Текст книги "Новые записки о галлах"

Автор книги: Адсон Монтьер-Ан-Дер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Вот, пожалуй, в общих чертах и все, что мне хотелось бы сказать, предваряя публикацию сочинения Адсона. Я понимаю, сколько нареканий в некомпетентности могут они вызвать, ибо книга, повторюсь, совершенно не моего профиля; однако вовсе ничего не сказать перед изданием этой работы было бы ещё несправедливее. Мне остается только поблагодарить теперь всех, кто помог, наконец, книге Адсона увидеть свет. Как бы ни знал я латынь, мой перевод был бы неудачным без помощи Андрея Баранова. Благодарю также Елену Моисеенкову за предоставленные исторические консультации и ряд весьма ценных замечаний, сделанных ею в отношении некоторых событий, описанных в рукописи. Наконец, выражаю искреннюю признательность Бойкову Виктору Федоровичу, без финансового содействия которого сочинение Адсона могло пролежать в столе ещё одну тысячу лет.

[1] "довольно будет сказано об этом"

[2] об Адсоне см. например: E.Sackur,"Sibyllinische texte und Forschungen",Halle,1898; "Histoire litteraire de la France",Paris,t.6,1867; R.Konrad, "De ortu et tempore Antichristi",Munich,1964; D.Verhelst, "Adson de Montier-en-Der.De ortu et tempore Antichristi",Brepols,1976;он же "La prehistoire des conceptions d'Adson"// "Recherches de theologie ancienne et medievale";H.Taviani-Carozzi et C.Carozzi, "La fin de temps.Terreurs et prophetie au Moyen Age",Paris,1982; "Dictionnaire des lettres francaises.Le Moyen Age",Fayard,1992;А.Веселовский, "Опыты по истории христианской легенды"// "ЖМНП",ч.178(1875),ч.179(1875);В.Истрин, "Откровение Мефодия Патарского",Москва,1897

[3] "свет свечи на канделябре воздвигнутом"

[4] вся библиография Люксейль (Luxeuil) приведена в статье об этом монастыре в "Dictionnaire d'archeologie chretien et de liturgie",t.9,p.2

[5] "Essai historique sur la ville et l'abbaye de Luxeuil",Lure,1865,p.27

[6] ibid.,p.43

[7] в вопросе хронологии – очень важной здесь, т.к. становится видно, что епископат Туля сначала приобрел земли в Буссьер, и только потом уже добивался владения монастырем Монтьер-ен-Дер – я следую грамоте, по сей день хранящейся в архиве департамента Мерт-и-Мозель. Этот документ (архивный номер Н.3011) свидетельствует, что Буссьер уже в 932 г. принадлежал Тулю, т.к. он датирован десятым годом избрания Гозлина в епископы, которое состоялось в 922 г. см. "Inventaire sommaire des archives departementales.Meurthe-et-Moselle",t.5,1883,p.144

[8] "Gesta episcoporum tullensium"// "Monumenta Germaniae historica",t.8,p.639

[9] "Noctu inibi quam sepe divina luminaria splendere, et loca proxima sua claritate perfundere"//ibid.,p 639-640

[10] эти карты, до сих пор известные по одной лишь рукописи 1265 г., скорее всего, только в более раннем варианте, являются предметом рассмотрения Адсона во второй главе

[11] M.Bouquet, "Recueil des historiens de France",t.1,Paris,1738,p.106

[12] "Les noms de lieu romains en France"// "Memoires de la Societe d'Emulation du Doubs",ser.7,t.5,p.176

[13] "Etudes sur les voies romaines dans la region de Metz"// "Memoires de la Societe d'archeologie Lorraine",t.47,1897,p.178-232

[14] "Les toponymes gaulois en Meurthe-et-Moselle"// "Bulletin archeologique",1951-1952(1954),p.311

[15] "Nouvelles recherches sur la voie romaine de Metz a Verdun-sur-Meuse"// "Bulletin archeologique",1930-1931,p.475-489

[16] "Вероятно, это и есть Ibliodurum"

[17] F.Lienard, "Dictionnaire topographique de l'ancien departement de la Meuse",Paris,1872

[18] H.Lepage, "Dictionnaire topographique de l'ancien departement de la Meurthe, Paris,1862

