Текст книги "Мастера детектива. Выпуск 3"

Автор книги: Агата Кристи

Соавторы: Рекс Стаут,Жорж Сименон,Пьер Буало-Нарсежак,Джон Болл
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)

– Девица Пигасс, которая посещала «Боксинг–бар» и занималась своей профессией на улочках, прилегающих к рынку, упоминалась здесь не раз, и, надеюсь, сейчас выступит на суде в качестве свидетельницы.

– Больше вопросов нет? – рискнул спросить г–н Никэ.

– Еще несколько, господин председательствующий. Не соблаговолите ли вы спросить у свидетеля, почему он вдруг почувствовал необходимость сблизиться с этой девицей и посещал ее несколько раз?

– Слышали вопрос?

– Я не знаю, о ком идет речь.

Эмиль уже не сидел, он почти стоял. Вцепившись обеими руками в барьер, он так сильно наклонился вперед, что его ляжки не касались скамейки, и жандарм даже придержал его за локоть.

– Не спросите ли вы у обвиняемого…

Лурса не договорил: Рожиссар уже запротестовал.

– Прошу прощения! Не окажете ли вы мне, господин председательствующий, величайшее одолжение спросить у свидетеля, в чем он как–то ночью, лежа в постели с вышеупомянутой девицей, ей признался?

Следовало держать его все время, каждую секунду, на прицеле своего взгляда. Мгновенная передышка–и он, чего доброго, оправится. В нем чувствовался как бы прилив и отлив, падение и взлет, то он весь напрягался, свирепый и жестокий, то, растерянный, искал опоры вовне.

– Не слышу ответа, господин председательствующий.

– Говорите громче, Люска.

На этот раз Люска глядел на Эмиля, на Эмиля, который громко и тяжело дышал, весь нагнувшись вперед, словно собираясь перескочить через препятствие.

– Мне нечего сказать. Все это неправда!

– Господин председательствующий… – попытался еще раз вмешаться Рожиссар.

– Господин председательствующий, я прошу дать мне возможность спокойно продолжать допрос. Соблаговолите спросить свидетеля: правда ли, что вечером седьмого октября, когда Маню, услышав выстрел, поднялся на третий этаж, Люска успел проскользнуть на чердак, где ему пришлось просидеть несколько часов, так как обратный путь был отрезан прокуратурой и полицией?

Маню сжал кулаки с такой силой, что, должно быть, почувствовал боль. В зале никто не шевелился, и Эфраим Люска, он же Жюстен, был всех неподвижнее, недвижим, как неодушевленный предмет.

Все ждали. Никто не нарушал его молчания. А сам Лурса, стоя с вытянутыми руками, казалось, гипнотизировал его.

Наконец голос, идущий откуда–то издалека, произнес:

– Я не был тогда в доме.

Послышался дружный вздох публики, но это не был вздох облегчения. В воздухе пахло нетерпением, насмешкой. Все ждали, обернувшись к Лурса.

– Может ли свидетель подтвердить нам клятвенно, что в тот вечер он был у себя дома, в постели? Пусть он повернется к Эмилю Маню и скажет ему…

– Тише! – вне себя завопил председательствующий. Никто не проронил ни слова. Только в глубине зала раздавалось нетерпеливое шарканье ног.

– Поскольку вы не смеете взглянуть в лицо Маню…

Тут он взглянул. Повернулся всем телом, вскинул голову. Эмиль не выдержал, рывком вскочил и крикнул с искаженным лицом:

– Убийца! Подлец! Подлец!

Губы его тряслись. Всем показалось, что в припадке нервного напряжения он сейчас заплачет.

– Подлец! Подлец!

И все увидели, как задрожал тот, другой, по–прежнему один среди огромного пустого пространства. Казалось, слышно было даже, как лязгают его зубы.

Сколько времени продолжалось ожидание? Несколько секунд? Несколько долей секунды?

Потом неожиданным для всех движением Люска бросился ничком на пол, обхватил голову руками и зарыдал навзрыд.

Непомерно огромный рот, прорезавший лицо председательствующего, нелепый рот паяца, казалось, безмолвно смеется.

Лурса медленно опустился на место, нащупал в кармане мантии носовой платок, утер лоб, глаза и шепнул мертвенно–бледной Николь:

– Не могу больше!

