Текст книги "Новые записки о галлах"

Автор книги: Адсон Монтьер-Ан-Дер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Отзвучали гимны и уроки полунощницы, и, точно также, как Вирдо, кряхтя, возлег на свою постель, все монахи разошлись по кельям, чтобы продолжить прерванный сон. Наступало время действовать. Как я заметил, дверь у нас была слишком скрипучая и, не желая привлечь к своим действиям внимание садовника, я выбрался через окно. Идя на всякий случай в тенях строений, выросших от полной луны, я, перебегая от кельи к келье, стремился незаметно проскользнуть к дому аббата. Один раз, проходя вблизи кладбища и оскальзываясь в грязище, я оступился и уже хотел расчертыхаться, но увидел заворожившую меня картину: под ярким лунным светом, вытягивавшим все тени так, что они вот-вот разорвутся, склонившись над свежевырытой могилой, недвижно, походя на собственное надгробье, стоял ризничий Киза, избывая наложенную епитимью. Он едва слышно бормотал время от времени, глубоко и горестно вздыхал и подбрасывал иногда в яму комочки земли, словно репетируя прощанье с самим собой. Пригнувшись, я обошел его и, миновав ещё пару келий, добрался, наконец, до резиденции Одо. Он и его брат нетерпеливо ждали меня и, дав ещё раз необходимые наставления, подсадили меня к дымоходу, проведенному под самым потолком. Кроме того, что он был чрезвычайно узким, походя на кротовью нору, меня постоянно пробирало на то, чтобы чихнуть что есть силы – так я навдыхался поднявшейся копоти – и я с трудом удерживался, стараясь дышать ртом, словно рыба. Наконец, разобравшись в сплетении дымоходов, я протиснулся к той комнате, которая отведена была аббатом для размещения вещей делегации. Я слышал храп, прерываемый бессвязным лепетом, вызванным ночными наваждениями, но едва только собрался выбраться из своего дупла, как лестница заскрипела под чьими-то шагами и в дверь тихо, но требовательно постучали. Потом ещё и ещё раз до тех пор, пока храп не прекратился, и, спавший как младенец человек, не поднялся и не пошел встречать

полночного гостя. Наконец, засов открылся, дверь распахнулась, и какая-то тень прошмыгнула в комнату. "Ты откуда взялся ?" – раздался удивленный голос разбуженного, в котором я сразу узнал Бовона Шалонского. "Тс-с-с. Ты один ? Наверное, я здесь не случайно и не появился б не будь на то оснований, заставивших меня мчаться за вами посреди ночи. Те известия, которые я получил, заставили меня срочно броситься вскачь". "Что опять случилось ?" ;"Пока, слава Богу, ничего, но могло бы, когда некто, не посоветовавшись, начал принимать скоропалительные решения. Скажи, кто придумал ехать через Люксейль ?" ;"Я. Но что в конце концов происходит ?" ;"А ты громче не можешь говорить ? Аббат этого монастыря является сообщником наших врагов, быть может даже их вдохновителем. Я узнал об этом сегодня благодаря чистой случайности". ;"Одо ? Не может быть ! Он всегда нам помогал и его голос никогда не звучал против наших намерений". ;"Так думал и я, но он оказался хитрой лисицей, только по видимости сочувствуя нам, на поверку же строя козни вместе со своим братцем". "Но я только сегодня беседовал с ним и поведал ему все наши планы..." "Как ?!" "...и он не возражал мне, никаким образом не выказывая себя несогласным". ;"Ты ему все рассказал ! Черт тебя возьми, ты просто тупица, Бовон. Теперь нам нужно землю грызть, чтобы выбраться от сюда. Сегодня днем мне здорово повезло – удалось расправиться с мерзавцем Сегобертом. Это тот, который отнял у меня недавно замок Роснай. Вчера он поплатился за это жизнью собственной семьи, а сегодня и сам отправился к праотцам. У него остался ещё один малец, но я и его обязательно найду, чтобы растерзать в клочья, ведь ты не представляешь, как сильно Сегоберт вывел меня из себя ! Так вот, у этого пса при себе было занимательное письмецо. На-ка, почитай. Да не зажигай свет ! Прочти у окна". Мое сердце лихорадочно