Текст книги "Новые записки о галлах"

Автор книги: Адсон Монтьер-Ан-Дер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Итак, теперь вы можете представить мой облик тридцатилетней давности – с одной стороны на зависть харизматический, с другой – совершенно незадачливый. Сразу скажу, что в ту встречу, которая состоялась между нами в мой приезд в Петербург в 1885 г. , очень многое что в моей жизни изменилось: я как бы вновь вернулся к истокам бытия, к его движущей силе, вновь осознав, что в мире нет ничего важней моей любви к Лене, и отныне работа снова отошла на второй план.

Вообразите меня наряженным с иголочки, по последнему крику моды. Кажется, одет я был точно также, как на той фотографии, где я стою рядом с морским вокзалом Каира. Раскопки в Акмиме стали известны на весь мир. В эту экспедицию было вложено много денег, и это позволило мне ощутимо поправить свое пошатнувшееся материальное благосостояние. То ли в шутку, то ли всерьез я разговорился с итальянцем Бенвенуто о том, что одевают сейчас в Европе, при этом намекал, что, желая приодеться по последнему писку, я решусь на любые растраты. Итальянец не очень-то сочувствовал моим намерениям. Сам он тыкал мне в журнал с изображениями очередного достижения человеческого разума телефона, прикидывая, какую модель он приобретет, вернувшись к себе на Апеннины. Надо сказать, что он сумел внушить мне большой интерес к этим громоздким, а иногда до чрезвычайности уродливым аппаратам, и я подумал, что подобное изобретение было бы с моей стороны весьма недурным подарком Лене. Я задумал сделать ей сюрприз: когда приеду в Петербург – обязательно куплю в салоне подобную штуковину и оплачу линию Лены на год вперед, что явит ей трогательный знак внимания с моей стороны. Действительно, телефонная сеть в Питере запущена, но, принадлежа частной компании, из-за высокой стоимости доступна далеко не всем, и тут более чем к месту будет выказать Лене мою щедрость, свидетельствующую о том, насколько частой гостьей она является в моем сердце, когда внутренняя связь с ней у меня не прерывается ни на мгновенье, словно, так сильно разделенные пространством, мы не прекращая беседуем по телефону. Однако, не смотря на увлеченность Бенвенуто, я продолжал пытать его по поводу того, что модно сейчас в европейской одежде, ведь больно уж мне хотелось пощеголять в Петербурге перед Андреем, утереть нос этой зазнайке, не вылезающему из рукописных собраний и воображающему себя крупнейшим знатоком древнерусских летописей. Нет слов, он заставил уважать себя, но это не дает ему основания важничать передо мной, кичиться своим реноме. Почему-то меня, как ученого, он упорно не хочет признавать. Посмотрим, что он скажет, когда наша акмимская находка прогремит на весь мир, и когда я заявлюсь к нему разодетый подобно стильному европейскому аристократу. Своими упорными расспросами я, наконец, вывел итальянца из себя, и тот, захлопнув журнал, сказал: "Слушай, модник, когда мы приедем в Милан, я тебя не выпущу из примерной до тех пор пока ты не взвоешь: Все, я сыт по горло этими...как по-английски...бретельками." "Отлично, – сказал я. – Но только не бретельками, а подтяжками"

