Текст книги "Юбка с разрезом"
Автор книги: Агнесс Росси
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Два или даже три раза в неделю мы обедали у Лоррен. Джон вел себя странно в присутствии матери. Говорили они только о деле. Единственный раз я вмешалась в разговор, когда Джон мягко подсмеивался надо мной. Он рассказал Лоррен, как я потеряла чек или оставила включенной плиту на весь день, при этом делал круглые глаза. Он говорил, что поддразнивает без зла, а я этого не чувствовала. Он старался смягчить ревность Лоррен и загладить свою собственную вину. Как бы говоря ей, мы с тобой все равно вместе, ты и я. Помню, они задали мне вопрос, а я была не в состоянии ответить. Оба в ожидании холодно смотрели на меня. Я не смогла говорить, потому что знала – голос будет дрожать. Не хотелось, чтобы Лоррен видела, что ей удается задеть меня за живое. По дороге домой Джона охватило раскаяние: он держал мою руку в своей и целовал меня, когда мы останавливались на красный свет.
Через пять месяцев я забеременела. Джон просиял, когда я сказала, и пошел звонить матери. Лоррен восприняла это без энтузиазма. Она дала понять, что в плодовитости ирландцев есть что-то вульгарное, низменное. «Ты не собираешься заводить столько же детей, как твоя мать, правда?» – сказала она мне.
Джон оправдывал ее, говоря, что перспектива стать бабушкой оскорбляет ее самолюбие. До этого я сдерживалась, не говорила ему, что думаю о его матери и сто привязанности к ней. Терпение кончилось. Я перешла в наступление. Сказала, что Лоррен занимает слишком большое место в нашей жизни, слишком большое место в его сердце. Я тыкала пальцем ему в грудь и говорила: «Она твоя мать, а я твоя жена. Ребенок заставит ее, наконец, понять это». Джон не отвечал. Он неподвижно сидел за столом. Я, казалось, пробила брешь в его осознании себя и мира.
Ревность Лоррен оттеснила на задний план мою беременность. Я отказывалась обедать у нее чаще раза в неделю. Джон ездил к ней один. Я начала возвращать купленную ею одежду, под благовидным предлогом, что она мне стала мала. По причине беременности она покупала мне широкие юбки и бермуды. Джон изо всех сил старался нам обеим угодить. Всю субботу он вел себя как обезумевший влюбленный, а в воскресенье обедал с ней. Когда он уезжал, я в изнеможении ложилась на кровать и про себя перечисляла обиды, накопившиеся за все это время.
Я как никогда была одинока. Много думала о первой беременности и аборте. Вспоминалось все самое плохое, и я не могла от этого избавиться. Признание Винсента в том, что у него две дочери и сын, мое ужасное состояние, когда пешком возвращалась в ту ночь домой и должна была вести себя как ни в чем не бывало… Джон не знал, что со мной делать. В машине я вдруг начинала плакать, отвернувшись к окну. «Что? Пожалуйста, скажи мне, в чем дело?»
Лоррен посоветовала ему не обращать на меня внимания. «Некоторые женщины становятся помешанными во время беременности. Гормональные нарушения». Я решила, будь что будет. Джон был готов удовлетворить любое мое желание. Он ходил с видом испуганным, но решительным, как бывает с мужчинами, когда они не в состоянии понять тайну женского организма. Я стала заплетать волосы в косу, он и здесь только кивал головой. Он думал, что будущая мамочка – хрупкое и беззащитное существо, которое нужно баловать. А я злилась на него из-за того, что спасовала перед его матерью, страдала из-за своей вины и горя. Впервые со времени аборта я подсчитала, сколько времени было бы тому ребенку. Два года и четыре месяца. Так постепенно я пришла к выводу, звучавшему как приговор: «Я даже не увидела тебя».
За время одиночества я совершенно переменилась. Вставала и чувствовала себя прекрасно: никаких утренних недомоганий. Сегодня все будет хорошо, говорила себе. Но вдруг посередине какого-нибудь самого обычного занятия – например, мытья посуды или стояния в очереди в банке – меня охватывало такое уныние, что единственным желанием было уснуть. Поэтому очень часто по вечерам Джон приходил домой и видел беспорядок и меня спящую. На цыпочках он заглядывал в спальню, а потом я слышала, как он готовит себе что-нибудь поесть. Я думала, если мне придется еще и говорить с ним, сойду с ума.
