Текст книги "Река непутевая"

Автор книги: Адольф Шушарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

ПЛЫВУН

1.

Когда Степанов место под баню выбирал, понравился ему один склончик рядом с ручьем. Веселый склончик, весь в багульнике, лиственницы кое-где… Плотники фундамент выложили и сруб рубить стали. Выстроили, можно сказать, баню, и тут Самурай заявился и объявил, что стоит она в самом центре японского кладбища. Пригляделись – точно: горушка в бугорках вся, хоть и багульником их затянуло.

– Что же теперь? – сказал Степанов. – Хрен с ними, переживем!

Но что-то, видно, беспокоило его, поскольку позже он приказал повыше бани поставить бетонный столбик с куском молибденита. А Леша Самурай, который при этом, естественно, присутствовал, нацарапал палочкой по сырому бетону надпись собственного сочинения:

«Здеся покоятся японские военные преступники – самураи. Они работали в горе. Аминь».

– «Аминь»-то – зачем? – спросил я его. – Вера-то у них не православная, надо думать…

– Да? – он говорит. – Но им-то – аминь ведь? Верно?

Верно, я подумал, а Леша, по обыкновению, вспомнил, как они работали.

– Лихие пацаны были! – говорит. – Все – генералы!

– Ой ли? Полковники, может?

– Пошел бы ты! – он возмущается. – Генералы – до единого. Полковников давно отпустили, а эти сколько еще работали? Не знаешь? А я с ними, как с тобой… Бугром у них самурай был вовсе старый, Квазимода назывался, самого императора родственник. Мастерам нашим – и лафа же была! Сейчас-то они бегают, сам знаешь, язык на плечо, а тогда ходили, как министры – руки в брюки. Надо забой, скажем, обурить, мастер бугра вызывает, показывает ему забой, так и так, говорит, господин Квазимода, надо мне, чтобы вы этот забойчик за сегодняшнюю смену обурили. Вот здесь шпур, вот здесь и вот здесь. Двадцать два шпура, значит, и вруб чтобы – звездочкой. «Карашо, товарыса, – Квазимода мастеру отвечает. – Обурим». Колонки-то у перфораторов и сейчас все время отказывают, а тогда и подавно. Бурят, самурайчики, бурят – бац! – колонка полетела. А запасной нет да и некогда за ней бегать – смена-то идет. «Карамба!» – тогда Квазимода кричит. Приказ есть такой по-ихнему. Выскакивает шустряк какой-нибудь и на четвереньки становится. А они кладут ему перфоратор на горб – и дальше поехали. Минут через пять оттаскивают этого: перфоратор-то сорок, считай, килограмм, да и бьет же! «Карамба» – Квазимода опять орет. И другой к нему бежит на карачки вставать вместо колонки. Пока обурят, намаются, но уж сделают, как положено, если Квазимода пообещался…

– Не ври! – посоветовал я, но Лешка только отмахнулся.

– Толковый пацан был, руку мне пожал, когда уезжали они – без конвоя уж. «До свидания, – говорит, – Алеша. Нах хаузе топаю». «Рули! – я ему разрешил. – Да не лезь больше, куда не просят». Помер уж теперь, должно… Старый был…

2.

Да, так вот… Баня-то на японском кладбище стояла. Но банька подходящая. По очереди в ней мылись: день – мужчины, день женщины. Мы с Костей, когда в воскресенье туда пошли, веники по дороге наломали. Он париться любил и лично наблюдал, как каменку и топку в бане выкладывали. Хитро там все придумано: каменка в парилке, а топка за стенкой. И котел паровой есть, но пар из него не берут, только воду. Пар в бане сухой должен быть, с камней.

Федя-контрабандист нас встретил, обрадовался:

– Постричь? Побрить?

