Текст книги "Следы говорят"
Автор книги: Адриан Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Рисунки В. Курдова
А. Шевченко
„Следы говорят"
Редактор М.М. Смирнов
Переплет художника Ю.П. Мезерницкого
Художник-редактор Б.Ф. Семёнов
Технический редактор Н.И. Родченко
Корректор Е.Н. Куренкова
OCR – Андрей из Архангельска
Лениздат. Ленинград, Торговый пер., 3
Типография им. Володарского.
Ленинград, Фонтанка, 57.
ДИКАРЬ
Недавно у наших школьников был праздник. Соблюдая прекрасный обычай, они в «День
птиц» с любовью развешивали дуплянки и скворечники. Ребята хорошо продумали это дело,
заботясь о том, чтобы искусственные гнёзда были недоступны для кошек и сорок. Ни один
птичий домик не остался пустым, значит «гостям» понравились их жилища.
Вам кажется, скворцы, например, так просто заняли приготовленные им домики? О нет!
Они, прежде всего, проверили их прочность и удобства. Залезли внутрь, исследовали – всё ли
там в порядке. Осмотрели, простучали клювиком снаружи и уж только потом завладели
облюбованным скворечником. Особенно беспокоились самочки. Дело самца – первым
захватить домик и пением пригласить сюда подругу, прилетающую обычно позже. С этих пор
больше заботы падает на неё: она хлопочет о «домашнем уюте», самец же восторженно
распевает на все лады. Кстати, своим пением он оповещает соперников, чтобы они не
совались к занятому уже месту, иначе их ждет взбучка. Словом, главное занятие «хозяина» –
это песни и охрана своего уголка; только короткими минутами помогает он подруге в
устройстве гнезда.
На днях спускаюсь с крыльца, – хочу отправиться на вечернюю тягу вальдшнепов, а
скворец, сидя у своего нового домика, будто обрадовавшись моему появлению, во-всю
старается, взвизгивая и шипя над моей головой. Даже крылышками похлопывает себя в такт
пению, – очень уж волнуется и спешит.
Удаляюсь, а вслед мне несется звонкий посвист. Я даже обернулся – скворец ли? Он, он!
Певец торопится передать дроздовую трель. Свое скворечное лопотание он обязательно
уснащает чужими напевами, – чего только не вплетет сюда.
Солнечные лучи насквозь просвечивали голый березняк и так сушили и коробили слой
прелых листьев, что взъерошенный настил их хрустел под ногами. В сизой хвое краснолесья
переливчато колебался воздух.
В прогретой за день боровине – застоявшееся тепло. Спустился в низину, – там свежо,
сыро.
На тяге моё всегдашнее место возле огромной старой осины, что растет в ложбине у
поворота ручья.
Подхожу. С верхушки осины долетает обрывок хрустального перезвона песенки. Я
подумал: зарянка. И сразу же меня взяло сомнение: в такое время зарянка поет на макушке
хвойного дерева? Поднимаю голову, что-то мелькнуло за ствол. Захожу с другой стороны
осины, вижу вверху дупло. Нет, пожалуй, не зарянка! Так высоко она никогда не устраивает
гнезда, оно у неё всегда внизу. .
На заходе солнца отовсюду слышалось пение. Старались мастера этого дела дрозды. На
вершине ели красиво позванивала зарянка.
Кто же, боясь меня, прячется в дупле?
Закат перестал пылать, но было ещё светло, и я хорошо видел тянувших над лесом
вальдшнепов. О своем приближении они предупреждали далеко слышным «квор-квор-квор!..
цвист!». Плавно и быстро проносились они вдоль низины с опущенным вниз клювом.
В вечерней тишине особенно громко раздавались мои выстрелы.
Затоковала сумеречная птица козодой. Подолгу висело в воздухе её урчание.
Прислонив к дереву ружье, тихо сижу на замшелом пне под елью, дожидаясь – не
покажется ли из дупла спрятавшаяся там птица? Неожиданно из круглой дырки в осине кто-
то выглянул и со звуком «чиррр» улетел.
Смерклось. Продолжаю сидеть; ведь вальдшнепы и ночью тянут. Вдруг как метнется мне
в глаза огненный язычок! Я так и встрепенулся. А это, всего-навсего, зарянка собиралась
сесть мне на голову, чтобы юркнуть в ёлку. .
