в монастыре одиноко взбрехивал пес. Тихо было вокруг и пустынно до того, что ты сам казался себе сиротой.

У Валькиных ворот стоял слепой дед.

– Чего не спишь? – смутившись, буркнул Валька.

– За тебя волнуюсь, – просто сказал дед.

Хорошо, когда за кого-нибудь кто-то волнуется. За меня вот никто не волнуется. Мои далеко, в турпоходе, и вернутся лишь через два дня. Нет-нет, они там за меня тоже волнуются. Может, даже больше, именно потому, что они далеко.

Я возвращался домой тихой, сонной улочкой. Из колонки звучно падали редкие капли. Пусть я не лунатик, но давно стал полуночником – это уж точно. Отзвук шагов бежал впереди меня, как верная собака.

Глава 4. ПОЕЗДКА И В ПРОШЛОЕ И В БУДУЩЕЕ

В субботу, 23 августа, на толкучку мне идти не пришлось, как, впрочем, и Королю с Сашкой.

Юрик прочитал в областной газете репортаж о секции дзюдо при Доме офицеров. И решил нас туда свозить:

– Посмотрите, как говорится, воочию.

Правда, там занимались не подростки, а молодые солдаты и офицеры. Но тем более интересно не на новичков поглядеть.

Конечно же мы смотрели передачи о дзюдо с олимпийских игр. Да ведь одно дело, например, увидеть спектакль по телевизору, совсем другое – самому побывать в театре и увидеть актеров живьем. Так и с дзюдо.

Никого в секции Юрик не знал, однако твердо надеялся, что нас не погонят. И мы поехали на электричке.

– Федотыч нам прогул не простит, – злорадно шепнул я Королю, услышав, что объявили Узловую..

– Уважительная причина, – с досадой на мою интонацию сказал Король.

– Уважительных причин бывает только две: болезнь или смерть, как говорит наш физик в школе, усмехнулся я.

– Мы к Федотычу не нанимались, – заявил Король.

– А я думал, нанимались, раз он нам платит.

На этот весомый аргумент Король не нашелся, что сказать.

Когда объявили новую станцию, Юрик неожиданно вспомнил про Москву.

– Во время олимпиады каждую станцию в метро объявляли дважды: на русском и на английском. И самое смешное, что по-английски так же, как по-русски, только с акцентом: «Пиарк культьюры», – вытянув губы трубочкой, произнес он. – «Льэрмонтовскайа», «Виодный стадъэон»!..

Мы расхохотались.

– Вы понимайт, чтьо йа скаузал? – спросил он нас.

– Ми фас понимайт, – сквозь общий смех напыщенно ответил Сашка. Йа боуваль ф Маузкфе и жиль окьолё мюотро «Реичной фоксаль».

– Сашка, ты гений, – захлопала в ладоши Нина. – У тебя огромные способности к английскому языку. А как же называлась станция «Юго-Западная», где мой дядя живет? – обернулась она к Юрику.

Он опять сложил губы трубочкой:

– Майн зе доорс, нэкст стоп – двери закрываются, следующая остановка… перевел он, – «Йуго Съападнайа»!

– Ой, умру, – чуть не каталась по лавке Клава. – Уморили. Ха-ха-ха!

– Это не я уморил, – вытер слезы Юрик, – а дикторы в метро.

Посыпались всякие анекдоты и были, дорога пролетела быстро.

Мы вышли на привокзальную площадь и двинулись по улице Мира к Дому офицеров.

С волнением узнавал я памятные места, словно блудный сын, вернувшийся на родину. Петровский сквер с памятником Петру I, почему-то указывающему чугунной рукой на небоскреб Управления железной дороги, а не на реку (теперь там широко раскинулось водохранилище), где он строил свой флот.

Очевидно, такие же чувства привязанности к городу, в котором прожил столько лет, обуревали и Короля. Он все время толкал меня локтем:

– Гляди, гляди, все большие тополя спилили и посадили маленькие каштаны.

– Университет! – воскликнула Нина, увидев вывеску на фронтоне красного кирпичного дома.

– Старое здание, – снисходительно сказали ей мы с Королем. А новое построили на месте Митрофановского монастыря.

В этот момент я любил Короля точно так же, как после первого знакомства с ним. Впрочем, я наверняка не переставал его любить, иначе зачем бы я за него боролся?..