[19] кстати, мне хотелось бы отметить некоторые особенности перевода сочинения Адсона, касающиеся географических имен. Чтобы не населять текст неизвестными читателю названиями, те из них, которые получили свои французские формы и могут быть найдены под таковыми в справочниках, я даю именно в французской форме. Например, в рукописи Адсона город Мец обозначается по-латыни как Divodurum. Но я даю его как Мец, ибо именно так читателю легче будет ориентироваться в пространстве. В случае же, когда история сохранила лишь латинское название города, реки и т.д., то я естественно вынужден использовать латинскую форму. Таков край Mediomatrici или тот же Ibliodurum

[20] см. например M.C.J.Putnam, "Evidence for the origin of the "Script of Luxeuil""//"Speculum",t.38,1963; E.A.Lowe, "The script of Luxeuil"// "Revue benedictine",t.65,1953

[21] Схему развития написания начальной буквы алфавита в её генезисе от изначальной формы до письма типа "люксейль" упрощенно можно представить таким образом: "а" – "u" – "cc" – ""

[22] H.M.Карамзин, "Письма русского путешественника", Москва,1801, ч.5,с.242

[23] см. L.Lalanne,H.Bordier, "Dictionnaire de pieces autographes volees aux bibliotheques publiques de la France",Paris,1853

ГЛАВА ПЕРВАЯ

год 925

Сладчайшие и любезнейшие братья мои ! Не переставая взываю я к Богу, дабы не презрели вы слов моих, и дабы никакие заботы о процветании славнейшего из монастырей, никакие хлопоты о собственной телесной немощи и никакие напасти, всегда грозящие нарушить вашу мирную жизнь, не отвлекли бы вас от чтения этого недостойного труда, сочиненного мною, Эрмерикусом, ничтожнейшим из людей настолько, что мне не удавалось ещё найти человека, который был бы более меня недостоин лицезреть лицо Господне и вкушать плоды от Его неиссякаемых милостей.

Волею Бога вынужденный покинуть место моего многолетнего поприща и приуготовляясь к отправлению в длительное и нелегкое паломничество к землям, где пролил свою кровь Господь – путь, из которого я, обремененный годами, не чаю уже и вернуться; находясь в стенах родного монастыря и памятуя о том, что из тех, кто благословенно приобщился великим, явленным Господом, свидетельствам последних лет, ныне в живых осталось только двое, а в скором сроке, велением времени, и их уже может не стать – решаюсь соделать вас сыновьями собственных знаний, избежав при этом, насколько возможно, приобщения к нищете моих помыслов. Делаю это со слезным упованием на то, чтобы, сами став сыновьями, наследовали вы затем собственным сыновьям, а, если понадобиться, и внукам – до тех пор, пока новому поколению наших потомков не станет возможно то, что ныне не удается сделать нам вследствие нашего бессилия или простодушия.

Все мы ежедневно омачиваем наши губы в вине, потому что, являя, с одной стороны, образ Крови Христовой, а с другой – плод садов, Им взращиваемых и вскармливаемых, мы насыщаем при этом не только свое тело, но и дух, крепчающий тем сильнее, чем слабее вино. Но, подаваемое в юстах, оно из одного сосуда питает сразу двух из нас, а то и более, не ставя границы между одним и другим, принадлежа одному в той же мере, в какой оно доступно также и другому. Не так ли и знание ? Оно не может быть собственностью одного из нас, братья, являясь всеобщим достоянием, сокровищем и наградой.

Но взглянем на знание ещё и по-другому. Как нечто, подлежащее приходящему миру, оно заключает в себе три ипостаси – мудрость, испытание и надежда. В то же время, открывая таковые нам, смертным, оно отражает и три неизъяснимых божественных свойства – милость, справедливость и терпение. Ибо по великой милости своей Господь дает нам мудрость, по безусловной справедливости отбирает Он её, являя нам испытания, равносильные, подчас, очищению; наконец, по непостижимому своему терпению дает осуществить Он наши надежды, порожденные знанием, ежели только будем следовать мы словам псалма, который читает каждый, вступая в монашество: "Жертва Богу – дух сокрушенный".

Отвергнем себя – и тогда обретем себя; победим мысль – осознаем Бога; ежели умрем духом – тогда только воскреснем телом. И разве смерть ради жизни не высшая цель в монашестве ? Да будет это так, и тот, кто ещё вчера был мертв, да воскреснет из праха своего, чтобы осуществилось провозглашенное пророками, воздаваемое людским стремлениям, подготовленное нашими тщаниями. ;"Сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже..."