На другой вечер, скрытно приближаясь к осине, слышу обычную песню скворца. Не
замечая меня, он шевелит крылышками, причмокивает и трещит. Но как только я
показываюсь, он скрывается в дупло...
Так вот кто здесь обитает, – подивился я и подумал:
«Какая разница в повадках скворцов: один – песней встречает меня у калитки, другой
стал дикарем. Живя вдали от людей, он усвоил лесные привычки: перестал доверять
человеку».
НА ЗНАМЕНКЕ
Думаете, боятся дикие птицы близости жилья и не селятся рядом с большими городами?
Ошибаетесь! Для дичи важно, чтобы были укромные уголки, где бы её не трогали. А уж
она сама проверит, можно ли ей там водиться.
По взморью на Знаменке, у самого Ленинграда, есть заводи с шумящими камышами.
Растут по ним рогоз, кубышки, рдесты; на кочкарниках – осока; по краям – кустарники.
Всю ночь на воде отсвечивают «зори» – отблески ярких огней города. Сюда доносятся
звонки трамваев, шум мчащихся машин, заводские гудки. Но всё это мало тревожит
пернатый мир.
На Знаменке, в Мурье, запрещена всякая охота, словом – здесь заказник.
Хотите посмотреть, что тут творится весной?
Сойдем у тех каменных громад с трамвая и свернем вправо на луга. Отсюда стежкой
пойдем к зарослям ив.
Не верится вам, что возле нас пчёлы кружат? Они! Они – золотистые труженицы. Надо
же им собрать свой первый медовый взяток с барашек верб и бредин. Это «городские»
пчёлы. Где-нибудь в окне дома-гиганта сделан леток, а в квартире на подоконнике стоит улей.
Есть любители-пчеловоды и в самом Ленинграде: и в городе пчелам на всё лето обеспечен
сбор меда. В городских парках цветут медоносы: клены, сирень, липы; березы, осины дают
пыльцу; копошатся пчёлы в садах и скверах, хлопотливо обследуя нежные венчики
всевозможных цветов, высасывая капельки нектара...
Слышите – жаворонок! Да не туда смотрите! Без привычки на солнце его трудно
заметить, – очень уж высоко трепещет. Журчит, журчит в одной точке лазури и – камнем
вниз. Где-то рядом у него гнездо на земле...
Вот мы и на месте. Теперь слушайте и глядите в оба. Много здесь любопытного, всякие
утки тут водятся. Они сами себя обнаружат. Только не зевайте...
И, будто нарочно, кряковая утка дала знать о себе:
«Квэ-эк! Квэ-эк! Квэ-эк! Кваа-ква-ква!» – разнесся её призыв.
– Ой, так близко?
– А чего ей бояться! Наверно, вон на той заводинке плещется... Так и есть.
«Жвя-ак! Жвя-ак!» – отзывается нарядный селезень. Он-то уж знает, куда его зовут. «Тих-
тих-тих-тих» – просвистел крыльями и плюхнулся в гости.
Над камышами протянули длинношеие шилохвости с острыми хвостами... Где-то
крякнула скромная утка-широконоска, – клюв у неё лопатой... Там с дребезжащим свистом
мчится табунок чернопегих гоголей, тех самых, что в дуплах гнездятся. Неожиданно за
стеной камыша что-то с грохотом обрушилось – то гоголи опустились на воду.
Вдруг издали донесся перезвон колокольчиков, – парочка самых маленьких и юрких
уточек чирков-свистунков мелькнула таким молниеносным зигзагом, что звук их полета
послышался лишь после того, как самих чирков и след простыл.
В залитых водой кустах ивы-бредины кто-то потрескивает: «Трль, трль, трль». То
селезень чирок-трескунок подружку ищет.
А там вон, на чистой луговине, полюбуйтесь куликами турухтанами! В пышно цветистых
воротниках они топчутся друг перед другом, будто непрочь подраться. На самом же деле, это
– одно красование. Турухтаны весною замечательны тем, что самцы их окрашены всяк по-
своему. Не найдете среди них хотя бы двух с одинаковой расцветкой...
А бекаса угадали? Немудрено его узнать. Слышите, как он в воздухе играет, словно
барашек блеет?
Это звучание происходит при скольжении кулика вниз, от дрожания перьев его хвоста и
крыльев.