Все было омерзительно – и г–н председательствующий, надевший шапочку, предварительно спросив о чем–то остальных судей; и красные, и черные мантии, выпархивающие из зала; и присяжные, неохотно удалившиеся на совещание, словно их приковало к себе зрелище тела, распростертого на полу у ног двух адвокатов и одной адвокатессы, белокурой до неестественности.

Эмиль, которого уводили, уже совсем ничего не понимал, он тоже обернулся несколько раз, встревоженный и потрясенный.

Лурса сидел на своем месте, неуклюжий, хмурый, физически больной от всей той ненависти, которая благодаря ему всплыла со дна на поверхность, всей этой не просто людской ненависти, а ненависти юношей, куда более острой, куда более мучительной, более свирепой, потому что выросла она на почве унижения и зависти, из–за вечной нехватки карманных денег, из–за рваных ботинок.

– Значит, по–вашему, дело пошлют на доследование?

Лурса вскинул большие глаза на своего коллегу–адвоката, задавшего ему вопрос. Разве его, Лурса, это касается? В судейской комнате стоял шум. Кликнули на выручку опытных судей. Дюкуп метался в беспокойстве.

В зале осталась только публика, боявшаяся потерять места, она сидела не шевелясь и глядела на пустые скамьи судейских, где не было теперь никого, кроме Лурса с дочерью.

– Вы, должно быть, хотите подышать немного свежим воздухом, отец?

Зря она это! Ну и ладно. Ему хотелось пить, чудовищно хотелось. И плевать, что его увидят, когда он в своей мантии ввалится в бистро напротив.

– Правда, что Люска признался? – спросил его хозяин, подавая стакан божоле.

Ясно, признался! И отныне все потечет, как ручей: признания, подробности, включая те, которых у него не спросят, которых предпочли бы не слышать.

Неужели они не поняли, что когда Люска бросился на пол, то причиной тому была усталость, страстное желание покоя? И если он заплакал, то потому, что почувствовал облегчение. Потому что теперь он уже мог не быть наедине с самим собой, со всей этой грязной правдой, которую знал только он и которая приобретет иное качество, качество драмы, подлинной драмы, такой, какой представляют ее себе люди.

Покончено раз и навсегда с болезненным гнетом, с этим ежеминутным унижением, а главное – покончено со страхом!

Знал ли он хоть, почему убил? Это уже не имело никакого значения. Все переиначат. Переведут на пристойный язык.

Будут говорить о ревности. О загубленной любви. О ненависти к сопернику, который отбил у него Николь, хотя сам он и заикнуться не смел о своей любви.

Все это станет правдой. Почти прекрасной.

А ведь до этой минуты Люска, оставаясь один и медленно перебирая свои воспоминания, испытывал лишь болезненную зависть бедного юноши, зависть Эфраима Люска, даже не зависть бедного к богатому, к Доссену, которому он добровольно согласился служить, а зависть к такому же, как он, к тому, кого он сам ввел в их круг, к тому, кто продавал книги в магазине напротив и кто перешел ему дорогу, не заметив этого.

– Все то же самое! – вздохнул Лурса.

Который час? Он представления не имел. Его поразило зрелище похоронной процессии, двигавшейся по улице. На тротуаре стояли судейские, адвокаты в своих мантиях. А позади катафалка шли люди, одни тоже в торжественном облачении, другие в трауре. И оба лагеря с любопытством переглядывались, как служители двух различных культов.

Дебаты в судейской комнате все еще шли, то и дело звонили по телефону. Красные мантии вихрем носились по коридорам. Хлопали двери. На все обращенные к ним вопросы жандармы пожимали плечами.

Лурса – на усах у него поблескивали лиловатые капли вина – заказал еще стакан. Вдруг кто–то тронул его за локоть.

– Отец, вас зовет председательствующий. Догадавшись, что Лурса не расположен идти на зов г–на Никэ, Николь с мольбой поглядела на отца.

– Только на минуточку!

Он допил третий стакан и стал шарить в карманах, ища мелочь.

– Заплатите потом, господин Лурса. Ведь вы еще зайдете к нам?

Бедная Карла! Как она старалась придать своей уродливой физиономии чуть ли не заискивающее выражение!

– Мсье должен выйти к столу… Мсье должен что–нибудь скушать…

Ей удалось даже не огорчиться, хотя на письменном столе открыто стояли две бутылки, весь пол был усеян окурками и в кабинете царила обычная для дурных дней гнетущая атмосфера.