Как часто, друзья мои, к чистоте монашеской жизни приводит нас не алкание манны духовной, не горечь, с которой вдруг начинаем вкушать мы плоды мирской суетности, не потребность искупления как собственных грехов, так и множественных нечестий в изобилии вокруг нас каждодневно совершаемых – а стечение обстоятельств, череда иногда трагичнейших событий, не оставляющих нам более места в той прискорбной, насыщенной корыстолюбием и идолопоклонничеством жизни, которую каждый из нас имел когда-то по ту сторону монастыря. И, дабы придать рассказу слаженность, коротко, не злоупотребляя вашим вниманием, поведаю я вам сперва о начале моего послушничества, также происшедшего не из стремлений воспарившего горе сердца, а из перекрестий и развилок многочисленных путей мирских, богатством и мудростью которых поистине неисповедим Господь.

Много ли разве прошло времени с тех дней, когда я, будучи совсем юным, потерял и мать свою – Ирминеду и обоих своих братьев – Ирминфридуса и Вальдо ? С одной стороны те события отделены от меня целою моею жизнью, без малого семью десятками годов, с другой же – я как сейчас, с удивительной живостью возвращаюсь в тот ненастный осенний день, когда мы с отцом, единственные оставшиеся в роде, хоронили их на кладбище вблизи древнего аббатства Ремиремонт. Хмурая, по-сентябрьски мрачная непогодица с её низким, набухнувшим небом, жухлыми травами и нарастающими чувствами тоски и одиночества поначалу только подчеркивала ту опустошенность, которая воцарилась в моей душе, а потом и вовсе усилила её своим холодным ветром, пронизывавшим насквозь и досадливо срывавшим мою набрякшую шляпу, которую в конце концов все же сдернуло с головы и повлекло по уже начинавшей смерзаться земле, то и дело подбрасывая её между рядами унылых, просевших от времени надгробий. Неожиданно хлынул сильнейший дождь, смешиваясь со слезами на моем лице и превращая в болото кладбищенскую землю, ещё минуту назад костеневшую от стужи, с трудом проминавшуюся под ногами. Отяжелевшая от горя рука отца ещё сильнее стиснула мое плечо и я, подавшись чувству внезапной и глубокой привязанности, которую вдруг испытал к этому далекому, вечно занятому хозяйственными и военными хлопотами человеку, уткнулся ему в рубаху за занавесом его огромного, защищавшего от любой непогодицы плаща.

Они погибли на моих глазах, что делало боль потери ещё острее, приобщая меня к такому страшному явлению как смерть. Накануне в день праздника мы отправлялись на паломничество к святыням Ремиремонт. Отец, которого задержали дела, связанные с успехами его последних военных предприятий, должен был догнать нас по дороге. Предчувствуя, что он вот-вот к нам присоединится, мы остановили лошадей на поляне, откуда до окончания леса, который следовало пересечь, оставалось ещё около трети пути. Пока взрослые отдыхали и ухаживали за лошадьми, я и мой сверстник слуга прятались друг от друга среди стволов той дикой чащи, что обступала поляну, разлаписто укрывая от света, и без того скудного, нагромождения валежника, шуршащие от листьев лазы лесных тропок и изножья бородавчатых стволов, среди которых к баснословным столпам-гигантам примешивался нагой сухостой и лишаистый подлесок прогалин. Вдруг мы услышали топот коней, звон упряжи и беспорядочно смешавшиеся разгоряченные мужские голоса. Подумав, что приехал отец, мы кинулись на опушку, но тут же испуганно замерли, прячась уже по серьезному за кряжистый дуб и растерянно наблюдая за всем происходившим на поляне. Несколько всадников, беспрестанно кружась, сея панику, вскидывая то и дело лошадей на дыбы, осадили всех наших домашних и слуг. Радостно и возбужденно окрикивая друг друга, они пугали их своим тесно сплотившимся кольцом, беспорядочной ездой и брызжущей пеной загнанных лошадей, которым заложенный перед зубами мундштук, казалось, вот-вот разорвет десна. Среди этого дикого скопища, кружившего как саранча, сильно выделялся один всадник, своей одеждой, внешностью и манерой держать себя выказывавший благородное происхождение и ведомый ему, дошедший до пристрастия, вкус к аристократическому буянству, к замашкам и произволу зазнавшегося вельможи все вместе оправдывало надменность его взора и жесткие, непроницаемые черты лица. Волосы на его непокрытой голове были необычайно коротки, а на бритом, без следа бороды лице, вблизи левого уголка губ, чернело на подбородке трехпалое родимое пятно. Крупная фибула на правом плече, скрепляющая спадающий до высоких, сверкавших на солнце сапог, многоскладчатый плащ, окантованный золотой лентой, богато искрилась на солнце, переливаясь радугой своих драгоценных камней. Под седлом его, словно живая, извивалась распахнувшая пасть и шевелящая своим жалом змея. Искусно расшитая атласная попона, прикрывавшая мускулистые, лоснящиеся конские бока, бросалась в глаза своим ярким убранством, и прежде всего серебряным шитьем по фигурной, восточно-замысловатой канве. Под нею красовался конь, подобный выпущенному из адского вивариума бешеному зверю. Он яростно метался, взметывая пыль, фырчал накаленными как горн ноздрями, и демонстрировал не только свою строптивость, огнедышащую пасть и налитые кровью огромные глаза, безумные как от мандрагоровых яблок, но и впервые виденные мной подкованные копыта, нещадно терзавшие землю. Однако всадник, подобно античному бестиарию, укрощал и заставлял повиноваться себе этого неистового коня, полосуя его зубчатыми шпорами, треххвостым хлыстом и мощью своего ещё более ощутимого буйства.