Если бы мы побывали здесь раньше, то смогли бы услышать и гусиное гоготание и
музыкальные клики лебедей. Теперь они уже улетели дальше, на север.
Позже здесь появятся водяные курочки, коростели.
Много в Мурье разных водоплавающих и болотных птиц. Здесь их приют. За гранью
заказника – другое дело. На взморье за утками охотятся на замаскированных челнах. Иные
же охотники караулят снующую туда и обратно дичь возле заказника.
Хитрые утки отлично знают границы своего убежища. Зоркий утиный глазок не раз
подмечал у грани заказника подвижные «кусты», плывшие иногда против ветра. Из таких
«кустов» вырывались снопы огня и гром выстрелов...
Вон через Мурью летит табунок крякв. Смотрите, смотрите! Утки взмыли столбом вверх,
стремительно и высоко – недосягаемо для выстрела – проносятся над границей своего
укрытия. Миновав опасную черту, птицы снижаются на обычный полет. Возвращаясь
«домой», утки опять наберут высоту над той же чертой. Перевалив её таким приемом,
спикируют вниз – в свой приют.
Да, трудно провести утку...
Впрочем, уже вечереет. Пора нам возвращаться к трамваю.
НА ВЫРУБКЕ
Закончив смену, молодой токарь Женя Борисов по-хозяйски привел в порядок свой
станок и подошел к окну. Чуть не к самому стеклу протянулись ветки тополя. Почки на них
так набухли, что уже расползлись клейкие чешуйки, вот-вот покажутся зеленые хвостики.
«Ах, да! Николай Васильевич говорил, что сейчас тяга вальдшнепов», – вспомнил Женя и
прямо с завода направился к постоянному спутнику своих охот Николаю Васильевичу
Кружкову.
Одному – шестьдесят, другому – шестнадцать. Друзья – водой не разлить. Объединяет их
любовь к охоте.
Завтра выходной день. Решили утром ехать на тягу.
Женя в который раз залюбовался ружьем Николая Васильевича. Отличная двустволка
тонкой работы знаменитого мастера Алешкина. По красоте линий, посадистости, тонкой
пригонке частей и великолепному бою с этой двустволкой не сравниться хваленым
английским ружьям. Женя рассматривает художественную отделку замков бескурковки.
Раскрыл стволы – там блеск. Старый охотник бережет, вовремя чистит ружье, вот и служит
оно ему долго и безотказно.
Патронташ у Николая Васильевича на двадцать четыре патрона, закрывается сверху. В
таком и в дождь не подмочит патроны.
Ягдташей – кожаных сумок – Кружков не признаёт. Им только на стенке висеть.
Неудобны (натружают плечо) и маловместительны. Лучше нет заплечного мешка – рюкзака.
– Патроны заряди дробью № 7 или 8; на вальдшнепа это самые подходящие номера.
Стволы своего ружья протри начисто. Если не уберешь смазку, получится слабый бой, –
посоветовал Николай Васильевич.
Условившись о часе выезда, друзья расстались.
С вечера Женя всё приготовил. Свою добротную и прочную тулку разобрал и уложил в
чехол, – так полагается перевозить оружие. Да и безопасней: при случайных толчках не
повредишь стволов.
На другой день охотники встретились на вокзале. Пока мчался электропоезд, они
оживленной беседой коротали время. И вот уже Кружков с Женей шагают в апрельский
полдень от станции к знакомой вырубке.
Путь лежит вдоль речных пойм. Николай Васильевич вспоминает:
– Бывало, спускаешься этими местами и отмечаешь: вот поля колхоза «Ситенка». Сюда
вклинивались богатые поймы колхоза «Железо». Там берег пересекали угодья колхоза
«Кемка». А сейчас – раздолье! И вдаль и вширь – сплошные луга мощного объединённого
колхоза «Большевик».
У самой реки вспорхнула белая трясогузка, что-то поймала. Села на плывущее бревно и
закачала хвостиком. Вдруг из прибрежного ивняка вынырнул вороватый перепелятник.
Молниеносно метнулся к трясогузке. Не сплоховала серебристая птичка, – взмыла столбом
вверх, будто толчками набирает высоту. Ястреб с разлету взвился за ней, чуть было не
поймал, потом стал отставать.
– Раз наметившись, перепелятник ни за что не бросит погони. Только вот вертикально,
прямо ввысь, не может развить быстрого полета, – сказал Николай Васильевич.