Лурса взглянул на нее, зеленовато–бледный, нелепый.

– Хорошо… Нет… Скажите им, Фина, что я устал.

– Мсье Эмиль с матушкой так хотят вас поблагодарить…

– Хорошо. Ладно.

– Значит, я им скажу, что вы сейчас выйдете?

– Нет, скажите… Скажите им, что я увижусь с ними как–нибудь на днях.

Николь, ждавшая в столовой, сразу все поняла, взглянув на Карлу. Она с трудом выдавила улыбку и обратилась к г–же Маню:

– Прошу вас, не обращайте внимания. Отец все время ужасно много работал. Он не такой, как другие. Эмиль счел необходимым заявить:

– Он спас мне жизнь! Потом добавил просто:

– Молодец!

Г–жа Маню, беспокоившаяся лишь об одном – как бы получше держаться за столом, – держалась слишком хорошо, слишком напряженно, слишком торжественно.

– Как мило с вашей стороны, что вы пригласили нас обедать. Хотя я, пожалуй, впервые в жизни так счастлива, но боюсь, что в нашем маленьком домике нам вдвоем с Эмилем в этот вечер было бы грустно.

Ей хотелось плакать, хотя причин для слез словно бы и не было.

– Если бы вы только знали, как я исстрадалась! Когда я подумаю, что мой сын…

– Но все ведь кончено, мама!

На Эмиле был все тот же синий костюм, все тот же галстук в горошек. Карла кружила вокруг стола, щедро накладывала Эмилю кушанья с таким видом, словно хотела сказать:

«Ешьте–ка! После всего, что вы натерпелись в тюрьме…»

Временами Николь прислушивалась. Маню заметил это и почти заревновал. Он чувствовал, что она не следит за разговором, что думает она о другом, о том, кого здесь нет.

– Что с вами, Николь?

– Ничего, Эмиль.

Как раз в эту минуту она пыталась припомнить, были ли они с Эмилем до всего случившегося на «ты» или на «вы». Ей казалось, что сегодня произошло что–то ни с чем не сообразное.

– Вы ему сказали, что я уезжаю в Париж?

– Да.

– А что он об этом думает?

– Что это очень хорошо.

– А он разрешит вам приехать ко мне, разрешит нам пожениться, когда я создам себе положение?

Почему он так много говорит и говорит слишком определенно? Она прислушивалась. Но слышно было лишь завывание ветра в каминной трубе да деликатное постукивание вилки о тарелку, вилки, которую г–жа Маню из утонченности держала кончиками пальцев и из тех же соображений подчеркнуто бесшумно жевала пищу.

– Я думаю, как ему удалось это открыть и главное – заставить того признаться.

Подали телятину. Она оказалась пережаренной. Карла извинилась, но ей пришлось все делать одной, она нынче выставила прочь очередную горничную, которая позволила себе дурно отозваться о мадмуазель.

– Разрешите, я отлучусь на минутку?

Николь поднялась, быстро вышла из столовой и остановилась в неосвещенном коридоре, услышав, как хлопнула дверь кабинета и сразу же вслед за этим раздались неверные шаги отца. Она отступила и забилась в темный угол, а он прошел совсем рядом мимо Николъ, как проходил раньше десятки раз, не подозревая о ее присутствии.

Действительно ли он ничего не заметил? Почему же в таком случае он приостановился, замедлил шаг? Он тяжело дышал. Он всегда так дышал, потому что слишком много пил. Он спустился по лестнице, надел шляпу и пальто, на ощупь открыл задвижку.

Николь, не шевелясь, постояла в своем углу еще немного. Потом ей захотелось улыбаться, потому что она была счастлива, и она вошла в столовую.

– Подавайте сыр, Фина.

Он брел по улицам, занимая собой почти весь тротуар, и сам не знал, куда идет. Мысль уйти из дому пришла ему как раз в ту минуту, когда он подкладывал в печурку уголь. Он вдруг остановился, огляделся вокруг и почувствовал себя чужим среди этой обстановки, бывшей как бы неотъемлемой частью его самого. Книги, сотни, тысячи книг и спертый воздух, такое ничем не возмутимое спокойствие, что слышно даже течение собственной жизни…

Он шагал, тяжело отдуваясь, делая вид, что не знает, куда идет. Он даже подхихикивал, вспоминая эти две Жерди – Рожиссара и его супругу, которым, должно быть, сейчас не до смеха; своего зятя Доссена и свою сестрицу Марту, которая, наверно, уже велела вызвать доктора Матре.