Однако, в Петербурге Андрея не оказалось, и я, поразмыслив, тут же отправился к Лене – она жила с бабушкой на её квартире у площади Островского. Только моя рука потянулась к звонку, как я заметил записку на двери : "Звонок не работает. Просьба стучать". Я ещё раз поправил воротник рубашки, придирчиво оглядел себя, смахнул несколько грязных клякс, оказавшихся на кромке плаща, и постучался в дверь. Скоро она открылась, и я увидел Лену. Должно быть, я застал её за домашними хлопотами. Одета она была в скромный, безыскусный халат, а выглядела очень просто. Может, занятая хозяйством, она слишком небрежно убрала свои густые волосы, скрепив их сзади заколкой, и теперь некоторые из них либо слегка выбились, либо, свесившись, окаймляли светлыми прядями её милое лицо, которое каждый раз по-новому очаровывало меня: то живостью и грациозностью выражавшегося в нем ума, то проникновенным взглядом, как бы освещавшим все вокруг, то угадывавшейся в нем полнотой характера, вмещавшем в себя и необычайную требовательность к себе, и обаяние общительности, и игру в кокетливость, и поразительную глубину священного женского начала в ней, перед которой всегда хотелось приклонить колени. Я знал, что эта её интеллигентность – явление врожденное, наследственное. К сожалению, я даже ни разу не видел её родителей, которые трагически погибли, когда она была ещё совсем малышкой, но, зная её бабушку, я мог не сомневаться в том, что благородство и изысканность – их фамильная черта. Марья Сергеевна так звали бабушку, души не чаявшую в своей любимой внучке – так естественно, с первого же взгляда умела внушить уважение к себе – почтительность, которую испытывает каждый, кто склонен отдавать дань не только старческим сединам, но и рафинированности духа, которая читалась в её облике, и которая, очевидно, была не в малой мере залогом того нравственного достоинства, что передалось Лене, придавая её духовной осанке стать и выразительность подлинного аристократизма.

– Привет. Не ожидала ?

– Нет...То есть...Ну как ? Ты же не предупредил о приезде. Я...не подготовилась. Так неожиданно.

Ее лицо, поначалу напряженное, чем-то озабоченное, просветлело, и в том, как на несколько мгновений озарился её лик, я лучше всяких слов понял, как рада она меня видеть. С другой стороны мне было неприятно: рядом с её простотой, откровенностью, одомашненностью мой иностранный лоск казался искусственным, исполненным принужденности. Тот шик, которым я хотел сразить Андрея, теперь ставил меня в неловкое положение, делая из меня самодовольного, напыщенного франта. Мой франтоватый костюм совершенно не к месту ставил ненужные границы между нами, подчеркивая установившуюся двусмысленность наших отношений ещё и тем, что я ненамеренно рисовался своим академизмом, в погоне за которым можно было утратить глубину взаимопонимания.

– Ты не пригласишь меня войти ?

– Ох, извини, конечно проходи. Раздевайся. Ух, какие большие чемоданы. Что же ты даже не сообщил ничего, не известил меня ?

Сняв шляпу, держа тулью в правой руке, я принялся разглагольствовать:

– Ну, во-первых я не думал, что нужно обязательно предупреждать: мне хотелось нагрянуть к тебе внезапно, как приятная неожиданность. А во-вторых на самом деле я хотел остановиться у Андрея и прямо с вокзала рванулся к нему. Но его нет. Представляешь, никто не знает где он. А ведь я его предупреждал, что приеду. Ему-то я как раз сообщал. Писал, и даже телеграфировал. Что ты, без толку! Я хотел его обнять, хотел вспомнить молодость, хотел поговорить о том, о сем – столько ведь всего накопилось, о чем хочется рассказать. И что ? Оказывается, я ему напрасно писал: жди, жди. Он просто не получил моих телеграмм. Честное слово, такое впечатление, что его вообще не бывает в Петербурге. Ты случайно не знаешь, где он ?

– Откуда ? Хотя.. ты знаешь, вроде бы говорили, что он сейчас в Минске. По-моему, конференция по Нестору.

– Вот ! Так я и знал. Вот для меня дружба всегда на первом месте. Вру – на втором, после любви. После, – я приблизился к ней и поцеловал, – после любви к тебе.

– Да ?

– Да. А этот мошенник так зазнался, что, я не знаю, избегает ли он меня, презирает – я не пойму. Тебе не кажется, что он слишком возомнил о себе ? Я ведь между прочим тоже не последний человек в науке. Но почему я должен стоять на зловонной лестнице, оббивать свои кулаки о его дверь, потом искать носильщиков, чтобы они помогли перенести мои вещи к тебе, почему он совершенно наплевал на меня, этот старый плут, а ? Он случайно не умрет от самомнения ?

– Не знаю. Я его практически не вижу. Но... я слышала, что он очень испортился. Говорят, что его заела гордыня. Не знаю, смог бы ты теперь назвать его своим другом.

