Текст книги "Река непутевая"

Автор книги: Адольф Шушарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Мы ждем не дождемся этого золотого времечка, но что-то всех нас беспокоит… Боимся мы, по-моему, что не будет у новичков должного уважения к нашей горе, они ведь не пережили с ней того, что мы пережили.

– Ты, как старовер, Леша, – честное слово! – дядя Саша нахмурился. – Агоист…

Квитка он наверху собрался оставить, чтобы лес подавал, но я сказал, что свободен пока.

– Везде был? – спросил дядя Саша.

– Порядок! – успокоил я его.

Три каски исчезли – одна за другой – в колодце шурфа, а мы с дорожником остались наверху. Захлестнули глухой петлей первую лесину, подтащили поближе.

– Давай! – закричал Самурай снизу.

– Бойся! – дорожник ему ответил, и мы стали спускать лесину. Веревку, чтобы не скользнула, перехлестнули через сруб.

– Стой!

Сейчас они там наш брус отвяжут, а сгнивший прицепят. Не очень глубоко пока от поверхности мы отошли, но чувствуется уже. Вороток надо ставить, лебедки от Копыркина не дождешься.

– Бойся!

На два ряда сруба лес мы спустили. Больше до конца смены и не уложить. Я пошел в раскомандировке, писать наряд. Стволовая с верхнего приема прокричала, что на-гора выдано сорок шесть вагонов да в шахте еще пара стоит груженых… Итого, сорок восемь набралось.

Так-то вот, друг мой Костя!

В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ

1.

Перед уходом с шахты я заглянул к Степанову. В кабинете у него сидел Копыркин, Костя ему втолковывал, что надо делать в ночную смену.

– Погоди! – сказал мне Степанов. – Вместе пойдем.

Я стал годить и смотреть на Копыркина. Слушает внимательно, а глаза пустые. Только ресницами хлопает.

Степанов решил передохнуть.

– Сколько руды выдал? – спрашивает меня.

– Сорок восемь вагонов, – кинул я небрежно.

Даже у Копыркина в глазах что-то засветилось. Он мигать перестал и уставился на меня, как на сторублевую деньгу.

– Где взял? – Степанов тоже на меня воззрился.

– С неба свалилось немного…

Копыркин на потолок поглядел. Размышлял, знать, откуда это могло упасть сорок восемь вагонов руды?

– Хорошо, – Степанов говорит. – Так ты понял, Копыркин?

– Все понял! – бодрится Копыркин.

Пошли мы.

Степанов на горы прижмурился, когда вышли.

– Благодать! – вздохнул. – Тропкой пойдем? Или дорогой?

– Дорогой.

Пошли к переходу. Из «Зеленого шума» говорок доносился, павильон-то не видно еще, а шумок идет. Я на берег вышел и едва на своих не наступил: Самурай, Квитко и дядя Саша… Сапоги в воду спустили, сидят на камешках… Перед каждым по стакану стоит и беляшей груда лежит на бугорочке, прошлогодних по виду. Неужто у Клецки закуска появилась?

– О-о! – Самурай радостно стонет. – Легки на помине!

– Мне нельзя! – смеется Степанов. – Субординация нарушается, ежели с подчиненными пьешь.

– Точно! – подтверждаю я. – Нельзя ему… А мне можно. Дай-ка, Леша, я из твоего стаканчика отхлебну.

Выпил я из Лешкиного стакана глотка два и водичкой запил… Голубая водичка в ручье – зубы ноют. Степанов наблюдал за мной с интересом.

– Больше не могу, – пожалел я. – В гости иду.

– А вы, Константин Сергеевич? – дядя Саша кудахчет. – Тоже идете?

– Нет, – повторяет Костя, – мне нельзя.

– Осподи! – сокрушается дядя Саша. – Да так-то ить и помереть недолго. От сухости-то, бают, силикоз раз в пять скоряя заводится…

Озадачил он Степанова.

– Разве? – тот говорит. – Тогда давай, пожалуй…

Он стакан у дяди Саши принял и только раз глотнул, а в стакане и на палец не осталось. Костя с презрением на остатки посмотрел, допил и стакан в ручье выполоскал.