забилось, словно птица в силках, и мне показалось, что его громкий стук сейчас станет слышен в комнате : ночной гость оказался Гилдуином ! С самого начала в голосе незнакомца я улавливал, пусть и безотчетно, знакомые тона, и теперь было ясно, где я мог их слышать. После упоминания имени моего отца я ужаснулся догадке о том, что сам изверг был сейчас рядом со мной. Он убил мою мать и братьев, а теперь меня потрясла весть о смерти ещё и отца. Мой папа, на которого обратилась теперь вся моя сыновья любовь и который ещё вчера был рядом со мной, теперь был так же мертв, а его убийца, не угомонившийся и на этом, этот непримиримый палач был сейчас так близко, да ещё и похвалялся своим преступлением. Я тихо заплакал...Бовон стоял у окна, подставляя письмо лунному свету, едва читая спросонья. "Это ужасно ! вымолвил он наконец, сворачивая его в глубокой задумчивости. – Сегоберт просит аббата простить ему смерть своей жены. Видимо, Одо был сильно влюблен в нее. Ты что ли её убил ?" "При чем здесь это, какая там ещё жена. Мне наплевать, ты дочитай до конца". "Да дочитал я. Рожер – брат Одо от конкубины. Это весьма неожиданная новость". ;"Теперь ты понимаешь, какой опасности ты здесь подвергаешься ? Они вдвоем наверняка задумали убить тебя или взять в заложники или что-либо еще, лишь бы не допустить делегацию к Папе". ;"Не думай о людях по себе, – не без брезгливости проговорил Бовон. – Одо не из тех, кто считает оружие сильнее слова Божьего". "Как ты можешь так думать ? Теперь ! Когда ты все знаешь! Одо и граф Лана – в сговоре. Тебе письмо разве не открыло глаза ? Одо принял пострижение не потому, что он безупречен, а от того, что подлец Сегоберт отбил у него девку. Внутренне же он нисколько не изменился и, я тебя уверяю, действует сейчас заодно с Рожером, который теперь тоже наверняка здесь, вместе с ним. Вы все здесь в ловушке. Вас приманили, завлекли как крысу в мышеловку". "Все-таки ты в словах будь поосторожнее, Гилдуин, ведь если я крыса, то ты – настоящая випера". "Да...да как ты смеешь ? Ух ты какой, Бовон, оказывается. Я вижу, что ты забыл, как ты стал епископом. Так я напомню, сколько людей полегло тогда у твоей кафедры". ;"Но все, все. Все. Хватит. Говори, зачем ты приехал и чего хочешь". ;"Значит так, делегация должна немедленно уезжать отсюда. Все, что вы везете, должно быть в целостности и сохранности. Папа должен получить свои дары, а Хугон – взять взамен архиепископство. И вам следует поторопиться, ибо весьма дрянные новости доходят из Италии. Говорят, Мароция захватила Папу в плен и измывается теперь над ним, требуя титула для своего муженька. Какова Мегера ! Нужно успеть воспользоваться лояльностью Иоанна, а его тяжелое положение – как раз нам подмога, ибо он выполнит все, чтобы мы его вызволили. Поэтому езжайте немедля, если не хотите, чтобы шайка Рожера отправила вас сейчас в объятья к Феодоре. А это осиное гнездо...Я его беру на себя". Тут Гилдуин снял огромный рог, висевший у него на груди, высунулся в выходящее на задворки окно и тихо протрубил – звучание у рога было очень низким и гулким – давая условный знак. Через некоторое время в комнату поднялся ещё один сорвиголова из его окружения. "Это Бенвенуто, – представил Гилдуин. – Мы с ним проникли сюда, дабы изучить ситуацию. У меня много людей, которые ждут сейчас у леса. Бенвенуто, скачи немедленно к ним и скажи, что можно начинать. Держи давай мой рог, и когда подъедите к монастырю обязательно дай мне знать, дважды протрубив в него. Если что-то будет не в порядке – труби один раз. Ты, Бовон, скажешь всем своим, чтобы оставались на местах и не попали случаем под горячую руку моих молодцов, которые быстро очистят монастырь от заговорщиков. Они устроили ловушку для нас, а мы выкопаем могилу для них. Хитрость всегда сильнее. Давай, Бенвенуто, живо". Разбойник вновь скрылся за дверью, а Гилдуин с Бовоном остались в комнате, собирая вещи на вынос.