Зацепив шляпу за вешалку, я ткнул в Лену указательным пальцем:

– Он мой друг. Ты понимаешь ? Друг. Настоящий друг. Поэтому, как бы он там не помавал своими треклятыми лаврами – мне все равно, лишь бы я мог его увидеть и натрепаться вдоволь. Кстати, ты знаешь, что я ему привез ? Его дневники. Ты читала его дневники ? Нет, не те. Я говорю о других, которые он писал, когда мы с ним жили в одной квартире. Когда у нас с ним был один кусок хлеба на двоих, и мы в день пополам делили один стакан чаю. Между прочим, когда с человеком очень долгое время пьешь из одного стакана, ты с ним становишься кровным братом. И если бы мы с ним тогда столько лет не преодолевали эту нищету, ты была бы права – мне в конце концов опостылело б его чванство, и я о нем думать бы забыл. Но когда столько пережито вместе можно стерпеть любую выходку с его стороны.

К этому моменту я уже окончательно избавился от пижонских, в миг опротивевших мне плаща, шарфа, перчаток и почувствовал, что мы сразу же стали ближе друг к другу.

– Но оставим этого пройдоху, – теперь я взял её за плечи и с нежностью приблизился к её устам, к её очам, выискивая перемены в её взоре, в частоте её дыхания. Господи, я так давно её не видел. – Ну как ты ? Как ты поживаешь ?

– Да...так, не очень. Как все.

Я долго-долго разглядывал её глаза, а потом очень нежно поцеловал в губы. Она была несколько напряжена и норовила выскользнуть из моих объятий. Понятно – ведь как ей неловко быть сейчас такой простой рядом с моей респектабельностью. Господи, да она просто чувствует себя неряхой и дурнушкой и от того стесняется моих ласк. Как ей показать, что её безыскусственность для меня стократ важнее любой духовитой повапленности ! Я вдохнул её аромат, в котором было много от запаха неприбранной постели, кипяченого белья и той щемящей душистости, что наполняет быт пожилого человека – её бабушки летучего благовония лекарств, газет и пряного привкуса чая.

– Здравствуй, – прошептал я. – Я очень, очень, очень рад тебя видеть.

Она продолжала тихо сопротивляться настойчивости моего горячего дыхания, но на миг остановилась, и, глядя куда-то вниз, произнесла:

– Я то же. Тебя так долго не было.

– Семь, восемь...Девять месяцев. Безумно долго. Сколько людей успели влюбиться за это время, и сколько разлюбить. Я о тебе очень часто вспоминал. Честно-честно.

– Да ? Я тебе снилась ?

– Конечно. Я видел тебя по ночам, облаченную в наряды египетской царицы, и весь народ, и жрецы, и боги – все поклонялись тебе при этом.

– Царица Египта ? Даже во сне ты не отделял меня от работы ?

– Что ты ? Ну что ты говоришь ? Ты же знаешь, что ты для меня главнее всего. Но работа – кстати, ты же понимаешь, что я занялся ею только ради тебя – не может не преследовать меня даже ночью. И во сне я произвожу раскопки, и в сновидениях я совершаю открытия – ведь только так можно чего-нибудь добиться.

– Да, но только работа для тебя стала теперь намного важнее меня. Сколько писем ты мне написал за это время ? Одно послание в месяц, написанное быстрым почерком и всегда укладывающееся в двадцать строк. Эта твоя стандартная приписка: "Извини, меня ждут. Нужно срочно идти" – так выводит меня из себя.

– Прости. Прости меня. Ты знаешь, что такое археология. Пока песок не залепит глаза, не засыплет уши, не заткнет рот, надо трудиться. А уж там возвращайся в свою палатку, отмывайся, наспех перекусывай, и затем вались замертво на лежанку, чтобы чуть свет опять отправиться на встречу с самумом. Только так можно снискать почести и заслужить репутацию мастодонта научного мира. Разве ты не мечтала об этом с самой юности, разве не тратила всю свою молодость на то, чтобы приблизиться к увенчанным небожителям, своим кумирам, sapientipotens архистратигам, выводящих в своих лабораториях высоколобых гомункулусов ?