Интересный у нас парикмахер в бане. Спиртоносом на золотых приисках, что ниже по ручью располагаются, промышлял в молодости. Контрабандой по-крупному занимался, в Китай на тройках гонял. Туда – золотишко, обратно – шелк, спирт в баночках запаянных. А посмотришь – не поверишь: человек как человек, только сидеть не может, либо стоит, либо лежит. Вкатили-таки в свое время, корешки пульку ему в позвоночник. С тех пор и выпрямился, не сгибается.

Лавку для себя специальную в парикмахерской держит. Когда устанет топтаться вокруг клиентов, на нее валится, как подрубленный, не сгибаясь. И вскакивает – прямой сразу, как Ванька-Встанька.

Когда мы пришли в баню, он лежал как раз.

– Обойдемся! – сказал ему Костя. – После бани уж, ежели что…

– Ну, ну, – согласился он. – Парок сегодня хороший, Константин Сергеевич. Хороший парок!

Степанов уверен, что баня у нас лучше сандуновской. Не знаю, как там, но здесь – по пути все. Мы сначала в душ пошли, головы намылили, мочалками спины потерли друг другу и веники сполоснули. Потом Костя мне заявил, что если не убегу из парилки, то он меня за человека держать будет.

– Спасибо! – поблагодарил я его. – Но не обещаю…

Уж я-то знал, что предвидится, не первый раз.

В парилке пусто было, а полок оказался мыльный, скользкий. Степанов взбеленился сразу. В кочегарку прокричал (труба там переговорная есть, как на корабле), что если директор бани еще кого-нибудь в парилку с мылом пустит, то он ему самому устроит «баню».

– Хорошо! – кочегары ему отвечают. – Передадим!

А камни на каменке только что не светятся, так накалились.

Степанов шайку воды набрал и полез с ковшиком на самый верх, а я остался внизу. До камней вода, по-моему, из первого ковша и не долетела, раньше взорвалась. У меня уши сразу, как кипятком обварило, а Степанов уж опять плещет…

Но в общем-то здорово это – разочек в неделю попариться, грязь шахтовую смыть. Тело пощипывать начинает, а ты воздух на него каленый гонишь, пришлепываешь веничком.

 
Оха, оха,
Без милого плохо!
 

Я уже под душем остывал потихоньку, когда Степанов в клубке пара вывалился, малиновый весь. До меня дойти не смог, упал на скамейку. Потом мы еще один заход сделали и уж оделись почти, когда Федя-контрабандист вбежал и позвал Степанова к телефону.

– Авария, – сообщает, – какая-то у вас там случилась, зараза ее возьми!

Да, гляжу, Костя серьезный от телефона идет.

– На шахту! – говорит. – Быстро!

Я и расспрашивать не стал. Но Степанов сам сказал, когда в гору поднимались, что Копыркин звонил. Я остановился даже.

– Так он же дундук, твой Копыркин!

– Неважно! – Степанов говорит. – Ему мотористка водоотлива звонила с третьего горизонта. Сообщила, что глина в ствол глыбами падает, чуть клеть не оборвала.

– Клеть-то они подняли?

– Это она без тебя сообразила, а сейчас уже к стволу подойти невозможно…

«Кто же там?» – подумал я, и почему-то Зойку вспомнил. Не спросил вчера – работает она в воскресенье или нет. Может, и работает. Невесело там сейчас. Горизонт новый, запасных выходов нет еще, а к стволу подойти нельзя. И одна, потому что воскресенье сегодня, – ни стволового, ни рабочих…

– Неужели, плывун? – спросил я, хотя и сам не верил. Откуда? Гора же… или мерзлота нам опять подгадила?

– Если плывун, – прикинул Степанов, – то прорвался он где-то ниже второго горизонта.

– Ну, это не Америка. Но как мы на этот плывун не наткнулись, когда углубку шахты вели? Рядышком, получается, были?

3.

Копыркин встретил нас на пороге раскомандировки, в каске стоит, перепуганный. Пока Степанов в шахту звонил, я тоже оделся.