Он пересек улицу Алье, очутился около пивной, где играли на бильярде. Сквозь матовое стекло не видно было игроков, но слышался треск шаров, можно было даже угадать, удачен удар или нет.

Здесь играл на бильярде Эфраим Люска.

И их лавка была на месте, узенькая, как щель, в правом крыле дряхлого дома со старомодными жалюзи, которые опускались до самого тротуара.

Оттуда просачивался свет. В лавке было темно, но дверь, ведущая на кухню, которая служила супругам Люска одновременно столовой и спальней, была открыта, и из нее пробивался этот пучок света.

Из дома напротив вышел юноша и со счастливым лицом зашагал к кинотеатру.

Не мог же Лурса подглядывать в замочную скважину, не мог постучать в дверь, не мог сказать торговцу с болгарскими усами: «Если разрешите, я охотно возьмусь…»

Нет! Хватит! Его не поймут. Сочтут за безумца. Нельзя браться за защиту человека, которого ты сам сразил тяжелым ударом. Человека? Даже не человека. Крупицу человека. Крупицу драмы…

Он прошел мимо полицейского, который вздрогнул и пожал плечами, увидев, что адвокат вошел в «Боксинг–бар».

Интересно, с какой целью, по мнению полицейского, пошел в бар Лурса?

– Я так и думал, что вы придете, но сегодня вас не ждал. Хочу вам объяснить насчет той записочки, что вам передал. Месяца два назад Жэн натворил каких–то дел в Ангулеме, и если бы его сейчас взяли, тогда… Сами понимаете! Жаль, что мне не удалось послушать, как вы громили молодого Люска. Говорят, просто страшно было на вас смотреть. Что прикажете подать?.. Нет, сегодня моя очередь. Когда мсье Эмиль придет сюда, я и ему тоже бутылочку поставлю – не простую, а шампанского, ведь мальчуган оказался просто молодцом.

Возможно, потому, что Лурса слишком долго жил в одиночестве, он не сразу свыкался с чужой обстановкой. Чтобы почувствовать себя непринужденно, ему требовалось выпить.

А потом он подумал, что ему лучше сидеть, скажем, в «Приюте утопленников»: все шоферы его знали, столько раз возили его туда ночью.

Но и там ему было не лучше. Однажды даже, проходя мимо ярко освещенного по случаю приема гостей дома Доссенов, он с трудом отогнал шалую мысль: «А что если войти и объявить, что я хочу сыграть с ними в бридж?»

Но он предпочитал заходить в тупичок и пить вино со старухой, у которой снимала комнату Фляжка и куда возвратилась Адель Пигасс, убедившись, что ее Жэн благополучно перешел границу.

Все эти люди отличались тем, что говорили мало. Выпиваешь стаканчик. Глядишь в пространство. Слова здесь звучат особенно веско, потому что их говорят скупо, и тот, кто их произносит, знает почти все, что можно знать.

Адель после отъезда Жэна, от которого она получила открытку из Брюсселя, пошла в гору, зато дела в «Боксинг–баре» стали хуже, и Джо подумывал приобрести себе на ярмарке балаган.

Вечерами казалось, что улицы, чересчур узкие улицы, проходят где–то под землей, над городом, и Лурса чудилось, будто он пробирается глубоко под чужими жизнями и до него доносится лишь приглушенное их дыхание.

Но самое неприятное было то, что Карла решила после свадьбы м–ль Николь отправиться с ней в Париж.

Тогда придется ему самому управляться с девицами типа Анжели, или со старыми служанками вроде тех, что работают у кюре.

Следователь, уже не Дюкуп, а другой, назначенный на место Дюкупа, без конца твердил:

– Лурса? Безусловно, никто не знает нашего города так хорошо, как он.

И поскольку собеседник обычно подымал на него строгий взгляд, следователь поспешно добавлял:

– Жаль, что такой светлый ум… И в последующем бормотании можно было различить лишь самый конец фразы, одно только слово:

– …алкоголь.