Нас с ним радовало все новое: низкие светильники, поставленные на подстриженных газонах, плитки тротуаров и старые знакомые: памятник Победы с вечным огнем у подножия, мемориальная доска Кольцову на здании Строительно-монтажного техникума…

А помнишь?..», «А помнишь?..» – перебивали мы с Королем друг друга.

Я, как сейчас, вспомнил: когда открыли эту мемориальную доску Кольцову у входа в техникум – бывшую духовную семинарию, – взволнованная событием девушка сказала на митинге в микрофон: «Мы все рады, что в нашем монтажном техникуме учился великий поэт Кольцов!»

В секции нашу группу встретили дружелюбно и сказали, что мы пришли слишком рано: тренировка дзюдоистов начнется через два часа.

Все, кроме Короля и меня, отправились в кинотеатр «Пролетарий» на новый фильм «Пять вечеров». Мы же решили побродить по городу, пообещав Юрику не опаздывать.

Сначала я повел Короля в мой двор, на угол Энгельса и Комиссаржевской. Во дворе по-прежнему стояло множество сараев, в ногу с веком превращенных в гаражи. Я даже встретил знакомого пацана, не из друзей. Он проехал мимо на велосипеде, крикнув:

– Что-то тебя уже месяц, наверное, не видно!

А ведь я здесь уже год не жил.

Я показал Королю свои прежние окна на третьем этаже, и мы направились на Студенческую, где раньше обитал Король, и полюбовались на его окна. Он потащил меня к своему другу, но никого дома не оказалось. Мы бродили по городу, вспоминая разные разности, и чуть не опоздали в Дом офицеров, Наши уже волновались за нас.

После двухчасовой тренировки настоящих дзюдоистов, которую мы наблюдали с балкончика в спортивном зале, мы возвращались в наш городок притихшие и подавленные. Нам до них далеко. Как работают! Нет, как работают!

Даже сам Юрик расстроился, глядя, как мы расстроились.

– Обормоты вы этакие, – ругал он нас, утешая. Они уже больше года занимаются. Им же по восемнадцать-двадцать лет. Лучше представьте, какими вы в этом возрасте будете.

Действительно, что унывать? Нам всего по четырнадцать. Как же мы об этом забыли? Все впереди.

– Но ничего, ведь все впереди, лишь бы болтался хвост позади! – громко продекламировал я Киплинга. У меня есть довоенное издание «Маугли», и там перед каждой главой замечательные стихи. Это строки из песни обезьян «Бандар– Лога».

И я продолжил:

– Мчимся мы цепью, отваги полны, в свете завистливом бледной луны. Правда, завидны вам наши прыжки? Правда б, хотелось вам лишней руки? Но ничего, ведь все впереди, лишь бы болтался хвост позади!

Словно о нас и о дзюдо написано: про «лишнюю руку» и про эти «прыжки».

Все приободрились, повеселели, начались новые стихи и всякие байки, и мы не заметили, как вернулись домой.

Пусть здесь и дома пониже, и асфальт, так сказать, пожиже, но мы-то прежние. Мы дышим, живем, растем, и впереди у нас запас прочности на много-много лет. А что жить мы будем вечно – в этом никто – не сомневался. Даже давно уже взрослый Юрик!

Глава 5. ОПЕРАЦИЯ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ

Перед началом тренировки – Юрик еще не пришел – Король разглагольствовал:

– Все олимпиады бесполезны, потому и прекрасны. А праздник оттого и праздником называется, что люди не работают, а отдыхают. Будни – работа, праздник – отдых. Так и олимпиада – отдых и развлечение.

– Только не для спортсменов, – сказал я.

– Ну, для спортсменов тоже праздник. Они четыре года его ждали, работали, словно слоны. Теперь надо показать, чего ты достиг, выложиться до конца – и отмучился. Я же говорю, практической пользы никакой! Все эти результаты: на долю секунды быстрее, чем раньше, на сантиметр выше, на полкилограмма больше – ничего человечеству на дают. Сами рекорды пошли на крохотные частицы измерений. Если бы не было электроники, в иных случаях трудно даже узнать бы кто победил. В будущем единицей измерения вполне может стать миллионная доля секунды и миллиграмма. Спорт достиг своего потолка. Многие рекорды устанавливаются за счет совершенствования спортивных снарядов и снаряжения: супервелосипеды, суперобувь, фибергласовые шесты, все большая обтекаемость яхт, синтетические паруса, спортановые покрытия беговых дорожек, микроклимат в залах…

– Чего ж ты тогда спортом занимаешься, если он бесполезен/ – прервала его Нина.