– Ниже второго горизонта – так и есть! – сказал мне Степанов. – Поезжайте с Копыркиным, посмотрите, а я людей пока соберу, лес подбросим…

– Пошли! – позвал я Копыркина ласково. – Счетовод ты, а не инженер. Твое это дело, между прочим, людей вызывать и ликвидацией аварии руководить. Не слыхал?

Молчит. Но рад, видимо, что хоть ясность какая-то появилась.

– Ствол смотреть будете? – спросила стволовая на верхнем приеме.

– Да, – Копыркин говорит. – Очевидно…

Она клеть приподняла так, чтобы крышка вровень с площадкой встала. Я прошел и встал на крышку, Копыркин на меня посмотрел удивленно, но тоже вошел и за канат сразу уцепился, на котором подвешена клеть.

– Так на крыше и поедем? – спрашивает.

– Спускай! – кивнул я стволовой.

Когда ствол осматривают, очень медленно клеть спускают, еле-еле. Но из нее все равно ничего не увидишь. А если сверху стоишь – ствол вокруг тебя видно хорошо. Всегда так осматривают, но без привычки страшновато… Копыркин все вверх заглядывал, боялся, что камешек прилетит, или еще что-нибудь.

– И это бывает, – я его успокоил.

– Останови-ка, тетенька! – мы это до второго горизонта доплыли и увидели тетю, которая меня племянником называет.

– Что это там, господи? – спрашивает она. – Бухает и бухает! Как с пушки…

– Сейчас посмотрим, – успокаиваю. – А ты слушай очень внимательно и сигнал из рук не выпускай. Усвоила?

Поехали. Еще тише, чем раньше. Хлопнуло под нами разок. Действительно, на пушку похоже. Резкие пушечки есть, звуком фонари в траншее гасят, я в армии видел. Вот и у нас карбидки потухли, качнуло воздух…

– Стой! – сказал я негромко, думал не услышит тетенька, но она услышала.

Когда карбидки зажгли, я взглянул на часы. Три пятнадцать было.

– Теперь вниз потихоньку.

Поехали. Все слышит тетя. Молодец!

Венец вывернутый внизу показался, но удачно, кажется.

Клеть пройдет, пожалуй, подумал я, и еще немного решил опуститься, чтобы поближе все рассмотреть. Копыркин не выдержал, закричал, чтобы остановили. Но не тут-то было. Как шла клеть, так и идет. Мало ли кто верещать начнет, что же стволовой всех слушать? Не игрушка же.

– Еще раз вякнуть можешь… – разрешил я ему.

– Конечно, – он говорит. – Ты им свой брат… рабочий. А меня они так никогда, видно, и не будут слушать…

Посмотрел я на него: надо же, о чем человек в двух метрах от плывуна думает! Но, должно быть, действительно, допекли мы его разными шуточками, скис совсем…

– Притрешься, не трусь, – сказал я ему. – Не вдруг Москва строилась.

– Ты так думаешь? – обрадовался чудак.

Остановил я клеть, в ходовом отделении обшивку ногой вышиб и вылез туда, чтобы ниже спуститься. Интересная картина нарисовалась. В стенке ствола, в граните – щелка продолговатая с рваными краями, а из нее, как из тюбика с пастой лезет желтоватая масса. Неторопливо, вроде кто-то там, очень уж ленивый, тюбик жмет. Накапливается капелька на уступчике, накапливается, перевешивается… «Шурх! – полетела. «Хлюп» – упала.

Сколько же она накапливается? Так… Около шести минут, выходит…

На клеть я обратно вылез. Копыркин стоит, как стоял, вниз заглядывает.

– Чего там? – спрашивает.

– Ужас! – доложил я ему, все еще подшучивал по инерции, но он ничего, не обижается больше.

В это время следующая порция глины вниз улетела.

– Книзу, тетя! – крикнул я на горизонт. – Быстрее! Как груз!

Копыркин ахнуть не успел, а мы уж вниз едем, по поврежденному венцу крепления только слегка скребнули. Вот тут действительно жутковато, когда знаешь, что над головой у тебя порядочный шматок накапливается, чтобы упасть. Но должен я был посмотреть, кто на водоотливе горизонта дежурит, или не должен?