Представьте же мои чувства, которые я испытывал, становясь свидетелем этого разговора ! Я не только не был в силах выполнить возложенное на меня поручение, не только был поглощен страшным известием о гибели отца, но и узнавал вдобавок, что орда не знающих меры человекоубийцев вот-вот ворвется в монастырь, чтобы сеять повсюду смерть и разрушение. Я уже начал тужиться, чтобы пропихнуться обратно, желая предупредить Одо об опасности, но тут началось такое...Дело в том, что бедняга Киза, в стенании созерцавший собственную могилу, стал невольным соглядатаем приезда Гилдуина в монастырь. Тот, конечно, и предположить не мог, что кто-то будет бодрствовать в столь поздний час, да ещё и выстаивать при этом на кладбище. Поэтому, спешившись и привязав своего коня к одному из надгробий, Гилдуин смело направился к кельям, дабы рыскать там в поисках Бовона. Киза видел и его и Бенвенуто, оставшегося в стороне и все ещё не слезавшего с лошади. Ризничий проследил путь подозрительного незнакомца и, чуя, что дело неладное, немедленно пробрался к аббату и сообщил ему обо всем. Далее и Одо и Рожер мыслили с молниеносной быстротой. Сами отпетые интриганы, они учуяли нависшую над ними угрозу и выскользнули к амбару, стоявшему позади кладбища, чтобы следить оттуда за вторым из непрошеных гостей. Когда в ответ на позывной Гилдуина Бенвенуто отправился к резиденции, Одо уже хотел задержать его, но Рожер сделал знак повременить, ибо он смекнул, что если они остановят его сейчас, то тогда ничего не узнают, а если же они не тронут юношу, то он скорее всего возвратится с ценными сведениями. Так и случилось. И, когда, позванивая шпорами, Бенвенуто поспешил обратно, на него внезапно обрушились два здоровенных детины, которых представляли собой мой благодетель и его брат. Они буквально выбили из него признания и, подивившись чудовищности задуманного злодеяния, решили, что действовать надо немедленно, ибо, хотя им и удалось прервать сообщение Гилдуина со своей сворой, Бовон уже начинал готовиться к отъезду и вот-вот должен был покинуть дом аббата вместе со шкатулкой, содержавшей заветное послание Папе. Не долго думая, Рожер схватил под уздцы коня Бенвенуто и приказал брату запалить его попону. Лошадь неистово заржала и в безумной скачке бросилась во двор, так как она постепенно умирала и пыталась убежать от охватившего её огня. В этот момент Гилдуин и епископ как раз готовились к сборам. Услышав очумелое ржание, в одно мгновение поднявшее на ноги весь монастырь, они бросили все и выбежали во двор, думая, что на обитель напали люди Рожера, которым теперь нужно было противостоять. "Быстро собери всех воинов и приготовь их к отпору. Одо все-таки оказался первее нас. Смотри, они убили Бенвенуто!" Какая паника началась в монастыре ! Особенно больший ужас испытывали монахи. Они босиком, с подвернувшимися полами ряс, шлепали по двору, без толку причитали и хватались за головы, словно их волосы сейчас тоже начнут гореть, как огонь с попоны перешел на лошадиную гриву. Окруженная огненным ореолом, погибавшая в страшных мучениях лошадь, ничего не видя перед собой, кидалась на ограду, сшибала и переламывала кости любому, кто попадался ей на пути. Солдаты, сопутствовавшие делегации, проявляли меньше суматохи, нежели монахи, и, увещеваемые призывами Бовона и Гилдуина, которого они знать не знали, но, почему-то, слушались, выстраивались и вооружались, готовые противостоять невидимому врагу. В это время лошадь издохла и с тяжким вздохом рухнула посреди двора, на глазах у всех обугливаясь огнем и исходя зловонием. Я же, едва придя в себя, воспользовался ситуацией, спрыгнул в комнату, нашел ларец, который я хорошо представлял по описанию Рожера и поменял одно письмо на другое. Потом я подбежал к окну, к которое трубил Гилдуин и, не задумываясь, полетел вниз. Через некоторое время Бовон