Сделав три или четыре круга оно бросил своим : ;"Это безусловно они", а затем обратился к моей матери, по горящим от гнева глазам узнавая в ней первую среди пленников : ;"Я – Гилдуин Черный, владелец тех земель, которые на днях присвоил себе ваш супруг. Может быть он думал, что я давно уже мертв, или же стал не способен отстоять принадлежащее мне имущество, но я не намерен более терпеть никаких посягновений на земли, составляющие честь и славу моего рода. Узнайте же перед своей смертью, что, желая предупредить дальнейшие злодеяния, направленные против меня и против того, что мне принадлежит – со стороны любого, кто бы это ни был – я хочу истребить ваш род. Сейчас умрете вы, а вслед за вами отправится и ваш муж. Да прольется моя ярость на любого вора, и да не останется неотомщенным ни одно преступление против чести моих предков и наследников".

После этих слов всадники выхватили из ножен мечи и ножи и, набросившись на моих родных и их слуг, с большинством которых я тоже почти сроднился, без разбора, превращая братоубийство в разгульное пиршество, оргию, принялись сечь кричащих, метавшихся в панике пленников, напрасно стремившихся прорваться сквозь лошадиное кольцо. Со стороны тех, кто совершал это чудовищное избиение, ужасало их упоение хлещущей кровью, собственной безнаказанностью и беззащитностью несчастных, ни в чем не повинных людей, руками пытавшихся защитится от острых, наотмашь рубивших клинков. Когда стихли все крики, тот, кто назывался Гилдуином Черным, а был сейчас скорее Красным, Кроваво-Красным Гилдуином, в последний раз вздыбил свою лошадь, приложил два сомкнутых пальца к сердцу и воскликнул... Затем вся свора развернулась, ринулась к дороге и скоро исчезла, скрывшись в направлении Ремиремонт.

Легко понять мое состояние, с которым я наблюдал за этой вакханалией, и которое ещё больше овладело мной, когда я вышел на лужайку и увидел бездыханные тела тех, кто был мне дороже всего на свете, речи, лица, участие которых я слышал, видел и ощущал с самого своего рождения. Не буду также описывать и состояние моего бедного отца, в скором времени появившегося здесь. В сопровождении своих многочисленных слуг он тщался вот-вот догнать семью, а вместо этого должен был как вкопанный остановиться на поляне, где совершено было великое беззаконие. Его лицо страшно почернело и осунулось, а из глаз ( я впервые это увидел) потекли слезы, о существовании которых у него я и не подозревал.