Зоя, конечно. Как чувствовал!

– Ой, Коленька!

Мне клеть на второй горизонт отправлять надо, иначе лепешку из нее сделает через две минуты, а Зойка руку не выпускает.

– Коля, – всхлипывает, – я тут вспомнила, что мы тараканов в детстве запрягали. Сбрую им шили из ниточек…

Только я клеть отправил и отбежали мы от ствола, зашуршало там по креплению… Ого! Ствол шахты ниже горизонта заглублен метра на полтора, туда в ямку пока хлюпает. А если бы эта «граната» на уровне горизонта лопалась? Метров с сорока ведь летит… Мать моя – женщина!

– Насосы не бросишь, – объясняет Зоя. – Шахту же затопит!

Как будто я этого не знаю, но она, кажется, сама не понимает, что говорит.

– Историю слыхала? – прерываю ее.

– Ка-акую?

– А вот, – говорю, – мечтал один собрать все лужи в одну лужу, а все камни – в один камень. Подняться на самую высокую гору и бросить с нее камень в эту лужу. Вот бы, думает, булькнуло! И что же? Сбылась, как видишь, мечта идиота…

Улыбнулась, слава богу! А я стал Степанову звонить.

– Плывун? – спрашивает Костя.

– Он!

– Выезжайте!

Поговорили, называется.

– Что Степанов? – интересуется Копыркин.

– Выезжать велел, – я посмотрел на Зою, очень мне ее здесь оставлять одну не хотелось.

– Поезжайте! – вдруг говорит Копыркин. – Я за насосами присмотрю, пока замена спустится.

Вот уж чего не ожидал от него!

Я посигналил наверх, когда очередная капелька приземлилась, и нам с Зоей подали клеть.

– Не скучай! – крикнул я Копыркину. – Сейчас дежурного слесаря пришлю!

Улыбнулся он и головой покивал. Подумать только!

На верхнем приеме рабочие уже одетые стояли, лес приготовленный лежал, рельсы.

– Дыра большая? – спросил Степанов.

– Метра три. Пустяки!

– Конечно, – согласился он. – Только ведь и ее рукавицей не заткнешь… А Копыркин где?

– Внизу остался.

Взглянул он на меня удивленно, но ничего не сказал, а механикам велел послать на горизонт пешим порядком слесаря – сменить инженера.

– Поехали! – скомандовал Степанов.

Набилась полная клеть. Меня в дальний угол зажали. И все наши рядом – Самурай, Квитко, Гошка Ануфриев. Сейчас мы на втором горизонте вылезем и к плывуну уже по ходовому отделению подкрадываться будем, а клеть уйдет вверх. Там ее лесом и рельсами нагрузят, потому что рукавицей плывун, конечно, не заткнуть…

Наверху остался распоряжаться дядя Саша. Все, что потребуется, он найдет и вовремя нам спустит. Можно не сомневаться.

„ОНА БЕССИЛЬНА…“

1.

Что же сказать? Законопатили мы тот плывун, куда ему деться? Помордовал он нас, конечно, не без того. Видели вы когда-нибудь чтобы каша рельсы гнула? Ну, не пшенная, конечно, – из глины, камешков и песка, но каша. Мы дырочку, из которой она ползла, заборчиком забирали постепенно. Вставишь бревно – расклинишь, потом следующее… Форменный забор, только вместо досок – бревна и рельсы. Мы ставим, а плывун выдавливает. Или ломает…

– А хорошая же работа у меня была, братцы, – Степанов нам тогда поведал. – У геологов я трудился на Северном Кавказе. Начальником горных работ. Рабочих трое только, канавку разведочную копают. В полдень на ишаке подъедешь, посмотришь… А кругом птицы поют. Летают с ветки на ветку…

Самурай тоже какую-то «историю» вспомнил, когда сразу несколько бревен выдавило. Посмеялись.

Он нам чаек периодически варил, чтобы работали веселее.