– Полегче вроде стало, – сказал он задумчиво. – Может, теперь пронесет, дядя Саша, с силикозом-то?

– Обязательно! Обязательно! – дядя Саша заверяет. – Первейшее средство. Пенициллин!

Дипломаты – сказать нечего!

– Подсох лес-то? – неожиданно спросил Костя.

– Подсыхает вроде, – дядя Саша прищурился хитренько. – Дак опять же – лебедки нету…

Посмеялись дружно.

– Где ты этого динозавра Копыркина откопал? – спросил я, когда мы ребят оставили и двинулись через ручей. – А, Костя?

– Для сотворения мира, Коля, – ответил он торжественно, – нужны люди самые разные. Ты тоже ведь не сразу в шахте родился?

Баптист, ей богу! И голос подходящий.

– Правильно, не сразу. Но и в техруки я к тебе не нанимаюсь…

– Тоже верно, Коля, – соглашается он. – Все правильно!

Чистый баптист!

Три часа дня было. И тепло очень. Веселое время – весна. У общежития мы задержались немного.

– В семь жду! – сказал Степанов.

– Куда пойдем-то?

– Узнаешь! – пообещал он.

2.

Я пришел в свою комнатушку и сбросил сапоги у порога. Гнусное дело – резиновые сапоги. Ноги всегда влажные. Верный ревматизм через десять лет. И остальное барахло я с себя стянул, в сушилку унес. Есть у нас такая комната, где хранится рабочая одежда.

– Ты чего голяком ходишь? – строго спросила тетя Лиза, хотя я в трусах был.

Главный человек у нас в общежитии тетя Лиза, всем – родня, и ей все родня.

– Тетя Лиза, – я ей ответил, – ты рубаху мне выстирала?

– Когда уж я отмаюсь, – ворчит и ковбойку мне бросает. – Поешь, может?

Она нажарила картошки. Но после смены никогда есть не хочется. Я ей сказал, что позже в столовую схожу.

– Слышь-ка, – она из кухни кричит. – Гришка в город поехал, я ему денег на пятьдесят рубах дала. Привезет, как думаешь?

– Все может быть, тетя Лиза, – успокаиваю ее, потому что и верно, должно быть, надоело ей с нашими ремками возиться.

Все ребята из общежития отдают ей лишние деньги. В сберкассу ведь ходить надо, а тут – своя сберкасса, на кухне: на перерыв не закроется, и деньги всегда есть. Правда, и неудобства кое-какие имеются. Если она засечет, к примеру, что загулял мальчик вглухую, шиш он у нее получит! Разве что пятерку на похмелье?

Хватись – десять сотен, если не больше, у тети Лизы «на данный конкретный момент».

В комнату я вернулся с рубахой. Ничего у меня комнатка, стоящее логово. Койка, стол, стул и винтовка мелкокалиберная в углу.

Славная у меня комнатешка! А я, значит, в гости налаживаюсь. Но во что же одеться прикажете, товарищ Степанов? Фрак или смокинг?

Тетя Лиза купила мне по великому блату с месяц назад два польских костюма. Красивые костюмчики, в городе бы их носить! Каждый – по сто двадцать. Любит меня старушка, не знаю за что. Одному из всего общежития купила костюмы. Правда, их всего шесть штук привозили, но факт налицо.

Один, светло-кофейный, я завсегда ношу. Штаны в сапоги заправляю, а поверху пиджака капроновую куртку натягиваю. Поскольку костюмы модные, а пиджаки, стало быть, длинные, то полы их сантиметров на двадцать из-под куртки торчат, высовываются.

– Н-да…

Второй висит пока. Теперь его очередь получается, раз гости… Тем более, что и куртку можно не надевать, тепло стало, и ботинки у меня есть узконосые. Старые, конечно, в техникуме еще носил, но почистить ежели, сойдут.

– Тетя Лиза! – закричал я. – Носков у тебя нету чьих-нибудь, а?

Молчит тетя Лиза. Я в коридор выглянул и увидел, что она по коридору топает к моей комнате. Переваливается с ноги на ногу, как утка, носки тащит.