От его терпеливого отношения мне было не по себе, потому что я так и не сказала ему правду.
Однажды ночью Джон проснулся и увидел, что я сижу на стуле рядом с кроватью. Не понимая, в чем дело, сонный, встал и взял мои руки в свои, повторяя: «Ну что? Что?» Он говорил не для того, чтобы услышать ответ. Так успокаивают ребенка, если он плачет.
– Когда мне было семнадцать лет, я сделала аборт, – тихо призналась я.
Он сдавил мне запястья. «О чем ты говоришь?!» – он окончательно проснулся, голос звучал хрипло и грозно.
Я начала рассказывать, но не успела произнести и нескольких слов, как он, не выпуская моих рук, начал изо всех сил трясти меня. Я вырывалась, но он был намного сильнее. Он хлестал меня по лицу, по плечам, по груди моими же руками. Честное слово, я думала, что у меня отвалятся руки. Я только кричала: «Ребенок, Джон, ребенок». Он, должно быть, понял мои слова, и это на него подействовало. Он начал приходить в себя. Он оставил меня, надел плащ поверх пижамы и вышел, отправился к матери.
Около недели я жила одна, представляя, что так будет всегда. Утром вставала, одевалась во все старое, убирала в доме, покупала продукты, готовила обед. Рядом с домом был парк, где прогуливались молодые матери с детьми. Моя беременность была уже заметна, и я подумала, что там для меня самое подходящее место. Женщины с улыбкой спрашивали, когда я должна рожать. Но разговаривая с ними, я чувствовала себя еще хуже. У них была нормальная семья, а меня бросил муж и вернулся к своей матери.
Однажды утром я проснулась с решением идти домой. Ни о чем другом не думала. Почистила зубы, подобрала с иола разбросанную одежду и села в первый автобус на Атлантик-Сити.
Мать в этот день работала во вторую смену и уже была дома. Она стояла у плиты и ждала, когда вскипит чайник. Я открыла дверь.
– Ма…
Она медленно обернулась. Мы не говорили со дня свадьбы. Она даже не знала, что я беременна.
– Я тебя слушаю.
На полпути между плитой и дверью я упала в ее объятия. В последние два месяца я много плакала, но так, как плакала на кухне у матери, не плакала ни разу. Она держала меня в своих объятиях и говорила: «Все хорошо, теперь все хорошо». Она посадила меня на стул. Налила мне чаю и молока, быстро сварила яйца. Я поела, потом легла на свою старую кровать и уснула. Когда проснулась, на улице было темно. Маржи подкрашивала губы перед зеркалом.
– Ты возвращаешься домой? – она спросила вполне доброжелательно. Ей просто хотелось знать, что к чему.
– Нет, – сказала я, уже зная, что сюда не вернусь. Я собираюсь назад, к себе домой, ждать, когда придет муж. Если он не придет, я обойдусь. У меня родится ребенок, буду заботиться о нем с Джоном или без него. Денег достаточно, думаю, у нас будет все необходимое. Материнские объятия и ночь на моей старой кровати придали мне сил.
Прошло несколько дней, и однажды я проснулась от звука ключа во входной двери. Джон вошел в спальню, разделся и лег в постель. Мы лежали, слыша как бьются наши сердца. А когда я подумала, что умру, если он не прикоснется ко мне, он протянул руку. Мы только повторяли: «Прости, прости, прости».
В ту ночь мы, как никогда, страстно любили друг друга. Мы были как сумасшедшие. Когда все кончилось, Джон отодвинулся от меня и стал неподвижно смотреть в потолок. Он говорил, что я одурачила его в первую ночь после свадьбы. «Ты была такая хорошая, я так тебе верил». Я все время просила прощения, даже когда он встал и начал одеваться. Когда он уходил, мне хотелось бежать за ним, но я не побежала – знала, это бесполезно.
Я потратила огромные деньги на устройство детской комнаты, подписывала чеки по всему городу. Если уж Джон не хочет жить со мной, то пусть хоть вспоминает о моем существовании, просматривая банковский баланс. Я пригласила человека покрасить в детской и оклеить ее обоями, заказала белую мебель и забила все шкафы детской одеждой. Когда вечером направлялась к кровати, ноги гудели от хождения по магазинам. Иногда Джон приезжал, но чаще я спала одна. Однажды, когда он перед уходом одевался, я взяла его за руку и повела в детскую. Думала, если он ее увидит, то не сможет уйти.