– Чай не пьешь, – какая сила?!

Самое прекрасное в жизни – конец работы, если сделал ее на совесть. Иногда, правда, бывает, что радоваться и сил нет, но это уж – детали.

Навечно плывун мы закрыли и наверх поехали. А там день, оказывается, и светло, так что глаза ломит. У раскомандировки народ толкается, машина больничная стоит. Я уж подумал – случилось что-нибудь, потом догадался – нас ждут, а машина, значит, на всякий случай… Ну, до чего же родными мне все показались! Озабоченные, переживают. Даже силикозники от пожарки притопали, помогать, стало быть… Ах вы, бродяги! Обнять мне их захотелось. Даже Копыркин, милый человечек, гляжу, бодро расталкивает всех, чтобы мы в душевую прошли без задержки. Подмигнул я ему, как человеку причастному…

– Все! – Костя объявил. – Порядок!

И Кутузов приехал? Он, точно! Сидит в сторонке на камешке, газету изучает.

– Как дела, Иван Александрович? – спрашиваю.

– Есть, – говорит, – одно объявленьице. «Потерялась овчарка, сучка. Черная. Знающих просят сообщить…»

– Не плохо! Такие объявления тоже в сору не валяются…

Он головой кивнул, а меня вдруг качнуло, сел прямо на землю. Улыбаюсь, чувствую, а встать не могу. Зойка ко мне из толпы бросилась, чуть Степанова не сбила, за рукав теребит.

– Что с тобой? – кричит.

«Вот дела-то! Любит ведь она меня», – понял я вдруг.

Мать моя – женщина!

Квитко меня тормошит, а я сижу, как пень, и улыбаюсь. Смешно мне на него смотреть – грязи комок, а не человек. Себя-то я не вижу…

– Оклемается! – хохочет Кутузов. – Под душ тащите!

Видит, что руки и ноги у меня при себе. Если бы не было чего-нибудь, тогда он поглядеть подошел бы…

– Пойдем, – говорит Зоя. – Я помогу.

Не тут-то было, девушка! Ноги у меня какие-то ватные, и вижу я, что из машины Велта выпорхнула, а за ней девушка какая-то с чемоданчиком. Вспомнил – помощница Кутузова, чаек еще она нам как-то спроворила. Света, Света-удочка.

– Отойдите, пожалуйста! – сказала Велта Зое и рукой ее небрежно так отодвинула.

Не понравилось мне это, но Велта уже приказывала:

– Света, кофеин!

Вытряхнули они меня из куртки, рукав у последней рубахи разодрали, но тела-то все равно не видно – грязь сплошная. Как-то проскреблась все-таки Света ваткой до кожи и иголку ткнула. Тут я и очухался.

– Идите-ка вы! – сказал им и пошел в душевую.

Шмотье мы с себя в угол свалили. Не разберешь – где штаны, где куртки – куча глины лежит. А потом открыли в кабинках воду и уселись на решетках. Я с полчаса, наверное, просидел, и к Косте в кабину заглянул. Смотрю, он кулак под голову сунул, навалился на перегородку и спит. А вода по нему хлещет – кипяток. Как только не сварился? Растолкать хотел – дудки! Я воду закрыл – и к другой кабине. Так и Квитко же спит, бандит! И Самурай! С ума сойти! Мне Велта после растолковала, что сам-то я не заснул потому лишь, что кофеин получил.

Заорал я там в душевой, как зарезанный. Дядя Саша прибежал, взглянул на всех и обратно.

Ну, скажи, не выжился, сивый черт? Позвал Велту, топотят прямым ходом в душевую вместе со Светой и чемоданчиком.

– Куда претесь?! – крикнул я им.

Велта споткнулась, но хода не сбавила.

Быстренько они мальчиков расшевелили, Степанов, когда уяснил обстановку, рукой прикрылся и велел завхоза позвать.

– Бегом! – кричит. – Хэбе тащи! Бегом!