Совсем так, как г–н Никэ, подобно марионетке, которой орудует чревовещатель, твердил тогда на суде:

«…клянитесь также… спода… дымите руку… ерни–тесь… одам… сяжным…»

Люска получил десять лет. Мать его умерла, а отец по–прежнему торгует шарами в своей лавочке, где запахи стали словно бы еще гуще.

Пятицветная блестящая открытка, изображающая извержение Везувия, гласила:

Сердечный привет и поцелуй из Неаполя.

Николь, Эмиль.

Эдмона Доссена поместили в дорогой санаторий. Детриво дослужился до старшего унтер–офицера. Дюкуп переехал в Версаль. Рожиссар отправился на три дня в Лурд в качестве брата милосердия – добровольца. Доссен–отец все так же кутит с девицами в роскошных публичных домах. Дайа–сын женился на дочке торговца удобрениями.

Адель и Фляжка по–прежнему поджидают на углу улицы клиентов.

А перед стаканом красного вина сидит в бистро совсем один Лурса, пока еще сохраняя достоинство.

1940 г.

Агата Кристи
После похорон

Посвящается Джеймсу в память о счастливых днях в Эбни

Глава 1

Старый Лэнском ковылял из комнаты в комнату, поднимая шторы и то и дело вглядываясь в окна подслеповатыми глазами.

Скоро они вернутся с похорон. Лэнском зашаркал ногами чуть быстрее. Окон было так много…

«Эндерби–Холл» был большим викторианским домом, построенным в готическом стиле. В каждой комнате имелись занавеси из выцветшей парчи или бархата. Некоторые стены все еще были обтянуты полинявшим шелком. В Зеленой гостиной старый дворецкий поднял взгляд на висевший над камином портрет Корнелиуса Эбернети, для которого и был построен «Эндерби–Холл». Каштановая борода Корнелиуса агрессивно торчала вперед, а рука покоилась на глобусе, не то по его желанию, не то воплощая символическую концепцию художника.

Старому Лэнскому Корнелиус всегда казался весьма решительным джентльменом, и он радовался, что не знал его лично. Его хозяином был мистер Ричард, который внезапно скончался, хотя, конечно, перед этим его какое–то время посещал доктор. Впрочем, мистер Ричард так и не оправился после смерти молодого мистера Мортимера. Старик покачал головой, переходя из Зеленой гостиной в Белый будуар. Это была настоящая катастрофа. Такой здоровый и сильный молодой джентльмен! Трудно поверить, что с ним могло случиться подобное несчастье. А тут еще мистер Гордон погиб на войне. Одна беда за другой. Для хозяина все это было чересчур. Тем не менее неделю назад он выглядел почти как всегда…

Третья штора в Белом будуаре отказывалась подниматься, постоянно застревая. Пружины ослабели – шторы были очень старыми, как и все в этом доме. А в наши дни такие вещи невозможно починить. Глядя на них, все снисходительно качают головой и говорят, что они устарели, – как будто старые вещи чем–то хуже современного барахла! Уж кому–кому, а ему это отлично известно. Все новые изделия ломаются прямо в руках. Либо материал скверный, либо работа никудышная…

С этой шторой не справиться без стремянки. Лэнском не любил на нее взбираться – в последние дни у него стала кружиться голова. Ладно, бог с ней, со шторой. Все равно окна Белого будуара находятся не в передней стене дома и не будут видны из машин, возвращающихся с похорон. Комнатой сейчас никто не пользовался – она предназначалась для леди, а леди уже давно не было в «Эндерби–Холле». Жаль, что мистер Мортимер так и не женился. Ездил рыбачить в Норвегию, охотиться в Шотландию, кататься на лыжах в Швейцарию, вместо того чтобы жениться на приятной молодой леди и жить дома с ней и с детишками. Детей в «Эндерби–Холле» тоже не было давным–давно…

Мысли Лэнскома перенеслись к далеким временам, которые он помнил четко и ясно – куда более ясно, чем последние двадцать лет, путавшиеся и расплывавшиеся у него в памяти…