– Да. Тогда это было главным для меня. Но не сейчас. С возрастом переосмысливаешь жизненные ценности, и на первое место выходит совсем другое любовь, семья, дети.

– Ах вот что...Извини, я просто не успеваю следовать за твоими приоритетами. По-моему их нельзя менять, ибо иначе можно устроить из жизни сумбур, сумятицу. Я если уж чем занимаюсь, так я до конца пойду, чтобы достичь в этом совершенства. Когда-то очень давно, чтобы не потерять тебя, я решил стать ученым. Но если я поставил перед собой такую цель, так надо добиться её. Только-только я начал чего то достигать, только-только получил первое признание в мире и... теперь я узнаю, что, оказывается, для тебя это уже не важно.

– Важно, очень важно. Я разве не делаю все, чтобы история стала хоть чуточку понятнее ? Но для чего все это ? Зачем ? В конце концов мы ведь живем не для этого.

– А для чего ?

– Для того, чтобы рядом всегда был любимый человек, чтобы всегда можно было поговорить с ним, обнять его, поцеловать.

Я разомкнул свои объятья и, будучи взъярен до крайности, ударил себя по лбу:

– Черт, я идиот ! Идиот ! Я для чего все это делаю ? Для кого я ....гнию в этих песках, не зная, что такое город, улицы, кухня, кровать, супружеская близость ? Для тебя. Для того, чтобы быть достойным тебя, чтобы ты не разлюбила меня.

Она покачала головой:

– Мне это сейчас не нужно. Я не хочу быть одной.

– Вот так вот !

Я меньше всего ожидал подобного разговора. Уже завтра мне нужно отправляться обратно, и с каким настроением я теперь поеду ? Перебори себя говорил во мне внутренний голос – умерь свою вспыльчивость, иначе ты можешь потерять Лену. Прими её точку зрения. Сделай все для того, чтобы вновь расположить её к себе, чтобы все вновь стало так, как прежде. Я снова обнял её и попытался приголубить:

– Ты права, ты как всегда совершенно права. Мне надо измениться, больше времени уделять тебе. Хорошо, я вновь сделаю так, как ты скажешь, как ты захочешь. Главное – чтобы ты была счастлива, главное – чтобы мы были вместе. Скажи только: ты по прежнему любишь меня ?

– Да...

– Я для тебя по-прежнему что-нибудь значу ?

– Конечно.

Я поцеловал её в губы, в подбородок, в щеки:

– Это самое важное. Я тебя тоже очень сильно люблю. Хорошо, я буду предпринимать меры для того, чтобы закончился этот египетский период в моей жизни, буду стремиться побыстрее вырваться оттуда и осесть навсегда в Питере, став образцовым горожанином. Что ж, буду отсюда следить за книжными новинками, сам начну писать книги. Отлучаться буду только на конференции... Но пойми, я не могу сделать это прямо сейчас. Меня не поймут, если я внезапно остановлюсь. У нас составлен план, по которому мы в ближайшее время должны провести ещё несколько экспедиций.

– Сколько времени на это уйдет ?

– Три-четыре года. Но это нужно завершить, иначе все мое будущее будет под вопросом. Я тебе обещаю, что после этого я остановлюсь и уже не буду с тобой разлучаться. Хорошо ?

Она сомкнула веки, сдерживаясь от того, чтобы не расплакаться:

– Прости меня, – сказала она, едва слышно.

– За что ?

– За все. За то, что сделала тебя несчастным. За то, что так приняла тебя. За то, что ты меня любишь, действительно любишь, по-настоящему, нисколько не играя в любовь, не подменяя ее...

– Глупости. Не вздумай только разреветься. Я совсем не несчастлив. Наоборот – я счастлив, что ты у меня есть, счастлив, думая о том, что ты будешь моей женой, что у нас с тобою будут дети...

– Не продолжай. Пока не продолжай. Мне сейчас не очень хорошо. Извини, так некстати глаза на мокром месте.