Он посмотрел на колыбельку, ванночку, стул на колесах:
– Кто был твой первый парень?
Я рассказала ему в двух словах, в ужасе, что он опять набросится на меня. Для безопасности стала рядом с дверью – вдруг придется убегать. Когда я закончила, он закрыл за моей спиной дверь и уехал к матери.
Несколькими днями позже Лоррен нанесла мне визит. Она вошла в дом без стука, я в это время читала в постели журнал «Тру стори». Она стояла напротив окна, загораживая свет. Она сказала, что я обесчестила ее сына, женив его на себе путем обмана. «Все можно было бы устроить, если бы не беременность», – сказала она и замолчала. «Я дам тебе 10 тысяч долларов, если ты разведешься с Джоном и откажешься от прав на его ребенка».
Господи, помоги. Я громко рассмеялась. В нашей спальне она, пахнущая духами «Шанель № 5», с огромной черной плоской сумкой в руках, уверенная, что получит все, что хочет. Она казалась мне смешной.
– Вам неизвестно, что ваш сын посещает меня по ночам? – спросила я.
Она не знала, и это было видно сразу.
– Если Джон разведется со мной, я сделаю все, чтобы со мной остался ребенок. Найму адвоката, уеду отсюда – сделаю все.
Я назвала ее старой дурой, она меня – потаскушкой и вруньей. Она заявила, что после всего сделанного мной любой суд в стране лишит меня права воспитывать ребенка.
Я не видела Джона почти неделю. Когда он появился, я не подпустила его к себе: «Здесь была твоя мать». Он кивнул и сел на край кровати, потирая ладонями лицо, и не попытался меня успокоить.
Уезжая в клинику, позвонила на завод Джону. Секретарь сказал, что он должен вернуться из Нью-Йорка и как только появится, ему передадут о моем звонке. Я взяла такси до госпиталя. Вы думаете, что это ужасно, да? Но это не было ужасно. Думала только о том, чтобы доехать, куда нужно. В приемной спросила у сестры, не приехал ли еще мой муж. Она покачала головой и попросила не пугаться: миллионы женщин прошли через то, что мне предстоит. По прошествии нескольких часов я стала матерью.
Когда сестра дала мне в руки моего сына, меня нисколько не волновало, где Джон и вернется ли он когда-нибудь. Я засыпала и просыпалась с мыслью о ребенке. Мне приносили его, и я терлась губами о его головку, пока он сосал грудь. Когда вошел Джон, я крепко прижала к себе малыша, повторяя про себя: «Нет, ты не отберешь его». И если бы мы с Джоном развелись, реакция была бы та же. Я так страдала при родах, я охрипла от крика. И вдруг вижу человека, который выглядит так, будто он только что хорошо пообедал.
Ха! Прочь от моего ребенка, кем бы ты ни был!
Домой мы ехали все вместе, втроем. Не успев войти, я сразу поняла, что все это время, пока я была в клинике, Джон жил здесь. У двери стоял его портфель, свитер на спинке стула. На кухонном столе стояли белые розы.
Я понесла ребенка в детскую, чтобы перепеленать. Джон был рядом, и я показывала ему, как это делается, объясняя каждое движение. Он не отрываясь смотрел на ребенка и слушал, кивая головой. Видно было, что он поражен моей ловкостью. Меня это развеселило: я занималась этим не в первый раз – у меня было так много младших братьев.
Когда я закончила и ребенок был сухим и чистым, Джон обнял нас двоих. Он сказал, что простил меня и просил, чтобы я простила его. Я кивала головой, уткнувшись в его плечо. «Теперь все позади, – повторял он, в свою очередь, целуя меня в волосы. – Позади».
– А это повторялось? – спросила Рита. – Он когда-нибудь еще ударил вас?
– Никогда. Много времени я все еще боялась, что он может ударить, но он никогда не поднял на меня руку. В том обществе, где я росла, в одних семьях мужья били жен, в других – нет. А такого, чтобы муж ударил жену один раз за всю жизнь, не было. Только после замужества женщина понимала, хороший или плохой муж ей достался. Но Джон – совсем другое дело.
Группа женщин, человек двенадцать, прошла мимо нашей камеры. Впереди надзирательница, другая сзади. Среди обитателей тюрьмы можно увидеть кого угодно: белых, черных, испанок, подростков; двое были моего возраста. Я с любопытством изучала их лица – есть ли среди них такие же воровки, как я. Их распределили по парам в соседние камеры.