Мистер Ричард был для своих младших братьев и сестер скорее отцом, чем старшим братом. Ему было двадцать четыре года, когда умер его отец, и он с головой погрузился в дела, точно, как часы, уходя каждый день в офис и при этом содержа дом в безупречном порядке. У молодых леди и джентльменов было счастливое детство. Конечно, они ссорились и дрались друг с другом, так что гувернанткам приходилось с ними нелегко. Впрочем, Лэнском презирал гувернанток, считая их жалкими личностями. А молодые леди были очень бойкими! Особенно мисс Джералдина, да и мисс Кора, хотя она была намного младше ее. А теперь мистер Лео и мисс Лора умерли, мистер Тимоти – несчастный инвалид, мисс Джералдина умерла где–то за границей, а мистер Гордон погиб на войне. Мистер Ричард оказался крепче всех, хотя и был самым старшим. Пережил почти всех братьев и сестер, – почти, так как еще живы мистер Тимоти и маленькая мисс Кора, которая вышла замуж за этого противного художника. Лэнском не видел ее двадцать пять лет – она была хорошенькой молодой девушкой, когда уехала с этим парнем, – а теперь он едва узнал ее, располневшую, да еще в этом чудном платье! Ее муж был французом или наполовину французом – из браков с этими людьми никогда не выходило ничего хорошего. Но мисс Кора всегда была немного… как бы это сказать… в деревнях их называют дурочками. В каждой семье такие попадаются.

Мисс Кора сразу его вспомнила. «Да ведь это Лэнском!» – воскликнула она, словно была очень рада его видеть. В детстве они все его любили – прибегали к нему в буфетную за желе и шарлоткой. Тогда все знали старого Лэнскома, а теперь его почти никто не помнит. Младшее поколение смотрит на него как на обычного дворецкого, который торчит в доме с незапамятных времен. Впрочем, и он не слишком их различает – для него они всего лишь компания незнакомцев, прибывших на похороны, притом весьма потрепанная.

За исключением миссис Лео – она совсем другое дело. Мистер и миссис Лео часто бывали здесь после того, как поженились. Она настоящая леди, всегда одевалась и причесывалась как следует. Хозяину она очень нравилась. Жаль, что у нее и мистера Лео не было детей…

Лэнском встряхнулся – чего ради он стоит и вспоминает былые дни, когда у него столько работы? Теперь нужно заняться шторами на первом этаже и сказать Дженет, чтобы она поднялась наверх и приготовила спальни. Он, Дженет и кухарка ходили в церковь на заупокойную службу, но не поехали в крематорий, а вернулись домой поднимать шторы и готовить ленч. Разумеется, холодный ленч. Окорок, цыпленок, язык и салат, а потом лимонное суфле и яблочный торт. Но сначала горячий суп – лучше убедиться, что Марджори его уже приготовила, так как они могут вернуться с минуты на минуту.

Лэнском двинулся по комнате шаркающей походкой. Его рассеянный взгляд скользнул по картине над камином – парному портрету к тому, что висел в Зеленой гостиной. На нем были превосходно изображены белый атлас и жемчуга. Женщина, облаченная в них, выглядела не столь впечатляюще. Мягкие черты лица, рот, похожий на розовый бутон, расчесанные на прямой пробор волосы… Миссис Корнелиус Эбернети была женщиной скромной и непритязательной. Примечательным в ней было только ее имя – Корали.

Спустя шестьдесят лет после их появления мозольный пластырь и крем для ног «Коралл» все еще пользовались спросом. Никто не мог определить, что в них было такого выдающегося, но они всегда привлекали внимание. Благодаря им был воздвигнут этот неоготический особняк с обширным садом, а годовой доход, выплачиваемый семи сыновьям и дочерям Корнелиуса Эбернети, позволил Ричарду Эбернети отойти три дня назад в мир иной очень богатым человеком.

Заглянув в кухню, Лэнском напомнил Марджори о супе, но та в ответ только огрызнулась. Марджори было всего двадцать семь лет, и она служила для Лэнскома постоянным источником раздражения, так как была весьма далека от его представления о том, какой должна быть настоящая кухарка. У нее отсутствовало как чувство собственного достоинства, так и должное почтение к его, Лэнскома, положению в доме. Марджори именовала «Эндерби–Холл» «старым мавзолеем» и жаловалась на огромные размеры кухни, буфетной и кладовой, утверждая, что «нужен целый день, только чтобы их обойти». Она пробыла в «Эндерби» два года и оставалась здесь, во–первых, из–за солидного жалованья, а во–вторых, потому, что мистеру Эбернети нравилась ее стряпня. Марджори в самом деле недурно готовила. Дженет – пожилая горничная, в данный момент пьющая чай за кухонным столом и обычно наслаждавшаяся ядовитыми диспутами с Лэнскомом, тем не менее вступила с ним в союз против младшего поколения, представляемого Марджори. Четвертой в кухне была миссис Джекс, выполняющая обязанности приходящей прислуги там, где это требовалось, и получившая немалое удовольствие от похоронного церемониала.