Тот крутенько приволок нам со склада новые хлопчатобумажные костюмы. Мягкие, как пижамы больничные. Мы их прямо на голое тело натянули, а завхоз всем уже сапоги новенькие тащит и портянки. Во прохиндей! В другое время у него рукавиц не допросишься, а тут – расщедрился.

Вышли мы на волю, а там народ, как стоял, так и стоит. Теперь уж я им объяснил, что уходить можно, показывать здесь больше ничего не будут. Смеются, а не уходят.

Велта хотела нас на машине подвезти, но мы отказались. Вокруг горы́ долго ехать. Пешочком через переходик – ближе.

– Отгул – два дня! – сказал Костя тем, кто не менялся, пока плывун не успокоили.

И пошли мы потихоньку тропочкой через багульник. Мимо пожарки, мимо фабрики. Концентрат там как раз грузили в машину. Аккуратные мешочки, каждый – полцентнера. Сейчас их на станцию повезут, а потом пассажирской скоростью на Челябинск…

Много людей вместе с нами шло. Соня Клецка из своей сараюшки удивленно глядела, потому что все мимо прошли…

2.

Дня через три после этих событий мне в общежитие позвонил Кутузов.

– Газету имеешь?

– Принести должны.

– Лодырь ты! – он меня укорил. – Самому надо на почту ходить. А так ты все на свете проспать можешь.

– Что случилось-то?

– Сейчас, – он объявляет, – прочту я тебе концовочку из одного волнующего произведения.

Паузу он соответствующую выдержал и читать стал.

«Шахта уходит в гору.

Шахта вгрызается в гору.

Люди вгрызаются в гору. В самое сердце, туда, где спрятала она дорогую руду.

Гора сопротивляется, гора не хочет отдавать свои богатства. Она щетинится угрюмыми лиственницами, швыряет в людей камни.

Но люди упорны. Они расчистили камни на склоне и построили жилища. Они пробили в глубь горы длинную выработку и назвали ее шахтой.

По утрам, когда серый рассвет освещает окрестности, взрывы в глубине горы сгоняют с ее вершины запутавшиеся в лиственницах тучи. Гора глухо вздыхает. Но она бессильна. Она отдает руду.

Люди победили гору.

Обыкновенные люди!»

– Ох! – восхитился я. – Прелесть какая! Про нас?

– Про вас… – изрек он мрачно. – Про тебя сказано, что грамотный ты рабочий.

– Мать моя – женщина! А кто написал-то? Поэт? – Ан. Федотов написал.

– Анатолий, стало быть, или Андрей?

– Вот-вот… Или Антон. В копилку я его сейчас устрою, – говорит Кутузов, – на видное место.

– За что же это? – взвинтился я. – Прекрасный же конец! «Гора глухо вздыхает, но она бессильна…»

– В начале он еще лучше пишет, – соглашается Кутузов. – Прочесть?

– Ясное дело!

– Пожалуйста: «Усилия бригады крепильщиков тов. Манылова сдерживал недостаток половых досок».

– Ой! Может, из другой статьи это, а?

Даже словечка Кутузов мне не сказал.

– Слушай, Иван Александрович, – стал я его просить. – Простим давай! Ну, бывает. Перепутал человек шахту с ЖЭКом. Но ведь был моментик, когда очень не помешали бы нам две соточки, скажем…

– Что это – за «соточки?» – спрашивает он.

– Доски такие. Сто миллиметров толщина у них. Не половые, конечно. Но доски же!

– Нет! – уперся Кутузов. – В копилку! И не уговаривай!

– Хвалит, опять же… Не ругает ведь?

– Хвалит, ага, – бурчит Кутузов. – Парень талантливый. Пишет еще, что «плывун просачивался сквозь плотные щели крепления».

Тут уж я понял, что ничего не поможет Ан. Федотову, быть ему в копилке. Ничего мне не сделать для него, если «плотные щели…»

– Ну? – спрашивает Кутузов.

– Что же делать? – вздохнул я. – Клади в копилку. Действительно, очень уж неровно пишет товарищ.