Рита криво, из-за опухоли и разбитой губы, посмеивалась надо мной. У нее была добрая, глуповатая улыбка, как у умственно отсталого ребенка.
– Еще поживем, – сказала она.
Глава четырнадцатая
Обратная дорога в камеру казалась долгой, но я была даже рада этому. Один коридор сменялся другим с такими же кафельными полами и окрашенными в желтый цвет бетонными стенами. Рядом надзирательница. Алекс был здесь и уже уехал. Он встал, когда я вошла в комнату, сказал только: «Рита». Он протянул руку к моему лицу, но я отвернулась: «Не надо».
Когда за мной пришла надзирательница, я лежала на своем месте с книгой в руках. Эту книгу, маленькую, толстую, с шероховатыми желтыми страницами, было приятно держать в руках. Я думала об Эмили Бронте, средней дочери министра, такой неистовой, буйной внутри и такой покорной, смирной снаружи. Я думала о поросших вереском равнинах, скалах и свирепых ветрах в ее сердце. Где-то я читала: она так боялась посторонних, что однажды предпочла сама себе прижечь рану, только бы Шарлотта не обращалась к врачу. Я не столько читала, сколько прислушивалась к голосу Эмили, звучавшему во мне, когда надзирательница вставила ключ в замок.
– К вам посетитель, – сообщила она.
Я подумала – мой адвокат. Адвокат миссис Тайлер обещал с ним связаться. Я ожидала увидеть толстого Барри, в слишком тесном костюме, с жестким воротничком рубашки, врезавшимся в жирную шею. Я нравлюсь Барри. Он думает, что я снова попала в какую-нибудь историю. Я знала, что он скажет осуждающе: «Что с вами делать, Рита?»
Я следовала за надзирательницей через лестничные площадки и коридоры. Время от времени ее останавливали другие надзирательницы. Они наклонялись друг к другу поверх конторок, обсуждая ночную смену, которая работает с полуночи до восьми утра. Я бесцельно смотрела по сторонам, пока не наткнулась глазами на Алекса. Он сидел в ожидании за маленьким столиком.
Я сдержалась и не окликнула его. Мне нужно было время прийти в себя. Он ударял себя по губам сжатым кулаком. Видно было, что он расстроен и нервничает. Мне так хорошо знаком этот его нахмуренный вид. Значит, он считает положение чрезвычайным.
Как описать чувство, которое охватывает при виде любимого человека, когда ты смотришь на него, а он тебя не видит. Это похоже на чувство вины. Алекс выглядит постаревшим. Я только сейчас разглядела, что у него появился второй подбородок и поседели виски. Он по-студенчески зацепился ступнями за ножки стула.
Я вошла в комнату для посетителей. Алекс изменился в лице при виде моих синяков и разбитой губы. «Рита», – сказал он, вставая. Его реакция как будто не имела отношения ко мне. То, что меня избили, было ему давно известно. Потрясение и беспокойство выглядели напускными, искусственными; таким тоном разговаривают с другом или сотрудником. Я почувствовала его запах – запах одеколона и одежды, шампуня и его волос.
– Алекс. – Я хотела поцеловать его. Я хотела забыться в его объятиях.
Я сидела напротив него за маленьким деревянным столиком. Моя сопровождающая устроилась в углу. Я ожидала, что она притворится глухонемой и будет смотреть куда-нибудь в сторону. Не повезло. Она уставилась прямо на нас.
Алекс сказал, что он пробовал узнать, что со мной случилось. Он звонил Барри и начальнику тюрьмы, чтобы получить разрешение встретиться со мной. При звуках его голоса моя решимость ослабла. Мне захотелось дотронуться до его руки, на худой конец, наступить на ногу под столом. Но и этого я не могла. Наши отношения зашли так далеко, что простое прикосновение он может истолковать, как некий замысел.
Мы подавленно смотрели друг на друга, как смотрели всегда, когда уже не нужны уловки и хитрость. Я воспользовалась правом на близость. Он отвел глаза. Он контролировал себя, как если бы заранее знал, какую форму примет мое влечение к ему, заранее подготовился. Он пришел с установкой, которая вынуждала вести себя определенным образом, эта искусственность его поведения открыла мне то, что я хотела знать. Но я была так устроена, что мне мало было языка жестов, мимики, интонаций, мне нужны были еще и слова. А впрочем, Бог знает, почему я пошла в наступление, впрямую спросив у него, что происходит.