Убитых слуг мы похоронили прямо на лужайке, а тела матери и братьев повезли с собою в Ремиремонт. Отец был буквально убит горем; его вмиг постаревшее лицо и в одночасье ссутулившееся и обмякшее тело – тело великана, не знавшее ни пределов выносливости, ни потребности в отдыхе – являло в эти часы величайшую скорбь. Однако, по пути нашего траурного шествия я все же осмелился нарушить воцарившееся молчание и спросил отца о том, кто же такой этот Гилдуин Черный. Отец скрежетнул зубами, глаза его загорелись гневом и после долгой паузы он ответил : ;"Гилдуин – наследник очень древнего и прославленного рода. Его дальние предки были салиями – франкскими вождями, пришедшими в Галлию вместе с Хлодвигом с правых берегов Рейна. Сопутствуя во всем ему, они дошли чуть ли не до побережья Средиземного моря, отвоевывая у римлян и у ариан земли по ту сторону Луары. В военных кампаниях их никогда не покидала ни удача, ни доблесть. Но точно также дикость, свирепость и жестокость были не в малой степени залогом их блестящих побед. Говорят, что они так и не приняли христианство, сохранив в своем роде языческие верования, как нельзя более подходящие их варварским нравам, не знающим и не желающим знать ни о смирении ни о прощении. Такое расхождение с официальной политикой королевского двора не помешало им ещё более возвыситься при Дагоберте и сохранять в соей власти многочисленные наследственные земли. Однако, с упадком Меровингов, торжеством христианнейших потомков Пипина и, особенно, с приходом Карла Великого, род Гилдуина сильно потерял свое влияние при короле. Вся аристократия, по крайней мере на словах, была уже христианской, и её вера, бывшая основой преданнейшего служения суверену, ни в чем не расходилась с верованием Рима. Проклятый же род Гилдуина в силу своей гордости никак не желал признавать уже повсюду торжествовавшей религии. Их пристрастие к идолопоклонничеству, заклейменному церковью, в конце концов сделало их изгоями при императорском дворе Карла. Тот перечеркнул для себя все их прошлые заслуги и лишил их не только всех высоких должностей, отняв и герцогства и графства, перестав допускать до двора, лишив возможности решать вместе с ним дела управления государством, но и изъял в свою пользу значительнейшую часть их земельных владений, которые составляли весьма обширный фонд, охватывая своей сетью практически все территории по левую сторону от Рейна. За это Карл стал их личным врагом и они поклялись извести со свету его самого и его потомков. Наследство Гилдуинов, однако, было настолько велико, что и поныне ещё многие земли по обе стороны от Луары принадлежат им. Но никто не может сказать сколько этих земель, и тем более никому не под силу сосчитать их по именам. Не знал и я к своему горю, что завоеванная мною крепость Роснай принадлежит к их владениям... Существование этого рода – словно бич Божий для Галлии. Раньше все их очень боялись и, засыпая, молились, чтобы ночью их отряды не напали на деревню или замок, не подпалили дома и не разорили хозяйство. Потом прошел слух, будто весь их род изведен самим Богом от одной смертельной болезни, которая их поразила, постигнув только их вследствие того замкнутого и нелюдимого образа жизни, который они ныне ведут. С того момента людям перестали видеться по ночам в окнах родных домов искрящиеся факелы в руках у дикой орды Гилдуина и его слуг. Сны их стали спокойными и не томимыми тревожными предчувствиями. Я говорю все время ;"Гилдуин" или "род Гилдуина", потому что вот уже много лет прямые наследники этой злосчастной семьи носят данное имя, предаваемое из поколения в поколение, последнее из которых, казалось, милостью Господней исчезло в небытие. Но видишь – они ещё существуют и пытаются делать вид, что по-прежнему сильны. Все, что я могу тебе сказать о Гилдуинах – это слухи, ибо они дьявольски неуязвимы. Никто не может похвастаться, что видел их, ибо каждая встреча с ними заканчивается смертью. Еще невероятнее будет, если кто-нибудь скажет, что встречал их логово, ибо никому ещё не удавалось проникнуть в их жилище, проклятое и Богом и людьми. Поэтому мы можем говорить только о слухах. Например, я слышал, что всякий раз, как им удается отомстить своему кровному врагу – а месть их всегда удивительно кровожадна... Так вот, каждый раз по этому случаю они произносят слова, украшающие их родовой щит – драгоценную реликвию, принесенную основателями их дома с правых берегов Рейна. Говорят также, что замок Гилдуинов, в котором они укрываются, представляет собой сооружение неслыханной роскоши и архитектуры, многократно превосходящее любой из замков, которые ты видел и вообще когда-либо увидишь. Но опять же: где он находится и как к нему пробраться этого не знает никто. Можно было бы сказать, что ужасные Гилдуины – это миф, если бы ... если бы не эта страшная реальность...".