и его спутники выяснили, что никто на них не нападает и следует, не теряя, однако, бдительности, попытаться разобраться в происшедшем. Гилдуин втянул в сговор Шалонского епископа, ведь у того теперь были все основания для обвинения Одо в убийстве. Труп Бенвенуто они найти не смогли, так как Рожер спихнул его в отхожую яму, но само преступление налицо. Итак, Одо должен был быть пленен и взят ими с собою в Рим, где он предстанет перед папским судом и будет приговорен к смерти – отличный способ спокойно устранить своего противника. Через полчаса все было готово для того, чтобы предъявить аббату обвинения. За этот срок все делегаты успели успокоиться и собраться в дорогу, чтобы прежде времени покинуть этот монастырь, от которого они ожидали все-таки большего уюта. Теперь они жалели, что остановились здесь, а не в каком-нибудь ином монастыре, где никакие кошмары, никакие горящие лошади не поднимают людей среди ночи. Краткое заседание проводилось прямо во дворе возле лошадиного трупа. Разочарованный Аббон переменил милость к аббату на гнев, и теперь все три епископа чинно и с суровейшим видом воссели на принесенным из скриптория стульях. Позади толпились чертыхавшиеся сеньоры и солдаты, не прекращавшие нервно озираться. Секретари ловко орудовали стилями, занося в епископские церы протоколы этого знаменитого суда. Была ещё глубокая ночь, которая, несмотря на полнолуние, создавала впечатление, будто действо происходит в зале, где погасший свет свидетельствует о запрещенности собрания. "Итак, – начал чрезвычайно гневный Бовон, – я знал, что нам не следует здесь оставаться на ночь. Этот монастырь поистине пристанище бесов, где воплощаются видения больного рассудка. Ну как, Аббон, неужто ты хорошо отдохнул нынешней ночью ? Я тебя уверяю, теперь эта ночь сама будет сниться по ночам. Итак, к глубочайшему прискорбию, среди нас есть волк, на пагубу души поставленный во главе смиренного стада Христова, – он обратил свой взгляд на Одо, стоявшего перед судом со связанными руками, – убийца и клятвопреступник. Человеконенавистник. Каждый из нас знает, что зло должно быть наказано, но этот человек – это просто воплощение зла. Он нарушил все законы, установленные и Богом и людьми. Сегодня, когда каждый из нас придавался сну, он, исходя из цели запугать нас и не дать продолжить свой путь, убил нашего верного воина и позорнейшим образом умертвил его лошадь В виду неслыханности содеянного им, считаю, что нет необходимости ждать решения епископа Безансона и, заключив Одо под стражу, мы должны привлечь его к папскому суду для проведения показательного процесса по искоренению зла среди прелатов и очистке садов, возделываемых духовенством, от пагубных сорняков. Все согласны ?" ;"Все ! – выкрикнул Одо прежде всех. – Я за то, чтобы в церкви не было места никакого рода нечестию, но прежде, чем вы повезете меня в Рим, я осмелился бы спросить, какие доказательства моей вины вы видите в случившемся происшествии ?" ;"Все доказательства я оставляю при себе и намерен предъявить их лично Папе". ;"А, ну что ж, придется...Киза, где ты ? Придется тебе отправляться в Рим вместе с Бовоном. Монастырю, конечно, будет тебя не хватать, но..." Лицо Бовона выразило недоумение : "Для чего нам этот монах, запуганный как мышь ?" ;"Дело в том, почтенный епископ, что он видел, как именно все произошло. Эта ужасная драма разыгралась прямо на его глазах". Бовон растерянно уставился на Кизу, стушевавшаяся фигурка которого в самом деле выражала робость и замешательство. Потом он понял, что показания ризничего являются лишь уловкой аббата, призванной отвратить обвинения, и поэтому он решительно покачал головой: ;"Как он может свидетельствовать об обратном тому, что для меня яснее Божьего дня ! Я не стал бы обвинять Одо, если бы не знал наверняка, что именно он совершил это преступление. Попытка