Женя пристально следил за погоней. Кружков машинально снял с плеча ружье. Ястреб
нырнул вниз и полетел к кустам. Заметив людей, он гибко извернулся в сторону, но
прогремел выстрел, и птица, величиной с голубя, упала: желтоглазый перепелятник, сверху
серый, снизу весь в поперечных буроватых полосках. Перевернувшись на спину, ястреб в
комок сжал пальцы с загнутыми и острыми, как шило, когтями. Ими хищник хватает и
закалывает перепелок, куликов и других птичек...
Тропинка повернула к лесу. Золотые лучи солнца пронизывают ветви берез. Меж
сверкающих белизной деревьев в просветах перелеска темнеет старая ель. Поседевшими
нижними ветками она расстилается по самой земле, а зеленой стрелкой упирается в небо.
Показывается и бронза сосны с раскидистыми вверху лапами хвои.
Перелесок обрывается прогалиной – вырубкой. Солнечная с синевой глубина вырубки
так ясна, что зоркий Женя легко различил в прутняке синицу. Одним краем прогалина
примыкает к кромке смешанного леса, другим – к оголенному ольшанику, залитому полой
водой. Через всю вырубку тянется цепочка из чернолесья – осинок, берез, ольх, с большой
елью посредине.
– Пришли, – говорит Николай Васильевич. – Здесь надо ждать тяги.
Женя знает, что вальдшнепы полетят через поляну над перемычкой и не миновать им
ели: в мелколесье их привлекает высокое дерево.
Попыхивая душистым дымком папиросы, Николай Васильевич присел отдохнуть.
Юноша наколол для распалки щепы из смолистого соснового пня (она и в дождь загорается),
наломал сухих еловых веток. Запылал костер, с треском разлетаются раскаленные угольки.
Старый охотник заметил:
– Надо избегать еловых веток. Могут глаза опалить или одежду сжечь. Видишь, как
«стреляют»!
Занялись чаем. Славно пьётся с дороги.
В лесу не умолкает пение птиц. Поют они в воздухе, на деревьях, на земле. Порой всё
заглушают ликующие возгласы, будто кто-то трубно выкрикивает: «Ку-ддряво! Ку-ддряво!».
– Журавли на болоте, – улыбается Николай Васильевич. – Взгляни, Женя, как эта певунья
старается!
На елке желтоватая овсянка без конца повторяет звучную трель своей песенки: «Зинь-
зинь-зинь-зинь-зинь-си-и!».
К закату постепенно смолкают дневные певуны. Слышнее отдаленное урканье черныша.
Откуда ни возьмись стрелой пролетели чирки и неожиданно затоковал бекас-«барашек». Он
то устремляется вверх и носится там, то падает с высоты.
Из ольховой низины пахнуло холодком. Неуловим переход к вечеру, но день меркнет.
– Пора!
Охотники заняли места: Женя – у ели, а старик – ближе к кромке смешанного леса.
С маковки ели прокатились гулкие посвисты. Лесной «солист», певчий дрозд, зорю
провожает. Приумолкнет и опять засвистит. Трели его звучнее соловьиных, разве что
щелканьем уступит соловью. В лесу апрельский вечер без певчего дрозда –что майская ночь
без соловья. Но соловья в зарослях не увидишь, а дрозд всегда на виду красуется.
Всё реже и реже посвисты, – время и дрозду засыпать.
По-весеннему прозрачен воздух. На фоне неба вырезалась гряда темной хвои. Едва
приметно блеснула первая звезда.
Женя застыл в ожидании, слушает. Николай Васильевич спокоен. Тяга всегда начинается
в точно определенное время. Старый охотник посматривает на часы. Когда стрелка доходит
до без четверти девять, он как-то преображается и помолодевшим голосом предупреждает
Женю:
– Теперь слушай!
И сразу же донеслось:
«Квор-квор-квор!.. Цвист!.. Квор-квор-квор!.. Цвист!..»
Звуки нарастают. Из-за вершин смешанного леса выплыл вальдшнеп с длинным клювом,
опущенным вниз, и потянул над поляной. Будто не часто машет крыльями, а приближается
быстро.
Женя вскинул ружье, целясь в летящую навстречу птицу. Блеснул огонь. Вальдшнеп
мелькнул вниз, потом виляющим полетом взвился и, как ни в чем не бывало, донеслось:
«...цвист».