Так говорил мой отец. И потом, стоя на кладбище и уткнувшись в его рубашку, стремясь спрятаться и от ненастья и от удивительно горького чувства одиночества, нахлынувшего на меня так, что я стал задыхаться от перехваченного им дыхания и жадно пытался схватывать, сглатывать холодный осенний воздух – я все ещё продолжал и видеть картину сотворенного насилия и слышать этот рассказ о чудовищном роде Гилдуинов, творящих беззакония, которые почему-то попущает Господь.

Потом мы сидели в гостинице аббатства, решив переждать непогодицу, прежде чем отправится домой. Точнее, я сидел и смотрел как отец ходит по залу, не присаживаясь ни на мгновение за те часы, которые мы там провели. Со стороны показалось бы, что он просто пытается согреться от той стужи, которая проникала в окна и с которой не справлялся разведенный в углу огонь. На самом же деле он обдумывал обстоятельства происшедшего и пытался предугадать те последствия, которые должны были за ними произойти. Наконец, он остановился и сказал : ;"Вот что, Адсон, твоя жизнь сейчас определенно находится в опасности. Моя – тоже, но это не важно. Имеющиеся у меня люди и средства, к сожалению, недостаточны для того, чтобы обеспечить твою неприкосновенность. Единственный способ уберечь тебя – это упрятать тебя в одном из монастырей, таком, который был бы не слишком крупным и достаточно непривлекательным, чтобы тебя не стали искать там. А искать тебя будут. Тебе придется стать монахом, но это лучше, чем быть убитым. Тебе придется жить особенной, отличной от моей жизнью, но это лучше, чем постоянно как сталкиваться с беззакониями, творящимися в этом мире, так и самому неминуемо их совершать. Твои мысли и стремления будут иными, чем у меня и у таких, как я, и это прекрасно. Это мое окончательное решение, Адсон. Собирайся. Приведи себя в порядок и умойся. Как только распогодится, мы выезжаем в Бриксию, где я представлю тебя местному аббату и где, я думаю, ты обретешь довольно надежное убежище".

Едва прекратился ливень, оставив в воздухе мелкую колючую морось, отец, поспешая, потребовал у коннетабля свою лошадь, посадил меня перед собой, и мы одни, без сопровождения слуг, поскакали по дороге, сквозь туман и сгущавшиеся сумерки уводившей в сторону далекого Безансонского диоцеза. Из луж и слякоти расквасившегося пути конь цеплял копытами сгустки грязи и швырял их в пелену обволакивающей нас тревожной неизвестности. От простиравшегося повсюду, сколько хватало глаз, безлюдья и запустения, мне становилось не по себе, и поэтому неудивительно, что когда, сначала вскарабкавшись на возвышенность с неприветливыми и будто вымершими деревушками Круазет и Шарриер, оставляя слева долину Отрон, чтобы пересечь потом другую мозельскую долину Ажоль, мы въехали в густой лес, ощерившийся от осенней непогоды, мне охватило жуткое ощущение, что он вот-вот набросится на нас, чтобы растерзать. Между тем день подходил к своему концу, и, когда мы выехали из леса, то по причине усиливавшейся темноты я уже с трудом разглядел дорожную развилку, дававшую жизнь ответвлению, уходившему вправо в направлении Лангра. А потом я не мог разглядеть уже ничего вокруг себя, безуспешно пытаясь высмотреть хоть что-нибудь в непролазной, объявшей все темноте. Но скоро, по тому, как лошадь стала сбавлять ход, я ощутил, что мы уже недалеки от цели. Отец неожиданно свернул куда-то с дороги, уверенно ориентируясь в полнейшем мраке, и через некоторое время перед нами вырос высокий частокол ограды, широко охватывающий внутреннюю территорию монастыря. Пренебрегая приличиями – была уже глубокая ночь – отец принялся стучать в запертую дверь кованной рукоятью своего хлыста, но, из-за позднего времени, ему долго никто не отвечал. Однако он продолжал тарабанить, сопровождая свои стуки громкими окриками и, наконец, изнутри задвинулся засов, дверь приоткрылась и в её проеме показалось настороженное и сильно заспанное лицо привратника. Только тогда отец слез с лошади и сказал : ;"Наконец-то. Я уже думал, что нам придется заночевать на улице. Я – граф Сегоберт, а это мой сын Адсон. Немедленно впустите нас. Позаботьтесь о моем коне и обязательно накормите его. Нас же самих проведите в гостиницу. И срочно вызовите аббата, если же он спит – разбудите. Мне надо с ним переговорить". Монах был несколько испуган и забыл даже проговорить приличествующее данному моменту "Benedicte", но затем засуетился, открыл ворота и впустил нас во двор.