утвердить противоположное равносильна стремлению оклеветать меня и признать лжецом. Все, что на уме у этого человека, может быть только от лукавого и поэтому слово мы ему давать не будем". Но тут остальные епископы, тихо переговаривавшиеся друг с другом, посчитали нужным воспротивиться мнению Бовона. Аббон Суассонский, который без поддержки епископа Труа никогда бы не решился противоречить епископу Шалона, высказал такое рассуждение : ;"В самом деле, Бовон, у нас нет никаких оснований не доверять вам, и если вы сказали, что уверены в виновности Одо, значит такая убежденность небезосновательна. Я не знаю, что заставляет вас утаивать сейчас известные вам подробности, но не напрасно, видать, тати прибегают к помощи ночи, потому что её чернота многое скрывает от нас, наполняя сознание двусмысленностями. Кто-то увидит волка, а другой в этом же узрит человека. Поэтому, я думаю, что чем более у нас соглядатаев, тем сильнее можем мы быть уверены в том, что возмездие будет совершено по заслугам. Наше мнение – Киза должен говорить. Хоть лицо у него и не выглядит облагороженным честностью, но оно выражает столь сильное простодушие, что мне не представляется, будто можно было бы подозревать его в сознательном вранье". Если бы не темень, всем, я думаю, открылось бы, как Бовон побагровел от ярости, но он усмирил свой гнев и дозволил говорить монаху. Киза, откашлявшись, начал : "По епитимье, которая наложена была нашим настоятелем, о здравии которого молим Бога деннонощно, по наказанию, которое искупило бы мои проступки и преследовало единственную цель исцеления моей души, я не ложился спать после полунощницы, пребывая на кладбище и тогда, когда остальные уже возвратились к своему сну. Все братья подтвердят, что таковое воздаяние в самом деле было мне присуждено минувшим днем". В толпе монахов раздались многочисленные одобрительные возгласы. "Так вот, долгое время я мог беседовать только со звездами и с самим собой – вокруг стояла полная тишина и всеобщий покой. Как вдруг.." ;"Что ?" – нетерпеливо перебил Бовон. ;"Вдруг страшное и причудливое видение представилось моим глазам. Откуда-то с неба ринулся к земле и воспарил над нею, повергая все в коленоприкновение, ужасный орел, равный по величине сотне лун и тысячам звезд. Его крылья – словно ангельский меч, что отделяет небо от земли на всем пути от Восхода до Заката, от Аквилона до Септентриона. Из пасти его вырывался огонь ядовитый, и в отблеске этого огня я увидел всадника, ехавшего там, где стоит город Юлия Цезаря. Огромная птица взмахнула своими крылами, метнулась вниз и, схватив путника, вознесла его вместе с собою в глубину ночи. На чудо такое взирал я с содрогновением великим, немало поколебавшись в своем уме. Многие рассказывали о птице, похищающей людей, но никому ещё не удавалось видеть её. Я же узрел все ныне собственными очами и немало перетрусил при этом в душе. Господи, это такой кошмар..." Речи Кизы вызвали великое волнение у всех, присутствовавших на суде. Особенно впечатлительными были монахи, из которых одни закрестились, другие завопили, а иные заплакали. Снова раздались возгласы об исчадии ада, рожденного в немыслимом блуде, и среди подобного смятения даже бывалым воинам, не раз рисковавшим жизнью, стало не по себе. Я хлопал глазами : какой ещё орел, ведь Бенвенуто убили ? Но тут же сообразил, что рассказ Кизы сполна является выдумкой Одо, который таким образом воспользовался всеобщими домыслами, в реальности которых не сомневался никто. Епископы Труа и Суассона закивали головами, находя подтверждение рассказам, которые давно уже были в ходу и теперь снова сбывались. Даже Бовон прикусил язык. Не он ли уверял Одо в убежденности в том, что подобная птица на самом деле существует? Он знал, что речи Кизы лживы, но придраться к ним, объявить вымыслом не мог, сам защищая реальность