Я попытался её успокоить:

– Пустяки. Я хочу, чтобы ты знала, что ты самая, самая лучшая. Это ты прости мои измены тебе со старинными безделушками. Потерпи ещё немного. Я понимаю, как я ответственен за твою брошенность, за твое одиночество. Это я делаю тебя несчастливой. Скоро будет так, как мы оба с тобой мечтаем. Еще чуть-чуть, и наши желания сбудутся: мы будем вместе и уже не станем разлучаться никогда-никогда. Ты слышишь ?

Видимо, глаза у неё набрались слез, и от волнения она не могла ничего вымолвить, поэтому она просто кивнула мне и уткнулась в мое плечо. Мне стало её так жалко. Я вдруг понял, сколько горьких ночей принес я ей, на какие тяжелые минуты подчас обрекал Лену.

– Ну все, успокойся, – поглаживал я её. – Ну хватит тебе. Давай пройдем в комнаты. Я так давно не видел твою бабушку.

Я уже направился к двери в гостиную, но Лена, смахивая свои слезинки, решительно воспротивилась этому:

– Стой, стой ! Не входи ! Не входи, слышишь, не входи пока !

– Почему ? – спросил я недоуменно.

– Ты же не предупредил меня, что приедешь. У меня настоящая чехарда в комнатах. Не хочу, чтобы ты видел, какой бедлам я могу иногда устраивать. Побудь немного в столовой, а я пока быстро приберусь.

– Хорошо. Но я бы совсем не испугался, я же знаю, какая ты хозяюшка.

Я развернулся к столовой, но случайно зацепился за какой-то провод, который был протянут поперек коридора, уходя наискосок в гостиную.

– Ч-черт, – выругался я. – Что это у тебя здесь ?

– Не сквернословь, – улыбнулась она. – Это сюрприз. Как ты сказал "приятная неожиданность". Или ты думаешь, что мы специально установили капкан для непрошеных гостей ?

– Но что это ?

– Скоро узнаешь. Пока несколько неудобно. Все недосуг спрятать провод. Мужских рук не хватает.

Осталось набраться терпения и скоротать время в столовой, обдумывая минувший разговор и приходя к неутешительным выводам: все в наших отношениях складывается не так, как хотелось бы, не так, как задумывали мы, учась в Университете. От кого все зависело ? Только от меня. Что-то я не так делаю.

Когда Лена пригласила меня пройти в гостиную, она выглядела уже иначе: платье с блестками, на щеках румяна, прелестная брошка, заколовшая тщательно причесанные волосы.Но я смотрел не на её украшения, а на саму Лену – она как будто бы расцвела и вся преобразилась от своего счастья: сегодня у неё был праздничный день, ибо она не была одинока. Войдя в комнату, я нашел её превосходно меблированной и отметил, что обстановка здесь значительно изменилась с момента моего последнего приезда. Салатные гардины очень гармонировали с доминирующим цветом нового мебельного гарнитура, например со стульями, чьи элегантно-овальные спинки были обтянуты темно-зеленым штофом. Из новых приобретений тут же бросилось в глаза пианино, над сверкающими от света клавишами которого была оставлена партитура, перелистываемая небольшим сквозняком. Над ним – тоже нововведение – висело множество фотографий, главным образом запечатлевших Лену и её коллег по научному цеху. Мне показалось, что портреты развешаны несколько беспорядочно: например, в нижнем ряду было три фото, над ним два, затем четыре и потом ещё три, причем между отдельными снимками зияли иногда большие пробелы: такое впечатление, что от ветра или чересчур темпераментной игры на пианино часть портретов упала, разбившись. Я уже хотел обратить свое внимание на это обстоятельство, как моим взором целиком завладела одна диковинка, стоявшая на столе – к этому изделию и тянулся тот самый шнур, который попался мне под ноги в коридоре. У него был циферблат из тридцати делений, и, конечно, это и не часы и не барометр. Скорее уж весы, ибо по сторонам, будто гири, висели некрупные, черные, похожие на кругляши предметы, и третья, почти такая же деталь, укреплена была на корпусе этого странного механизма.

– Боже мой, что это у тебя ?