– Женить бы тебя! – говорит мечтательно. – Парень ты справный.

Вот как! Произвел, значит, я на нее впечатление в новом-то костюме… А носки она принесла очень даже подходящие.

– А что? Мысль хорошая, – я согласился. – Возьму вот и женюсь…

– Разладилось с врачихой-то? – спрашивает она. – Что это рука-то у тебя?

– Ноготь ушиб, тетя Лиза.

– А к лучшему, Коля, – она вдруг объявляет.

– Ты о чем это? Про ноготь, что ли?

– Нерусская – опять же сказать. Нет, не пара она тебе, – бубнит тетя Лиза.

Ах ты, шовинистка старая! Еле дошло до меня.

А может, и верно: «Хороша Маша, да не наша?..»

– Я тебе сама невесту найду, не тужи! – успокаивает она меня.

Найдешь, конечно, тетя Лиза… Только вот пальчики, видишь, болят у меня… В душе еще намочил их. Перевязать бы, а чем? В больницу придется идти. Заражение крови может случиться или столбняк, а? Очень же опасное ранение.

– До свидания, тетя Лиза.

– Иди пока, – разрешила она. – Деньги-то есть?

– Есть.

– Ну, иди…

3.

Больница у нас – единственное стоящее здание. Окна – от крыши до фундамента – сплошное стекло. Я через служебный ход шмыганул по пустому коридору к кабинету Кутузова.

Кутузов – хирург. Мы с ним давнишние приятели. Раньше он в Чите работал, чуть ли не главным хирургом области, а потом к нам перебрался, в горы. Легкие у него никудышные. Сначала на фронте попало, а потом туберкулез начался, и никакие антибиотики не помогают.

Сейчас он так лечится: пьет ежедневно по кружке меда. Лучше, дескать. А где там лучше, когда худющий, как скелет, и губы спеклись, малиновые. Но держится доктор, не унывает. А хирург он первостатейный и «бзики» у нас ним сходные – несуразицы в газетах вылавливаем.

Он газету сидел читал, когда я заявился, прием-то у него по утрам бывает…

– А, – говорит, – это ты, Коля. Послушай-ка! «Мячина плохо выдаивала коров, и ее на некоторое время отстранили от доярок»… Как?

– Хорошо! – сказал я. – Просто блестяще! А вы на четвертой странице посмотрите, Иван Александрович…

– Ну-ка, ну-ка, покажи! – он заволновался.

– Во! «Искусственное осеменение коров – боевое оружие в борьбе с яловостью!» Лихо?

У него даже глаза ожили. Газету у меня забрал, отметил, где надо, и в стол спрятал. Самые активные мы с ним подписчики на «районку».

– Здоровье как? – спросил я.

– Хреново, Коля.

– Может, на курорт бы вам, а? – посоветовал я, сказать-то нечего.

– Дурак! – сказал он мне ласково. – К Велте пришел?

– К вам! – я ему показал забинтованную руку.

– Света! – крикнул он. – Иди-ка сюда, милая.

Из кабинета у него ходок есть в операционную. Света оттуда выглянула, и он ей тазик велел принести. Бинт он с меня драл, как кожу с быка! Я даже повыл тихонько. Ногти же – больно.

– Не вой! – он рычит. – Наркоз ему, Света!.. Пятьдесят граммов. И не разводи, чтобы связки голосовые сжег и орал меньше…

Света – шустренькая такая, халатик белый, чепец. Быстренько мензурку тащит с делениями, и налито в нее спирта ровно до цифры пять – дисциплинированная девочка!

Я выпил – полегче стало. А Кутузов мне на пальце уже отстригнул что-то.

– Ерунда! – говорит. – Не сдохнешь! Замажь ему чем-нибудь, Света, а завязывать не надо.

Вот дела… Даже поболеть по-настоящему не дают.

– Ты, Света, мне перевяжи все-таки пальчик, – попросил я тихонько.

Похихикала, но повязочку сделала. Красивую, не то, что раньше была.

– А Велты твоей нету, – сказал Кутузов. – Дома, должно быть.