чудища. Все, что он мог сказать теперь, он в итоге и сказал : "Дела дьявола так черны и так многочисленны, что на него можно списать любое человеческое злодеяние. Чем докажете, что видение не померещилось возбужденному уму или, что ещё хуже, не измышлено намеренно, дабы обелить запятнавшего себя аббата ?" ;"Я, – сказал Одо, – мог бы подождать до встречи с Папой, но я не хочу один на один говорить то, что нет смысла скрывать перед всеми. Расскажи, Киза, что ты нашел на том месте, где погиб несчастный всадник". ;"Я увидел там коготь этой птицы. Может, его откусил тот, кто стал её жертвой, может, он просто обломался при схватке. Посмотрите, на нем видна запекшаяся кровь". С этими словами ризничий представил поразившимся взорам большой рог, который Гилдуин передал Бенвенуто, и идея представить все таким образом пришла в голову именно Кизе, который неожиданно вспомнил, как Ионе пригрезились святой Реми и святой Мартин. Все зароптали, дивясь находке, столь непреложно иллюстрировавшей картину, обрисованную Кизой. Бовон же понимал, что его хитроумно провели и теперь ему не удаться склонить собрание в свою пользу. Поэтому он пылал самой лютой злостью и проклинал Гилдуина, надоумившего его затеять этот самосуд, выставивший на посмешище самого епископа. Рассказать же правду он не мог, ибо этим навеки очернил бы себя, так как ему пришлось бы прилюдно поведать о своей связи с Гилдуином Черным. "Вот почему воспылала лошадь, – воскликнул кто-то, по-моему, Иона. – Огонь дыхания, что истекает из уст ящера, объял её и изжег заживо". Затравленность и забитость монахов, чье душевное состояние вызывало истую жалость, трудно передать. Если бы не необходимость отстоять свою жизнь, Одо вряд ли бы пошел на то, чтобы воссоздать идола, прельщавшего умы, но теперь он сказал : ;"Ну что же, Бовон, я вынужден признать вашу правоту. К несчастию ваши опасения относительно существования чудовищного хищника самым прискорбным образом подтвердились, и эти события отчетливо подчеркнули теперь верность гипотезы, которой я всегда отказывал в здравомыслии. Вы, как всегда, превзошли всех своей мудростью, святейший отец". Одо поклонился Бовону, тот же поднялся и сказал : "У нас больше нет времени здесь задерживаться. Впереди у делегации очень длинный путь. К тому же нам не следует находиться там, где хозяйничает прародитель зла. Поэтому всем по коням. Мы отправляемся в дорогу немедленно". Солдаты, унизанные всевозможными атрибутами головорезов; сеньоры, чьи мечи редко вынимались из ножен, но зато были инкрустированы драгоценными камнями; епископы, походящие на нищих паломников, с восковыми табличками по бокам, исписанными протоколами суда, получившего потом всеобщую известность – вся делегация продолжила свой путь, покидая монастырь через южные ворота, распахнутые Арульфом, который на этот раз с удовольствием поспешил их растворить. Взлелеявшие беспокойство монахи расходились по кельям, немолчно взывая к Божьему имени. Несколько мирян повлекли лошадиный труп в выгребную яму за пределы обители. Двор был переполнен гарью и вызывающим рвоту смрадным душком. Часть ограды, зажженная обезумевшим, слепо бросившимся на неё скакуном, все ещё курилась едким дымом, хотя вся вода из чанов, оставшаяся в них после омовения, была вычерпана для погашения пожара. Торжествующий, но уставший аббат повел меня в свою резиденцию, где его ждали поздравления брата. С легким чувством я передал тому письмо, из-за которого и произошел весь этот сыр-бор. Довольный Рожер нетерпеливо распечатал его и быстро пробежал глазами, убеждаясь, что это именно то, что нужно. "Молодец ! – похвалил он меня, хотя мои заслуги в этой истории были наименьшими. – Смотри, Одо, как беззастенчиво они лгут самому Папе, выдавая желаемое за действительное : отпрыск Хериберта, оказывается, был избран беспрекословно и единогласно. Я-то