– Ты же цивилизованный человек, европеец, неужели ты не узнаешь телефон ?

– Телефон ?!

– Только не говори, что ты впервые его видишь.

– Телефон..., – я не верил своим глазам и вспоминал свое желание сделать Лене этот подарок. – Откуда он у тебя ? Нет, я конечно же знаю, что это за штуковина. Но я не могу понять, откуда он мог у тебя взяться ? Такие аппараты во всем Петербурге по пальцам можно пересчитать, и я никак не предполагал, что один из них установлен у тебя.

– Ты думал, я совсем опустилась, перестала о себе заботиться, запустила все ? Когда женщина одинока, она находит утешение в украшении своего дома.

– Да, – сказал я, оглядывая во многом изменившийся интерьер, – все стало просто превосходно, просто великолепно. Это пианино...Ты же вроде бы не умела играть ?

Она улыбнулась:

– А вот значит, что ты многого обо мне не знаешь. С чего ты решил, что я не знаю пианино ? Ты же представляешь себе, как я люблю музыку, помнишь, как мы ходили на концерты, и как потом горячо спорили о сущности музыкальной эстетики. Тогда я и училась играть. Пока тебя не было, я решила приобрести этот инструмент, потому что он лучше какого-нибудь другого умеет смирять всякое волнение души.

– Прекрасно. Я ещё раз дивлюсь твоим многогранным талантам, твоей неподражаемости во всем. Ты сама занималась интерьером, или бабушка ?

– Я. Согласись, в доме стало больше гармонии, больше вкуса.

– Потрясающе. Я в миллионный раз снимаю перед тобой шляпу. Честно говоря не думал, что ты так... , – я хотел сказать "состоятельна", но вовремя осекся. Честно говоря, я был уверен, что в мое отсутствие они с бабушкой ведут довольно скромный образ жизни, но, видимо, благодаря своему упорству Лена добилась в Академии работы над хорошими совместными с французами проектами, приносящими ей немалый доход. Когда я оглядывал изменившийся облик гостиной, то был впечатлен тем, с каким благородством и стильностью здесь все было сделано. Я был уязвлен этим строгим и высоким вкусом; мне смешными показались мои стремления по-модному приодеться, покрасоваться среди горожан, из-за чего я выходил каким-то заморским попугаем, тогда как Лена оказывалась феей, преображающей некогда затхлый, а ныне удивительно прекрасный мирок.

– Ты не представляешь, какая ты умница, – произнес я. – Я счастлив хотя бы от того, что ты просто есть на этой планете. И я наверное совсем обезумею, когда ты станешь моей женой. Довершает мое восхищение телефон. Ведь это же такая изюминка прогресса, такой редчайший механизм ! Я даже толком не знаю, как им пользоваться.

Лена была весьма довольна моим комплиментам. Когда она увидела, как нерешительно, опасливо я поглядываю на телефон, она рассмеялась и принялась мне объяснять: говоришь, наклонившись к микрофону, трубку прикладываешь к уху и т.д. Висящий слева на рычаге телефон своим весом приподнимает противоположный конец рычага, включая тем самым сигнальный аппарат и устанавливая сообщение линии со звонком. Но как только снимешь телефон с крючка, действием противовеса рычаг оттягивается в сторону, замыкает в цепь батарею и дозволяет установить сообщение со звонящим. Я вооружился этими устройствами и стал играть, делая вид, что разговариваю:

– Алло ! Да ! Да, это я. Что вы говорите ? Ах, что вы говорите ! Соедините-ка меня с господином Масперо. Как ? Он в гробнице фараона ? А что, там до сих пор не поставлен телефон ? Немедленно телефонизируйте всю Африку, ведь тысячам ученых надо каждый день общаться со своими женами !

Я так увлекся своей импровизацией, что когда Марья Сергеевна – бабушка Лены – вошла в гостиную и поздоровалась со мной, мне почудилось, что голос раздается из трубки.

– Что ? Алло ? Кто это ? – кричал я в микрофон. – Говорите громче, вас очень плохо слышно !