Юношу не огорчил промах: облетая токовой круг, вальдшнеп всё равно снова появится
здесь. Вот второй тянет сбоку. Поперечную птицу легче сбить, чем встречную, надо только
взять немного вперед. Гремит выстрел. Молодой охотник подбирает свой трофей и снова
ждет.
А Николай Васильевич разложил маленький костерок, – на его свет лучше тянут
вальдшнепы...
Стемнело друзья сошлись, осмотрели добычу.
– Нет лучшей дичи, чем драгоценный вальдшнеп – красный лесной кулик! – заметил
Николай Васильевич.
Найдя свою тропинку, охотники повернули в обратный путь.
В ночной тишине пронеслось дикое гоготанье.
– На мшаге белый куропач играет, – заметил старик.
Сбоку тропинки кто-то зашлепал по сухой прошлогодней траве. Юноша насторожился, а
Васильич сказал:
– Живность какая-то шуршит.
И верно: это лягушка пробиралась к ямке, где булькала, сбегая с откоса, талая вода.
СЛУЧАЙ НА ТОКУ
Когда под карнизом заворкует голубь и на взлете, по-весеннему играя в воздухе, за-
хлопает, как в ладоши, крыльями, – в такое время ждешь не дождешься свободного денька,
чтобы отправиться на охоту. .
Тяжело нагруженный, пробираюсь по лесной тропинке к глухариному току. Обхожу
круглые ямы с водой, следы войны – воронки от взрывов бомб.
А вот и «Партизанские шалаши». Так колхозники называют возвышенность в сосняке.
Но где же шалаши? В зеленом полумраке их темные остовы охвачены буйным подлеском.
Тут же заросшее кострище. Время берет своё, точат жучки замшелые жерди, но народ хранит
память о доблестных днях; заповедный лес не рубят, берегут. Десять лет назад здесь был стан
героев, наводивших страх на врагов. Исчезнут замшелые жерди, но сказ о славе отважных
мстителей уйдет в века грядущих поколений. Останется и название возвышенности –
«Партизанские шалаши». Ребята, уходя за ягодами или по грибы, не пройдут мимо
примечательного места, не вспомнив боевые дела своих отцов и старших братьев. И песню
споют:
Уходили в поход партизаны...
...Среди необозримого таежного царства затерялись «шиповские мхи». Образуя кочки,
мох затягивает пни – остатки рано состарившихся деревьев. В моховой толще корням леса
трудно дышать, оттого и растет здесь покореженный сосняк, кривая береза. Зато другие
растения не боятся мха, – всюду рдеет клюква, кругом душистый багульник.
Скромно выглядит болото, но привлекает охотника: радуешься, попав сюда. Вблизи –
сухая боровина. По краю её маячат раскидистые сосны с толстыми сучьями, а глубже – уже
стройные гладкие стволы этих деревьев высоко поднимают свои кроны. Хоть и не везде, но
темнеет и ельник.
Мой привал – в бору-черничнике. Здесь у меня годами обжитая могучая ель. Густа моя
елка, укроет в непогоду. У этого дерева разгружаюсь и устраиваю свое «хозяйство». Развожу
костёр, грею чай. Удобная вещь котелок военного образца! Это чугунок и чайник, сковородка
и тарелка.
Солнце сравнялось с лесом, пора на подслух. Беру ружье, направляюсь в другой конец
боровины. Там есть готовое сиденье – пень в кустах. И маскироваться не надо. Отсюда
услышу шумный прилет и посадку глухарей (зовут их ещё и мошниками).
Передо мною топкая мшага в редком и мелком соснячке. Вокруг неё раскинулись
хвойные шапки сосен-великанов. С юга тянется заросшая частым осинником просека. Ведет
она в буреломы, к речке Губинке...
Алеет закат.
Чутко настораживаюсь на своем пне – с гулом сел мошник. Ещё один прилетел. И все на
острове против меня. Четырех насчитал.
Стемнело. Тихо возвращаюсь на ночлег, к своей елке.
Издали навстречу доносится стрекотанье глухаря. В тишине ночи всё слышнее поет
мошник. Просты эти волнующие охотника скрипучие звуки. Огромная птица поет так, что
порой надо затаить дыхание, чтобы услышать её...