– Все было очень красиво, – говорила она, шмыгая носом и наполняя свою чашку. – Девятнадцать машин, церковь полна народу, и каноник отлично провел службу. Да и день для этого подходящий. Бедный мистер Эбернети – таких, как он, в мире осталось мало. Все его уважали. – Услышав звук клаксона и шум автомобиля на подъездной дорожке, миссис Джекс поставила чашку и воскликнула: – А вот и они!

Марджори включила газ под большой кастрюлей с куриным супом. Большой очаг времен викторианского величия стоял холодный и бесполезный, словно памятник минувшей эпохе.

Машины подъезжали одна за другой – выходящие из них люди в черном неуверенно шли через холл в Зеленую гостиную. За стальной каминной решеткой горел огонь – дань первым осенним холодам, призванный также согреть тела и души побывавших на похоронах.

Лэнском вошел в комнату, неся на серебряном подносе бокалы с хересом.

Мистер Энтуисл, старший партнер старой и уважаемой фирмы «Боллард, Энтуисл, Энтуисл и Боллард», грелся, стоя спиной к камину. Взяв бокал, он окинул компанию проницательным взглядом юриста. Не все присутствующие были ему лично знакомы, и он ощущал необходимость «рассортировать» их. Представления перед отбытием на похороны были спешными и поверхностными.

Обратив внимание прежде всего на старого Лэнскома, мистер Энтуисл подумал: «Бедняга очень постарел – не удивлюсь, если ему под девяносто. Ну, он получит хорошую ежегодную ренту – за него нечего беспокоиться. Преданная душа – такие старомодные слуги в наши дни редкость. Теперь в моде приходящие уборщицы и няни. Помоги нам, боже! Все это печально. Пожалуй, хорошо, что бедняга Ричард умер преждевременно. Ему было бы практически незачем жить».

Для мистера Энтуисла, которому было семьдесят два, смерть Ричарда Эбернети в шестьдесят восемь лет, безусловно, выглядела преждевременной. Мистер Энтуисл удалился от активной деятельности два года назад, но в качестве душеприказчика Ричарда Эбернети и в знак уважения к одному из старейших клиентов, являвшемуся также личным другом, совершил поездку на север страны.

Вспоминая условия завещания, адвокат разглядывал членов семьи.

Миссис Лео – Элен – он, разумеется, хорошо знал, относясь к ней с симпатией и уважением. Его одобрительный взгляд задержался на Элен Эбернети, стоящей у окна. Черное было ей к лицу. Ему нравились ее правильные черты лица, хорошо сохранившаяся фигура, волнистые пряди зачесанных назад седеющих волос и глаза – они когда–то были василькового цвета и все еще оставались ярко–голубыми.

Сколько лет сейчас Элен? Очевидно, сорок один или сорок два. Странно, что она не вышла замуж снова после смерти Лео. Привлекательная женщина. Правда, они с мужем так любили друг друга…

Его взгляд устремился на миссис Тимоти. Он плохо ее знал. Черное ей не шло – в ее стиле были сельские твидовые костюмы. Крупная женщина, на вид неглупая и дельная. Она всегда была хорошей женой Тимоти. Следила за его здоровьем, хлопотала над ним – возможно, даже чересчур. Действительно ли Тимоти так уж болен? Мистер Энтуисл подозревал, что он просто ипохондрик. Ричард Эбернети придерживался того же мнения. «Конечно, в детстве у Тимоти были слабые легкие, – говорил он, – но будь я проклят, если сейчас у него что–то серьезное». В конце концов, какое–то хобби должно быть у каждого. Хобби Тимоти было помешательство на собственном здоровье. Верила ли миссис Тим в его хвори? Возможно, нет – но женщины никогда не признаются в таких вещах. Должно быть, Тимоти человек состоятельный – он никогда не был мотом. Но при теперешних налогах лишние деньги не помешают. Возможно, после войны ему пришлось сильно урезать расходы.