Лена очень потешалась над моей интермедией:

– Петр, да хватит тебе. Ну прямо как ребенок маленький.

Я увидел рядом Марью Сергеевну и понял, как я был смешон. Тут же стал изливаться перед ней в любезных чувствах, которые всегда испытывал к ней совершенно искренне. Я просил извинить мне мою глупость.

– Ничего, ничего, – подхватила она. – Это я должна просить прощения, что прервала ваш важный телефонный разговор...

...Когда мы ужинали, с ланит у Лены не сходили оттенки смущения. Это её стеснение я замечал каждый раз, когда рядом присутствовала её бабушка. Раньше у Лены была своя квартира на Садовой, и мы могли общаться с ней, зная, что в комнате не присутствует соглядатай нашей страсти, свидетель нашего единения. Мы со всем восторгом могли насладиться друг другом, и за поцелуями не замечали, как проходила ночь. Потом мои командировки стали все более частыми и продолжительными. Лене невмоготу было жить в одиночку. Круглыми сутками находиться в немых комнатах, лишенных говора, смеха, влюбленного воркования было крайне тоскливо и навевало мрачное расположение духа. Она все чаще гостила у своей бабушки, стремясь проводить у неё сначала ночи, благо она жила неподалеку, а потом и целые дни. Квартира на Садовой оказалась не нужна и была отдана внаем (сейчас Лена, очевидно, вообще её продала). Так или иначе, но с момента её переезда нам приходилось встречаться под взором Марьи Сергеевны, в присутствии которой мы уже не могли быть такими же раскованными, как раньше; соблюдая приличия, мы сдерживали себя от открытого изъявления своих чувств и такой же, как прежде, глубины взаимной откровенности. Правда, часто случалось, что я приезжал летом, когда бабушка отдыхала на даче, и тогда мы вновь давали простор своей очарованности, своей поглощенности друг другом. Сейчас же я знал, что Марья Сергеевна находиться в городе, и потому намеренно стремился заночевать у Андрея. Ведь в присутствии бабушки неизбежно возникала искусственность, наигранная отчужденность, натянутость, вымученное манерничанье. Вот и теперь, соблюдая благопристойность, нам приходилось говорить на отвлеченные темы, с трудом удаваясь поддерживать разговор. Я был рад, когда Марья Сергеевна повернула беседу к моей работе – здесь я мог всласть и непринужденно пораспространяться, что дало бы возможность в более свободной манере продолжить разговор до конца этого досаждающего ужина, лакомства которого невольно становились поперек горла.

– Как долго вы намерены пробыть в Петербурге на этот раз ? – спросила бабушка.

– Самый малый, самый сжатый срок. Видимо, все ограничится только одними сутками, и завтра поздно вечером я уже отбуду в Италию, а оттуда – в Египет, где долго меня ждать никто ведь не будет, и новая экспедиция может быть начата без меня. Если бы не интересная находка моего коллеги С.Н-ва, я бы сейчас был...( я назвал место намеченных раскопок вблизи Саккары). Завтра я намерен встретиться с ним, и уже вечером отправлюсь обратно в пустыню.

– Что же такое важное могло отвлечь вас от вашего любимого Египта ? Впрочем, вы перерыли его уже так, что вашего песка хватило бы, чтобы засыпать Суэцкий канал. Синьор Верди ещё успеет написать оперу по поводу этого события. Боюсь, – продолжала Марья Сергеевна, обращаясь к своей внучке, – когда в газетах начнут сообщать, что пирамида Хеопса просела и кренится, как эта башня в Италии, я буду знать, чьих рук это дело.

– Вы в слишком пессимистичном свете видите мои труды, Марья Сергеевна. Если вы настолько сочувствуете Египту, попробуйте представить мои fouillees не варварством археолога, а работой геолога-геодезиста, ищущего подземные источники, которые позволили бы ему запрудить Египет и превратить его в оазис.

– А клады вы там не находили ?

– Да каждый день, Марья Сергеевна, каждый день. Одно из самых драгоценных сокровищ было найдено как раз недавно мной и Масперо.

– Это интересно. Расскажите поподробней.