точно знаю, что они брешут, ибо был в тот день в Реймсе и видел, как его улицы и площади казались словно запруженными конницей графа и примкнувших к нему сторонников. Стращая своей силой, они вынуждали иереев подчиниться их воле, а теперь вытянутое таким образом согласие выдают за всеобщее волеизъявление. Опять же завышают возраст Хугона : ему, видите ли, не пять лет, а все десять. Чтобы ввести в заблуждение бедного Папу они не гнушаются ни какими ухищрениями. А вот это что ? Смотри-ка что они пишут : В качестве доказательства нашего могущества и в знак того, что силе и власти короля Рауля Вы можете доверять, ни в чем не сомневаясь, посылаем Вам, блаженнейший отец, сей предмет, запрятанный в письме. Вы узреете его – и уже не будете ведать ни каких колебаний." Прочитав эти строки, Рожер задумался, на всякий случай взглянул на оборотную сторону письма, разумеется, чистую и недоуменно пожал плечами : "Интересно, что за предмет они имеют в виду. Припомни-ка , Адсон, кроме письма в шкатулке ничего больше не было ? А к письму ничего не было привязано, прилеплено ? Это очень важно. Поклянись, что ты ничего не находил...Ладно, мы это упустили, потому что не знали об этом. Как бы то ни было, дело сделано. Теперь остается ждать, пока Папа не пришлет нам ключи от темницы Карла". Рожер ещё раз поблагодарил нас, крепко обнял брата и стремительно вышмыгнул из дома так же незаметно, как он всегда куда-либо входил или выходил. Так как в дальнейшем я уже не намерен возвращаться к этому эпизоду, то сразу скажу, что задуманная им хитрость, эта головокружительная авантюра, сработала, и Иоанн послал всем сеньорам и епископам призыв освободить Карла и признать его власть. Под напором всеобщего мнения и боясь отлучения от церкви Хериберт вынужден был выпустить своего порфироносного пленника. Правда, вернуть Карлу полноценную власть все-таки не удалось – это объяснялось сменой Папы – и через некоторое время злосчастный монарх опять был возвращен в темницу, где он и умер в 929 году в полной нужде и безнадежности.

Заплетаясь от утомления, я направился к келье Вирдо. Я не торопился. Мне хотелось насладиться свежестью ночного ветра, откуда-то издали доносившего запах увядшей и прелой, слежавшейся листвы. Где-то в глухих балках сырой лист уже скопился целыми залежами и ждет, когда же, припорошенный снегом, он сможет незаметно исчезнуть, окончательно слиться с землей. Осень делает всех нищими, отбирая у каждого его богатство и нагие, обобранные стужей ветви, трепещут, объятые унынием. Я вдыхал этот приносимый издали запах сырости и уныния, а когда сунул продрогшие руки в карманы, то в левом из них нащупал что-то маленькое, похожее на камушек. Вынув это, я обомлел : в руке у меня был отнюдь не камушек, а изысканный перстень, камни которого причудливо играли, отражая полуночный звездный свет. Это ж то, что искал Рожер, исходя из неясного намека в письме ! Но я не обманывал его, нет, я и предполагать не мог ни о каком перстне. Должно быть, он был упрятан внутри свернутого в трубку письма, а, когда я нырнул в окно, бухнувшись затем на землю, он выскользнул из складок пергамента и осел у меня в кармане. Я пристально осмотрел его и, к ужасу, понял, что это был перстень самого Карла, находившегося ныне в заточении, ибо по ободу кольца, была выгравирована надпись : Король Лотарингии Карл. Рожер был уже далеко и, поддавшись этой успокоительной мысли, я сунул перстень обратно в карман. Такая реликвия...И потом, как знать, быть может она мне ещё пригодится.

Пока же я залез в холодную кровать и ещё долго не мог уснуть, наполненный впечатлениями. Я все ворочался с боку на бок, но потом вспомнил наставления Вирдо, сбегал в кладовку за травой полыни и положил её себе под подушку садовник сказал, что от этого приходит сон, долгожданное и сладкое беспамятство. И я уснул.