Мистер Энтуисл перенес внимание на Джорджа Кроссфилда, сына Лоры. Лора вышла замуж за весьма сомнительного типа. Никто о нем почти ничего не знал. Он называл себя биржевым маклером. Молодой Джордж работал в адвокатской фирме, не пользовавшейся солидной репутацией. Смазливый парень, но в нем тоже есть что–то сомнительное. Наверняка денег у него не густо. Лора в отношении вкладов проявила себя круглой дурой и умерла пять лет назад, не оставив ни гроша. Она была красивой и романтичной женщиной, но совсем непрактичной.

С Джорджа Кроссфилда мистер Энтуисл переключился на двух девушек. Интересно, кто из них кто? Ах да, это Розамунд, дочь Джералдины, рассматривает восковые цветы на малахитовом столике. Хорошенькая девушка, даже красивая – только лицо у нее глуповатое. Играет на сцене. Муж у нее тоже актер – красивый парень. «И знает об этом, – подумал мистер Энтуисл, с предубеждением относившийся к актерскому ремеслу. – Интересно, кто его родители и какое у него прошлое?» Он с неодобрением посмотрел на Майкла Шейна – худощавого блондина, казавшегося утомленным.

Сьюзен, дочь Гордона, выглядела бы на сцене куда лучше Розамунд. В ней больше индивидуальности – возможно, даже слишком много для повседневной жизни. Сьюзен стояла рядом с ним, и мистер Энтуисл украдкой изучал ее. Темные волосы, карие, почти золотистые глаза, мрачноватая, хотя по–своему привлекательная складка рта… Возле нее стоял мужчина, за которого она совсем недавно вышла замуж, – кажется, он помощник аптекаря. По мнению мистера Энтуисла, девушкам не следовало выбирать себе в мужья мужчин, работавших за прилавком. Но сейчас они готовы выйти за кого угодно. Молодой человек с бледным невыразительным лицом и волосами песочного оттенка выглядел так, словно ему не по себе. Мистер Энтуисл заинтересовался, в чем причина, но в конце концов великодушно приписал это напряжению, вызванному встречей с многочисленными родственниками жены.

Последним объектом внимания адвоката оказалась Кора Ланскене. В этом была определенная справедливость, так как Кора в семействе являлась «последышем». Самая младшая сестра Ричарда родилась, когда ее матери было уже под пятьдесят, и кроткая женщина не пережила десятой беременности (трое ее детей умерли во младенчестве). Бедная маленькая Кора! Всю свою жизнь она причиняла неудобства – была нескладной, неуклюжей и делала замечания, которые лучше держать при себе. Старшие братья и сестры были очень добры к ней, прощая ее недостатки и сглаживая последствия ее бестактности. Никому и в голову не приходило, что Кора может выйти замуж. Она была не слишком привлекательной девушкой, и ее чересчур явные авансы посещавшим дом молодым людям обычно заставляли последних в панике отступать. Но потом на горизонте возник Пьер Ланскене – наполовину француз, с которым Кора познакомилась в художественной школе, где она училась рисовать цветы акварелью. Однако ее каким–то образом занесло в класс живой натуры – там Кора повстречала Пьера Ланскене и, придя домой, заявила о намерении стать его женой. Ричарду Эбернети не понравился жених – он заподозрил, что Пьер Ланскене охотится за богатой невестой. Но покуда Ричард выяснял прошлое Ланскене, Кора сбежала с ним и без лишних промедлений вышла за него замуж. Большую часть совместной жизни они провели в Бретани, Корнуолле и других местах, облюбованных живописцами. Ланскене был скверным художником и, по отзывам, не слишком приятным человеком, но Кора очень его любила и так и не простила своим родственникам их отношение к нему. Ричард обеспечил младшей сестре щедрое содержание, на которое, по мнению мистера Энтуисла, жили и она, и ее супруг. Он сомневался, что Ланскене когда–либо зарабатывал деньги. Должно быть, Пьер умер по меньшей мере лет двенадцать тому назад, и теперь его вдова, сильно располневшая и облаченная в причудливое черное одеяние с гагатовыми фестонами, вернулась в родной дом, ходила по комнате, трогала вещи и радостно восклицала, предаваясь воспоминаниям детства. Она не давала себе труда притворяться убитой горем по случаю смерти брата. Но мистер Энтуисл помнил, что Кора вообще никогда не притворялась.