Подход удобен. Пока щелкает токовик, я неподвижен. «Заточит» глухую трель песни –
шагаю. Мошник темнеет на невысокой сосне. Шевельнется – сыплются отмирающие иглы
хвои. Стою под сосной и слушаю. Всё чаще и чаще умолкает певец – уже поздно.
Раздается выстрел. Птица падает, задевая сучья. Подхожу к ней. Вот это здорово! – рядом
моя ель. В увлечении я и не заметил, как добрался до места своего ночлега. Петух упал
прямо к моему «гнезду».
Вблизи тока ночью не развожу костра: можно испортить утреннюю охоту. Снимаю
резиновые сапоги, – они холодят. Натягиваю вторые шерстяные носки и укладываюсь в
теплой одежде на мягкой еловой подстилке.
Перед рассветом, с ружьем в руках, иду к пню, где сидел с вечера. Прислушиваюсь. Вот-
вот должны затоковать.
Но вместо песни мошника – треск валежника. Кто-то смело идет по острову, ломает
сучья. Охотник не враг себе, так не пойдет, а зверь здесь водится. Только по слуху не угадать
– медведь это или лось. Глухари послетали, а треск продолжается... Прикидываю в уме: если
лось – пойдет с острова в кустарники, к югу. А медведь, – не миновать ему пути по просеке
через мою гряду. Не пойдет же он в топкие глади! Решаю проверить. Торопливо, но
осторожно спешу к просеке... Да, сюда правит. Медведь! Закладываю в стволы жаканы:
накоротке и на чистом месте разрывные пули лучше. Левым плечом прислоняюсь к сосне, –
так буду скрыт и стрелять удобно. Жду и размышляю: не надо горячиться; легко ранишь –
только обозлишь зверя, в драку полезет. Подпущу в упор и наверняка всажу две пули. Пока
опомнится – успею добавить ему крупной картечи.. Главное – не теряться...
Темный силуэт приближается... Я чуть было не поторопился: навел стволы, а силуэт
растаял в полумраке. Но вот опять донесся шорох ветвей. Вновь поднимаю стволы, навожу
их на зверя и... обессиленно опускаю ружье... Человек! Не зная приемов глухариной охоты,
он и себе и мне испортил утро.
С тех пор взял я за правило: никогда не брать на мушку неясный силуэт. Горячность –
часто до беды доводит.
В сумраке ночи по звуку шагов не всегда определишь, кто бродит, зверь или человек.
Если не хочешь напугать зверя – стой скрытно и жди, пока четко не вырисуется его фигура.
ТАИНСТВЕННЫЙ ЗВЕРЬ
Я вышел из шалаша на тетеревином току, подобрал трофеи – двух косачей, уложил их в
мешок так, чтобы не мялись лиры хвостов, и березовой опушкой побрел к дороге.
Поглядывая по сторонам, замечаю, что почва местами изрыта, прошлогодние листья
разворошены. «Ясное дело, – думаю, – барсук личинок искал, его работа». Подхожу ближе,
надеясь увидеть следы когтистых лап, а передо мною отпечатки копыт с задними пальцами!
Похоже, олень наследил. Но ведь он лишь в снегу копается, добираясь до мха, зачем же ему
землю рыть? Да и откуда он мог здесь взяться? Лоси и козы здесь водятся, а оленей никогда
не бывало.
Не стал я долго разбираться в следах. Не до того было в то солнечное утро.
Весеннее ликованье – голосистые раскаты зяблика, звонкие трельки овсянки, посвисты
лесного конька, воркованье вяхиря – наперебой гремит из каждого куста. В потоке птичьих
песен выделяется барабанная дробь, – это дятел как бы заправляет всей «музыкой». И
странное дело: замрешь на миг, а уже отовсюду слышатся чуфыканье, шипенье токующих
чернышей, томное квохтанье тетёр. До следов ли тут!
Прошло время токов. Но и в июне я заглядывал в знакомый березняк. Там у меня было
тетеревиное гнездо для наблюдений. Не запомни я сразу можжевелового куста, ни за что бы
потом не наглядеть мне наседки. Умело пряталась она: пестрые и бурые полоски её перьев
рябили и терялись среди стебельков и веточек, окружавших гнездо. Подойдешь шагов на
пять – птица прижмется, сливаясь с растительностью, одни лишь глаза поблескивают. Скоро
должны были вылупиться цыплята, и тетёра упорно сидела, не сходя с яиц.