Чтобы развиться физически, а не для рекордов.

– В чем-то ты, может, и прав, – сказала Клава. – Только ты главное забыл: все чемпионаты Европы, мира, а уж олимпиады в особенности, сближают людей разных стран.

– Открыла! – удивился Король. – В газете прочитала? А я о чем? Я с самого начала сказал, что олимпиада – праздник. I де ж людям сближаться, как не на празднике? Не на работе же. Люди разных стран в одном цеху или учреждении работать пока не могут.

– А СЭВ, ООН, ЮНЕСКО? – поддел его Славка.

Он бы ответил с присущим ему блеском, повергнув в прах своих докучливых оппонентов, да помешали срочные текущие дела. сказал Король, увидев входящего в зал Юрика

И я невольно подумал: ведь я ему, Витьке, подражаю во всем, даже в манере разговаривать. Вот откуда взялись у меня всякие клоунские штучки-дрючки, замысловатые рассуждения от третьего лица. У меня вообще развита подражательность.

Кому я только в жизни не подражал! Литературным и киногероям, друзьям-товарищам, папе с мамой и покойной бабушке, к месту и не к месту ссылаясь на них.

В третьем классе я даже подражал соседу по парте в почерке: так тесно лепил букву к буковке, что без лупы прочесть невозможно.

Зря я полагал, что у меня нет актерских способностей. Все актерское мастерство идет от подражания. Перевоплощение ведь разновидность подражания. Я и в секцию нашу, наверное, пошел, чтобы от Короля не отставать. Таким уж я уродился: ничто хорошее мне не чуждо. Сам себя не похвалишь – от других не дождешься.

…Как обычно, мы сделали разминку и начали тренировку.

– Забыл? Такой прием запрещен, – предупредил Юрик Короля за произвольный начальный захват моей ноги. Можно захватывать только поднятую ногу.

И мне потом досталось от Юрика: длительный захват за пояс тоже запрещен.

После вчерашнего посещения Дома офицеров Юрик стал вдвое строже: Славку отчитал за недостаточно выпрямленную стойку и неподстриженные ногти.

А Нине с Клавой строго внушил:

– Если в борьбе лежа нижний борец обхватывает ногами ногу держащего противника, то удержание не считается.

Свету Юрик похвалил:

– У тебя «сутеми» неплохо. Молодец.

«Сутеми» – это приемы уступания.

Закончив тренировку, мы перешли к успокоительным упражнениям.

Когда мы успокоились, меня снова взбудоражили: в дверях появились загорелые отец и мать. Я отца не сразу признал, он был с усами и бородкой. Собственно, я его узнал лишь потому, что он стоял рядом с мамой.

– Мы вернулись! – воскликнули они.

Мать бросилась меня обнимать и целовать, а я, используя движения «сутеми», увиливал от объятий и поцелуев, однако не переходя в контратаку.

Я понимаю, что родители соскучились, сам соскучился, но нельзя же при всех тискать и лобызать меня, как маленького. Вот у отца – выдержка. Судя по глазам, он тоже был не прочь заключить меня в смертельные объятия, но сдерживался и расспрашивал Юрика про завод.

Затем мама наконец перестала меня тормошить, похвасталась, что они поймали в походе «щуку с бревно», дала мне секунду переодеться и повела домой за руку.

Я обернулся и скорчил всем рожу: ничего, мол, не поделаешь.

Дома я битый час слушал их рассказы о походе, которым сам Мюнхгаузен позавидовал бы. И под тропический ливень они попали, и чуть не утонули на болоте, и папа браконьера поймал.

– Самый большой браконьер – твой сахзавод, – заметил я отцу.

Он смутился:

– Очистные доведем до конца – вода в реке будет как слеза.

– Пока она слезами браконьеров полнится, – поддакнула мне мама. – Хорошо, хоть вы отходы ниже города спускаете…

– Соловья баснями не кормят. – Я капризно застучал ложкой по столу. – Где дом полной чашей? Где изба, которая красна не углами, а пирогами? Где восточное гостеприимство, той, дастархан и наша русская скатерть-самобранка?