год 1917

Однажды хмурым осенним утром, что случаются в конце сентября, я сидел на веранде своей дачи в Вырице, пригороде Петрограда, мерно покачиваясь в скрипучем плетеном кресле, кутая зябнущие ноги в широченный плед и любуясь живописнейшей картиной природного бесчинства, развернувшегося прямо за палисадником – красотой то подслеповатой, то слепящей седины триумфально умирающего леса. Где-то в глухих балках и промоинах источался, пронырливал и мучил всю округу терпкий, крепко настоенный аромат промозглой прелости. Из ополосков луж омытым сизарем взмывало ввысь супившееся небо. Оставляя в лесу обширные редины, березки сгрудивались у деревни, расхаживали почтальоншами и в виде палой листвы разбрасывали письма, газеты, и телеграммы всем тем, кто подписался на известие о том, что природа сошла с ума. Над ними, как опивки вчерашних ливней, кружило густое сеево мокряди. Глядя на все на это я радостно поеживался, потуже запахивая полы моей теплой фуфайки и с наслаждением попыхивая трубкой. Надежно отделенный от осенней кутерьмы наглухо задраенной оконницей, куржавившейся моросью, я размягченно предался зрелищу природных сатурналий: и огненному монисто хохочущих, рыжеволосых крон, и перекати-полю вороха взбалмошной листвы, и редким просветам мрачнеющего, но свищеватого неба, и всей этой вообще толчее, грозившей ворваться в мой уютный дом праздничной, святочной толпой с вертепом. Правда, чем больше я упивался картиной стихии, тем сильнее мое внимание привлекала береза, стоявшая особняком от всеобщего буйства, скромно и женственно грустно склонившаяся у ограды соседнего дома. В её облике, бежавшем развязности, в её осанке, в которой податливость сосуществовала с достоинством, мне виделись черты моей милой жены, которая вот уже несколько дней как уехала в город. Знакомые глаза, знакомые волосы и губы были скрыты в ветвях, словно старые надписи палимпсеста. Но я угадывал их и бережно для себя восстанавливал, складывая из шелестящих листьев, как из камушков смальты, мозаичное панно с образом дорогого мне человека. Картина упрямо не желала заканчиваться !

Пока я тешился этим занятием, наступил полдень, и тихий, осторожный удар ходиков отвлек меня от стариковски пустой, но приятной затеи. Еще раз прочувствовав свою полную защищенность от всех невзгод окружающего мира, предвидя день, наполненный праздностью и истомой, я оправился в кресле, раскурил потухшую трубку и решил заняться изучением городских газет. Примерно в течении часа я был погружен в тягостное чтение, озабоченно, с глубокой грустью узнавая последние новости из революционного Петрограда, сообщавшие о роковом крушении последней христианской империи – третьего Рима, этом заключительном, репризном глиссандо всемирной исторической какофонии, последнем, давно предрешенном акте самой полной и окончательной уже апостасии. "Et cum cessaverit imperium Romanum, tunc revelabitur manifeste Antichristus et sedebit in domo Domini in Jerusalem". Кто это сказал однажды ? Я глубоко задумался, пытаясь вспомнить, где я мог прочитать или услышать неожиданно пришедшую мне на ум цитату. И что-то глубоко запятое в моей заросшей, как перелог памяти, дало о себе знать, отозвавшись тупой, кургузой болью, саднившей нутро, словно слеза зажатая в ладони.

Однако, все более холодало. Я размял лубенеющее лицо, и, кряхтя, с неудовольствием поднялся, чтобы подбросить дров в топку камина. Из зева печи дыхнуло дурманящим, слезящим глаза жаром. Языки огня весело набросились на подкинутые поленья, обращая их в струпья черной коросты, подпекая мои ладони, как и осень румянит листья кущ, наливая их, словно яблоки. Нежась у очага, я подумал о том, как это будет хорошо, если эту зиму мы с женой проведем не в городе, как обычно, а здесь, на даче, где невероятно уютно и далеко от всех этих кровавых вакханалий, разыгрывавшихся теперь в Петрограде, где сын ныне вставал на отца, где царило безумие, и где – именно по этим причинам – мы с женой решили съехать со своей квартиры, окна которой багровели по ночам от уличных костров, полыхавших, как жаровни для грешников. "Et non erit qui inimicis resistat, quia tunc Dominus erit iratus in terra. Roma in persecutione et gladio expugnabitur et erit deprehensa in manu ipsius regis". Все-таки, где же я это читал ?