Являюсь однажды к гнезду и нахожу его растоптанным; насиженные яйца кем-то
съедены. Перья валяются; значит, погибла и сама тетёра. Инстинкт высиживания сильнее
страха, – он-то и приковал тетёру к гнезду, заставляя прятать его от врага. А враг оставил
ранее уже виденные мною следы – отпечатки копыт с пальцами. Просто теряюсь в догадках,
кто бы это мог быть? Похоже, надо винить кабана-одинца, но в этом краю о нём и понятия не
имеют.
Осенью, по чернотропу, окончательно выявился таинственный зверь. Выбрали мы с
колхозными охотниками лесную поляну и положили на ней павшую лошадь: задумали
привадить сюда – к одному месту – волков, чтобы по снегу обложить и уничтожить их.
Наведались к приваде и радуемся, что звери принялись за неё. Разглядываем «волчьи»
следы, и – глазам не верим! Опять на земле отпечатки копыт.
Сомненья нет, кабан-секач, как всеядное животное, польстился на приваду. Сильный и
смелый при защите, он никого не боится, в слепой ярости кидается прямо на врага, стремясь
срубить его своими остро отточенными клыками. Ему и волк уступает дорогу.
Но откуда взялся этот зверь?
Вскоре выпал снег, и вепрь как в воду канул, – видимо, откочевал. За всю зиму нигде
больше не обозначался его след.
Лишь в начале весны удалось мне увидеть секача, и не одного, а со свиньей. Значит, в
прошлом году одинец являлся вроде как на разведку, теперь же привел и дикую хавронью...
В лесу всегда надо стараться быть незаметным и первому подмечать, что творится
кругом. Так я и делаю.
Мягко шагая вдоль ручьевины, бесшумно обхожу залитую водой низинку, желтеющую
цветами калужницы. По привычке зорко исследую редкий ольшаник. Показалось мне – бурое
пятно шевельнулось меж стволов... Да, что-то живое копошится... Вепри!
Два тяжелых коротконогих зверя, в длинной темносерой щетине, роются в мягкой почве,
чавкают и время от времени неподвижно затихают, слушают. Очевидно – кабан и свинья.
Меня немного удивило, что ночные животные кормились днем. Наверно, проголодались
после перехода и теперь «пашут», ворочая глыбы земли и добывая корневища. Вот кабан
подошел к большой валежине, повозился, подсунул под неё длинное рыло... Батюшки, какая
силища! Как двинул осиновую колодину огромной головой, так и перевернулась она на
другой бок. Секач ищет под ней личинок, лягушек, змей или мышей.
Хотелось мне ближе подойти, но секач «гукнул» тревожно – и как не бывало свиней.
И в других районах нашей области были обнаружены места кормежек диких свиней.
Надо думать, война вынудила кабанов кочевать на многие сотни километров. Эти звери
умеют применяться к новым условиям жизни: ведь они сохранились ещё от третичной
фауны, пережив многих, давно исчезнувших животных. Уже первобытные охотники
ополчались на вепря и, не страшась его клыков, гнали зверя на скрытую яму или, затаясь у
тропы, поражали его каменным острием копья.
ЛЕДОВАЯ ОХОТА
Как только на взморье образуются промоины или проталины и мощные удары невских
волн начнут отталкивать кромку льда, обнажая воду у побережья, – речные, или красные, и
морские, нырковые, утки – тут как тут.
Речных уток легко узнать: кормясь на травянистых отмелях, они кувыркаются хвостом
вверх и стоят торчком над водой, шаря клювом по дну. Морские утки – другое дело. Они
ныряют за пищей на большую глубину и исчезают с глаз.
Разноголосые и шумливые «переселенцы» летают, плавают, ныряют, отдыхают, кормятся
после долгого и трудного пути на родину. Пролетные погостят и устремятся дальше на север,
на карельские озёра, к берегам океана, а прилетные до поздней осени остаются в камышовых
зарослях на Знаменке под Лиговом, на Юнтоловке под Лахтой, всюду, где шумят прибрежные
тростники.
Весною неудержимо влекут к себе лесные просторы, и многие охотники отправляются на
боровую дичь. Но есть любители суровой морской охоты среди синих льдов и белых торосов.
Радостно на зорьке, невдалеке от своего родного завода, на берегу Финского залива,
услышать лебединую песнь кликуна: «Клу-клу-ру, клу-ру-ру-ру», гусиный гомон, звонкую
перекличку казарок, кряканье уток, свист куликов.