– Боюсь, вы будете разочарованы. Это всего лишь книга. Но какая ! Ты представляешь, Лена, прекрасно сохранившийся экземпляр в двадцать шесть листов, часть из которых составлена на bachmourique, часть – на thebain.

– Пергамент ? – спросила Лена.

– Нет, папирус. Но удается прочитать практически все. Мы определили, что книга состоит из шести фрагментов, написанных разными людьми в разное время.

– Датировка ?

– Верхняя граница – четвертый век. Отдельные фрагменты относятся к эпохе Антонина или Марка Аврелия.

– То есть второй век, – пояснила Лена для бабушки. – Вы уже отождествили все эти фрагменты ?

– Четыре из шести идентифицированы с абсолютной точностью – это "Исход", "Вторая книга Маккавеев", "Мудрость Иисуса" и "Евангелие от Луки". Относительно двух остальных, занимающих две трети всей книги, до сих пор сохраняется неопределенность. Есть предположение, что это "Апокалипсис Софония".

– Да ты что ? Не может быть...

– Видишь ли, один из фрагментов содержит такие слова: "Я, Софоний, своими глазами видел все эти вещи". Поэтому мы все предположили, что перед нами отрывки, казалось, навсегда утраченного откровения Софония.

– Удивительно ! Бабушка, ты не представляешь ! Если эта догадка подтвердится, то на долю Петра выпала счастливая удача ! До сих пор все, что у нас было – это свидетельство Климента Александрийского, приводившего выдержку из сочинения, которое он назвал "Апокалипсис Софония", но которое не сохранилось для нас. Многие даже стали считать, что Климент ошибся, указывая на свой источник, так как те слова, которые он приводит, напоминают целую группу апокалипсисов – откровения Петра, Авраама, Илии, книгу Еноха и иные – а "Апокалипсиса Софония", якобы, на самом деле никогда не существовало.

– Теперь с большой степенью вероятности можно сказать, что слова Климента подтверждаются, и нам в самом деле сильно повезло: пусть частично, но мы смогли вернуть миру давным-давно утерянный апокалипсис.

– Здорово ! Невероятно ! Когда будет публикация ?

– Буриан сейчас готовит текст. Возможно, он появится уже в этом году.

– И что, он и вправду близок к видениям типа Еноха ?

– Совершенно верно. Но кроме странствий по Аду и Раю там есть ещё и замечательная пророческая сторона, которая меня совершенно удивила. Она оказалась очень близка к теории Адсона о возвращающемся императоре. Предвосхищая ваш вопрос, Марья Сергеевна, скажу, что мой предок Петр Дубровский приобрел в Париже его весьма крупное сочинение, и там довольно детально исследуется мировая эсхатология.

– Что за сочинение ? Как оно называется ?

– Бабушка, оно без названия. Автор не успел его наименовать, как, к сожалению, не успел его и закончить. Между прочим, Петр, ты не собираешься его опубликовать ?

– Я думаю над этим вопросом. Кстати, встает и проблема названия.

– Ну назови как-нибудь: "История", "Хроника", "Анналы". Как ещё в те времена называли исторические сочинения ?

– Были и другие, более развернутые названия. Например – "Деяния Бога через франков".

– Присвой столь же безличное имя. Допустим, "Новые записки о галлах". Вот тебе при этом и связь с классической традицией, с Юлием Цезарем.

– Я подумаю. Так вот, предполагаемый "Апокалипсис Софония" в своей пророческой стороне развивается точно так же, как те пророчества, которые Адсон излагает в своей книге. Как и в "Оправдании гончара" речь здесь идет о Египте. Сначала ему предвещаются масштабные бедствия, к общим деталям которых примешивается следующая черта: некий злой царь соберет всех кормящих матерей и отдаст их услаждению драконов. Те припадут к их грудям и будут пить кровь из их сосцов, после чего несчастные женщины окажутся брошенными в огромные пылающие печи. В эти дни бедствий восстанет царь-избавитель, имя которого не называется. Он восстанавливает все храмы, и природа одаривает своих сыновей плодами роскошнейшего изобилия.