Арульф – так звали привратника – провел нас потом к небольшой постройке, стоящей поодаль от всех остальных и представлявшей собой довольно убого и грубо сделанное помещение, специально предназначенное для приезжих. Здесь было, пожалуй, слишком холодно и сыро для того, чтобы ощущать себя в гостях. Поставленное недавно, судя по насыщенному запаху свежевыструганных половиц, оно было не только не обжито, но и лишено каких-либо бытовых деталей, которые сообщили бы ему удобство и простой, дешевый уют. Промокший до нитки во время столь дальнего пути, я чувствовал озноб, досадовал на невозможность переодеться или унять дрожь у жарко растопленного огня, и пытался согреть озябшие пальцы собственным дыханием, ещё сохранявшим способность приносить тепло. Наконец, заскрипела входная дверь и в комнату вошел невысокий, полноватый человек, обнаруживший, когда он снял капюшон выразительно-умные глаза и лицо, не лишенное благородства черт, улавливаемого и в бледности щек, впалых ровно настолько, чтобы указать на широкие, красивые скулы, в то же время не подчеркивая их, и в изгибе тонких губ, в котором присутствовал отблеск иронии, сопутствующей только характерам возвышенного склада. Человек, по-видимому бывший аббатом, в ночной покой которого столь бесцеремонно вмешался отец, ни в коей мере не олицетворял собой раздраженность или неприветливость, а, напротив, широко простер свои руки и с радостным видом обнял отца и поцеловал : ;"Любезнейший Сегоберт, верный друг мой, как я счастлив тебя видеть. Неожиданные визиты так часто преподносят отраду для моего сердца. Чем обязан твоему приезду в такой поздний час да ещё в столь сумрачную погоду ?" "Дорогой Одо, меня сюда привела, увы, не праздность и не потребность вкусить с тобой опять прекраснейших плодов интеллектуального труда, рождаемых всегда в душевном напряжении, на которое, в силу случившихся трагических обстоятельств, я не имею ни права, ни расположенности. Познакомься – это мой сын Адсон, единственный теперь отпрыск мой". ;"Как ?!" "Произошло нечто, по своей ужасности превосходящее все, что ты можешь вообразить. Горе мне, мой друг – моя жена и двое сыновей мертвы". Отец сорвался на слезы и, как я прятался ему под плащ, чтобы умерить собственную слабость, так и он теперь должен был искать утешения у Одо в скорбном сочувствие его речей : "Как, неужели же нет более на белом свете твоей Ирминеды, царевны среди всех дочерей земли, всегда исполненной гордой стати и столь глубоких дарований, что отличали её от иных женщин ? Неужели же только в памяти моей останется её живой взгляд, отражавший как красоту и целомудрие души её, так и умудренность ума, сообщавшего осмысленность и всему окружающему ?" Одо был растерян до такой степени, что – странное дело – как будто бы даже потерял самообладание, будучи впечатлен этим известием до чрезвычайности сильно, складывая при этом руки в молитвенном жесте и прислоняя их к дрогнувшим губам. Впрочем, секрет его ранимости разъяснился немедленно, когда отец, до сих пор словно ожидавший укоров и избегавший смотреть аббату в глаза, сказал, что теперь, наверное, он, Сегоберт, навлечет на себя со стороны Одо презрение и несмываемый гнев, ненависть, которую он ничем не сможет искупить. ;"И ты будешь сто раз прав, проклиная меня в своем уме", – сквозь зубы выговорил он, после чего, наконец, все же взглянул в глаза своего друга – так смело бросаются только в схватку с врагом, в битве с которым ты обречен заранее. "Видит Бог, Сегоберт, – ответил тот, – я и в мыслях не имею упрекать тебя за то, что ты не уберег её, но мне сейчас тоже очень больно. Прости мне неподобающую мне влагу на глазах моих". "Нет, это ты прости меня, Одо. Я ведь все знаю. Знаю, что ты стал монахом из-за того, что она предпочла меня тебе. Поэтому за неё я всегда был ответственен прежде всего перед тобой. Для меня она была слишком большим счастьем, испытывать которое я был чересчур недостоин, и – что я могу сказать, друг – видимо Бог посчитал, что она нужнее на Небесах, откуда её чистейшая душа сможет отвечать на молитвы каждого из нас. Крепись, Одо, и прости". Оба они ещё некоторое время пребывали