– Ой! всплеснула руками мама. – Ты же целую неделю голодал. Я же все по пути купила. – Она притащила из передней пузатую сумку с продуктами и принялась жарить– парить, вытурив нас, мужчин, из кухни.

Отец убежал на завод. И я поел за двоих. Мама глядела на меня, радуясь и огорчаясь моему аппетиту:

– Одни мощи остались. Не волнуйся, больше мы никуда не поедем, и спать ты будешь здесь, в своей комнате, чтобы холодильник был все время у тебя под рукой.

Я чуть не подавился.

– Летний сезон еще не кончился, – возразил я, парируя угрозу лишиться возможности ночевать в сарае. Тогда операция, задуманная мною с Валькой, сорвется. Из дома ночью труднее уйти. – До первого сентября еще четыре дня, я могу и в своей летней резиденции пожить.

– Живи, – согласилась она. – Совсем от дома отбился. А как твои успехи?

Я кратко доложил:

– Сногсшибательные!

– Смотри, – беспокойно предупредила она меня, – если тебе шею сломают, в школе отстанешь.

– Если мне сломают шею… – важно начал было я.

– Да ну тебя, – засмеялась она и вновь стала озабоченной. – Я имела в виду ногу.

– Буду ходить в школу на костылях. Учителя из жалости повысят отметки, как инвалиду спортивного фронта.

– Соскучилась я по твоему трепу, – искренне призналась мать. – Ну, скажи что-нибудь еще, – попросила она. – Я твой голос начала забывать.

Можно подумать, что они уезжали лет на десять!

Воодушевленный пожеланиями трудящихся, я выдал тираду:

– Звезды благоприятствовали ему. Рожденный под знаком «Стрельца», в багровом плаще утренней зари и леопардовой шапке-ушанке, он был похож на поэта лорда Байрона и писателя Лордкипанидзе одновременно. Все девушки, женщины бальзаковского возраста, все гризетки, субретки, матроны, мегеры, грымзы и мымры не сводили с него восхищенного взгляда. Всё! – закончил я.

– Надеюсь, меня ты не относишь к этим грымзам и мымрам? – улыбаясь, спросила мать. – Я всего лишь женщина бальзаковского возраста.

– А это сколько? – Я не знал.

– Сорок. Почти сорок… – взгрустнула она.

– Ты у меня самая молодая, – похвалил я ее. – Мы с папой присвоим тебе высокое звание Гризетки. А гризеткам, почитай Дюма, больше семнадцати лет не бывает. «Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном!» – запел я.

– Ну тебя, – повторила она. – Ты лучше ответь: где твои семнадцать бед?

– Здесь, – я стукнул себя по груди. – У него было только одно сердце, да и то отдано многолюдной семье.

– Решено, – подтвердила мать. – Отдадим тебя после школы на факультет журналистики. Так и быть, беги. Тебя, наверное, ребята ждут, – отпустила меня она.

Я чмокнул ее в щеку и унесся на быстрых парусах к Вальке.

Увы! Напрасно гремели литавры и полыхала медь. Валька лежал больной.

– Утром два пакета холодного молока из погреба выдул, – хрипло сказал он.

– Жадность никого до добра не доводила, – уныло проворчал я. – Придется мне одному.

– Не вздумай, – встрепенулся Валька. – Вдвоем нашли, вдвоем и пойдем. Отвечай потом за тебя.

– Я осторожно.

– Ни шагу, – обиделся он. – Иначе я на тебе крест поставлю.

– Учти, крест только попы ставят на тех, кто дьяволом одержим, – просветил я его.

– Ты и одержим дьяволом, – слабо рассмеялся он.

– Ладно, не пойду, – успокоил я. – Тебе вредно волноваться.

– А ты не волнуй, – примирительно произнес он. – Ты мне температуру сбивай, а не наращивай.

– Побольше молчи в тряпочку, тебе говорить нельзя. – Я подоткнул ему одеяло и посидел возле него, пока он не заснул.

Тихо пришел слепой дед.

– Если вы мне его не поставите на ноги дня за два, я вам этого не прощу, – грозным шепотом сказал я деду.

– Простишь. – Он безошибочно дернул меня за чуб.

Конечно, прощу. Я такой.