На маленьких челноках смело лавируют охотники в промоинах и ледяных разводьях.
Изменчива погода на взморье. По едва уловимым признакам надо угадывать капризы
северной весны, направление ветра, движение льдов. От этого зависит и лёт птиц и успех
охоты. Перемену погоды – не прозевай! Бывали случаи: задремлет охотник в челноке на
стародеревенских отмелях, а проснется под Котлином.
Охотничья изобретательность создала особый чёлн – маленькое, опалубленное с носа и
кормы суденышко на одного-двух человек, подвижное и легкое. Оно не зарывается носом в
волну и устойчиво при стрельбе. Сверху челн затягивается палаткой с откидной дверцей –
тут не страшен ни холод, ни дождь. Защитная окраска так маскирует суденышко, что при
умелом подъезде оно не вызывает подозрений даже у осторожной кряквы. Оборудован
челнок парой вёсел, шестом для отталкивания, правилкой, багорчиком и якорьком-кошкой.
На таком судне можно на скорую руку приготовить обед и чай, лишь бы был примус.
На челне помещается всё снаряжение, чучела разных уток и подсадные утки. Хорошие
подсадные, выведенные скрещиванием дикой кряквы с домашней уткой, славятся в
охотничьем мире. На лапу подсадной утке прикрепляют ремешок – «ногавку», к нему –
шнурок, а на конце его груз, чтобы утка не улетела, когда её выпускают на воду. Кричит она
усердно. Сначала подает позывные сигналы, голосисто и протяжно извещая о своем
присутствии, потом, заметив зорким глазком диких сородичей, сразу меняет тон: хлопотливо
и часто покрякивая, ласковой скороговоркой приглашает подсадная гостей присесть на
минутку...
Ещё затемно челнок скользит среди льдов на взморье, – идет подготовка к утренней
«стойке». Выставляют чучела речных уток – кряковых и других, отдельно от нырковых –
гоголей и прочих. К чучелам подвешены грузила – свинчатки или камни, чтобы течением не
уносило их. Выпускают на воду и подсадную. Обрадовалась утка родной стихии,
охорашивается, купаясь, промасливает перья, чтобы не намокли, бормочет.
Скоро утро. Затихла крикуха, вслушивается в шорохи, посматривает вверх и по
сторонам, но пока молчит, – а пора бы ей подать голос.
С ближайшей проталины слышен надсадный крик утки. Тут уж и «обманщица» не
выдержала: отряхнулась, похлопала крыльями и ответила. Да зря! Это расположился по
соседству другой охотник с чучелами, но без подсадной. Сам мастерски подражает крику
любой утки. Даже подсадную обманул.
В замаскированных челнах у льдин затаились охотники в белых халатах. Разводья и льды
оживают. В воздухе всё чаще слышится то мягкое посвистыванье, то резкое дребезжанье
крыльев. Засновали утки, начался лёт.
Захлебывается от усердия кряква, кричит, кивает головой. Рассекая предутренний полу-
мрак, мчится табунок свиязей, но никто не стреляет: в сумерках не отличишь селезня, можно
убить утку. Но вот налетела пара крякв, снижается в стремительном полете.
Охотник безошибочно бьет по задней, и во всем блеске весеннего пера шлепается на
воду красавец селезень, – он всегда летит вслед за уткой. А возле чучел уже появились
откуда-то два больших крохаля.
Снова прогремел выстрел, и чернопегий селезень платится за свою доверчивость.
Доносится хрипловатое «жвяканье». Это кряковый селезень-одиночка ищет подругу.
Недоверчиво кружит он стороной, боится приблизиться, – подметил что-то тревожное. А
подсадная старается во-всю. Зовет, приговаривает, кланяется, даже крыльями трепещет.
Повертелся-повертелся нарядный гость и вплавь устремляется на зов.
В тающих сумерках заметны частые вспышки выстрелов.
...«Тих-тих-тих-тих», – это пронеслись кряквы. Сделали полукруг и опустились, погнав
перед собой волну. Настороженно застыли... С дребезжащим свистом мчатся к чучелам
гоголи.
Дуплет!
Один бит намертво, второй, раненый, с лету ныряет и бесследно исчезает. Миг, и к
чучелам опустилась ещё стайка гоголей.