в горестном молчании, пока отец не прервал давившую на всех тишину : ;"Не только это тяжелейшее известие привело меня к тебе, но и потребность, в память о наших многолетних отношениях, не раз проходивших проверку на прочность, просить тебя об одной более чем насущной помощи. Есть все основания подозревать, что дальнейшее пребывание Адсона в миру может быть чревато посягновением на его жизнь, рисковать которой было бы с моей стороны не меньшим преступлением. Одним словом, подобно тому, как ранее и я взял все бремя ответственности за дорогую нам обоим женщину на себя, и не вынес, к позору, этого испытания... Я прошу теперь тебя принять Адсона под свое покровительство, чтоб уберечь его, её сына, и, таким образом, сделать хоть отчасти то, что не удалось мне. Я прошу тебя причислить Адсона к числу ведомой тобою общины". Подобная просьба вызвала крайнее изумление у Одо : ;"Но помилуй, что такое ныне наша обитель, как не средоточие забвения и скудости ? Есть очень много монастырей, которые были бы достойны доблести твоего рода, и чье громкое имя сейчас поистине украшает строящееся здание христианского мира. У нас же все позади, да и какое возможно будущее после того, как обитель была превращена в публичный дом ? Мы разорены, мой друг. Я вынужден был даже упразднить должность хранителя вина, потому что у нас более нечего хранить мы не смогли собрать самый необходимый минимум винограда. А это решение вызвало в свою очередь радость эконома, потому что ему больше не придется выделять масла для лампы, что должна гореть в кладовой. В Клюни спят с зажженными свечками, а у нас свечек только-только, чтобы ставить их перед образами и сны мы проводим в окружении демонов. Для своих намерений ты выбран неподобающее место, друг." ;"Поверь, мое решение не безрассудно. Я осведомлен о твоих трудностях и намерен их решить. Ты же понимаешь, что лишившись супруги и отдавая своего последнего сына в монахи, я не имею возможности сохранить в потомстве свои земельные владения, и потому считаю необходимым передать твоему монастырю значительнейшую их часть. С моими землями ты ни в чем не будешь испытывать недостатка." ;"Но дело не только в нищете наших средств. Наш устав не позволяет нам принимать в свои ряды столь юных созданий. Ты знаешь, что наличие хотя бы полных семнадцати лет обязательно". ;"Да – для того чтобы стать монахом. Но пусть он первое время просто поживет у тебя, получит необходимое воспитание и образование. Ты мог бы пойти на уступки столь крупному пожертвователю как я". Губы Одо исказило некое подобие улыбки в которой отразилась та смесь забавности и унизительности, что заключалась в представлении старого друга как основного его жертвователя, но потом, немного помолчав, он ответил : ;"Хорошо. Можешь ныне не беспокоиться. Конечно, в силу собственной занятости, я не буду иметь возможности сам следить за возмужанием Адсона, но есть среди нас человек, попечению которого, не сомневаясь, можно отдавать и любимейшее свое детище. Монах Вирдо – один из самых умудренных наших собратьев, ведущий чистую жизнь, достойную истинного воспитателя. К тому же он и сам сейчас нуждается в помощи. Ведь его ведению препоручен сад с растениями, выращиваемыми для поддержания в каждом из нас надлежащего телесного здоровья, без которого невозможно вести борьбу и с душевными недугами. Врачеванию болезней у нас уделяется не меньше внимания, чем и исцелению духа, а потому кормление медицинского садика питанием добросовестного труда находится под мои личным вниманием. Я вижу, что Вирдо, отягощенному немалыми годами, уже не всегда бывает по силам выполнение этой задачи, требующей значительных физических усилий. Пусть будет отпрыск твой определен ему в ученики к обоюдной их пользе, и да не будешь ты печалиться о будущем своего сына !" Растроганный отец обнял плечи Одо и промолвил : ;"Благодарю тебя, верный друг мой. Твое сердце как всегда не знает ни черствости, ни лицемерия. Я знал, что ты сможешь выручить меня, и я не ошибся". Потом он обратился ко мне, приказав выйти за дверь, а им еще, видимо, было что сказать друг другу как мужчинам, как рыцарям, как пленникам чести.