Он вынужден был отвечать, делал это неохотно.
– Я пришел сюда, чтобы узнать, все ли с тобой в порядке. Вот и все. С остальным повременим, Рита, пожалуйста.
О нет! Я не позволю ему взять надо мной верх. Если он не хочет выяснять отношения, то я хочу. Если бы он захотел, то я сказала бы: «Не сейчас, Алекс». Я не позволю ему быть таким хорошим. Что бы он ни задумал, я сделаю наоборот.
Он сказал, что его огорчило, когда Ли подошла к телефону. Не понимает, зачем она это сделала. Он был тогда наверху, и Ли опередила его. Я хотела услышать от него, что все случившееся – недоразумение. Он смотрел на кончики пальцев, которыми упирался в край стола.
– Что ты говоришь?
– Я люблю ее.
– С каких пор?
Он громко вздохнул и пригладил волосы.
– Отвечай, Алекс.
– Месяцы, этого достаточно?
За его словами стояло что-то еще, более важное. Что-то еще, что-то еще. Он думает о разводе.
Я выругалась теми грязными словами, которые услышала вчера, потому что я заключенная и потому что знала, как он вздрогнет от отвращения. Треснула разбитая губа и по подбородку потекла кровь. Я вытерлась тыльной стороной ладони.
Алекс попросил надзирательницу принести мне салфетку или что-нибудь, чем можно вытереться. Она вышла и вернулась с куском бумажного полотенца. Я почувствовала прохладу на губах и вкус сырой бумаги. Охранница прикладывала к губам полотенце, а Алекс смотрел поверх ее плеча. «Убирайся отсюда. Уходи», – сказала я ему.
В таких историях, как эта, одна обида цепляется за другую. Есть детали, которые опускаешь, потому что ждешь одобрения слушателей, а не презрения. Алекс спросил, хочу ли я, чтобы он забрал меня, когда буду выходить из тюрьмы, или я позвоню своей сестре Еве и попрошу ее приехать. Я приподнялась и замахнулась, чтобы ударить его, но надзирательница сдержала меня.
– Теперь уходите, – сказала она Алексу, – убирайтесь отсюда.
Эта надзирательница спасла меня. Теперь я понимаю это. Как можно, работая здесь, остаться такой великодушной. Видно было, что она давно на этой работе. Большой стаж давал ей определенное положение, но она не важничала. У нее короткие волосы, чистая кожа и голубые глаза. Всем своим поведением она показывала, если кто-то должен присматривать за происходящим здесь, то пусть уж лучше это будет она, а не кто-нибудь другой. Ее не было вчера в комнате для отдыха. Мне не верится, что она позволила бы тем, другим, сделать то, что они сделали.
Мы проходили мимо камер, похожих на мою. Некоторые женщины узнавали меня. Кто-то смотрел с насмешкой, кто-то с симпатией или откровенной благодарностью за вчерашнюю драку: было что посмотреть и о чем поговорить после. Я даже не думала оказаться под такими пристальными взглядами, но мне нравилась моя известность. Внимание много значит для меня. Как говорила моя бабушка: «Когда Рита идет на похороны, она не прочь оказаться на месте покойника».
– Я собираюсь отвести вас назад. Вы в порядке? – спросила надзирательница.
– Мне лучше. Спасибо.
– Он собака. Я это сразу поняла.
Я улыбалась, стараясь сдерживать улыбку, чтобы не разошлась трещина.
Две молоденькие латинки, проститутки, стояли у решетки соседней камеры. Одной из них можно было дать лет четырнадцать. Она была крохотная, едва ли в ней было девяносто фунтов. Она была в поношенной черной мини-юбке и дешевом топе, под которым не было лифчика. Ключицы выступали сильнее, чем соски. Вторая была старше, в леопардовых леггенсах и блестящем золотистом топе. У обеих грубо подведены глаза черным карандашом.
– Mira, – сказала маленькая, показывая на меня. Они бесцеремонно рассматривали меня, ухмыляясь, закатывали глаза, говоря что-то по-испански.
Ее жирная подружка кивала, нагло меряя меня взглядом. Я не отвечала им, оставаясь безразличной.
У надзирательницы заклинил замок. «Ну давай, давай, – торопила я ее про себя. – Открывай эту долбаную дверь».