Все понимает Кутузов. И то, что умрет скоро, понимает. До чего же паршиво на душе, когда ты сидишь вот так здоровый, как лошадь, и о пустяках треплешься с человеком, который умрет не сегодня-завтра. И ты это знаешь, а он – еще лучше. Мне Велта говорила, что легкие у него как решето. Представить страшно! Хирург такой… Велта на него молится. Сама-то она и аппендицит, поди, не сможет вырезать. Повезло с ним нашей горке сказочно, да надолго ли?

Я обрадовался, когда неожиданно пришел дядя Саша. Поскребся за дверью и бочком неслышно влез. В руках бидон эмалированный, литров на пять.

– Чего топчешься? – Кутузов ему говорит. – Проходи!

– С субботой! – улыбается дядя Саша. – С праздничком – выходит…

Хороший старикан. Морщины на лице светятся от доброты. А ведь всю жизнь в горе… Работа суровая. Неужто, заболел? Но не жаловался вроде, и по виду – не подумаешь. Как кряж смоловый…

– Садись, дядя Саша, – Кутузов его позвал. – Захворал, что ли?

Дядя Саша и руками замахал от смущения, как мух отгонял.

– Что ты, что ты, – говорит, – Иван Александрович! Какая болезнь? Ты вот, сказывают, занедужил, так я медку принес. Свеженький, вчера гнал…

Кутузов растрогался, и голос перехватило.

– Света, – хрипит. – Сбегай на кухню. Сделай чаек, пожалуйста.

Знал Иван Александрович, чем дядю Сашу угостить. Почаевничать старик любил и толк в чае понимал.

Света эта у Кутузова как удочка – хоть куда закидывай. Выскочила – будто украли. А Кутузов покряхтел немного и вышел в операционную, разволновался, что ли, а может, время пришло укол себе сделать. С этим он без помощников управляется.

– Плохо? – спросил меня дядя Саша.

– Сам видишь…

– Ах, ты, грех какой! – вздохнул он. – Обойдется, может. Бог-то не без милости, а?

– Не шепчитесь! – Кутузов из операционной крикнул. – Вас еще переживу, конспираторы!

– Ладно бы, ладно бы! – обрадовался дядя Саша.

Кутузов только еще из операционной вернулся, а Света уж тут. Чайник фарфоровый тащит литровый, сахар.

– Славно! Молодец, Света! – Кутузов ее похвалил, а она уж кружку керамическую ему подает, мне мензурку какую-то, а дяде Саше тарелку и деревянную ложку.

Она, оказывается, даже эту причуду стариковскую – чай ложкой хлебать – знает!

Впрочем, такой чай, как здесь варят, и в самом деле хлебать можно, вместо супа. Сливан – называется. Чай кирпичный для него идет, соль туда добавляют, масло – и не знаю уж что еще.

А бидончик-то дядя Саша тяжелый принес, килограммов на десять, однако. Я с него крышку снял и налил Кутузову в кружку четверти на три.

Весь мед выпил Кутузов на радость старику.

– Хороший, – говорит, – мед. Совсем прозрачный.

И отставил кружку.

Доволен старик.

– Пей на здоровье, Александрыч! Медок хворь какую хошь выгонит. Должен выгнать.

Чаю дядя Саша похлебал и поднялся.

– Идти, однако, надо, – говорит. – Спасибо за угощение, Иван Александрович. Благодарствую, Света.

– Вместе пойдем, дядя Саша, – задержал я его.

И Кутузов поднялся.

– Тоже пойду, – говорит. – На сон потянуло, усну, может…

– Во, во! – одобрил дядя Саша. – Поспи, Александрыч. Сном да едой – силу не вымотаешь. Бидончик-то пособить нести?

– У самого руки есть, – запротестовал Кутузов.

Мы из больницы вышли, а Кутузов к себе свернул. Ногами шаркает, сутулится. Видно, и бидон ему уж тяжело нести. Хорошо, что дом у него совсем рядом с больницей.

– Да-а! – сказал дядя Саша и рукой махнул горестно. – Пойду…

А Велты-то нет, значит… Дома сидит.

4.

Степанов живет повыше больницы в финском домике на двух хозяев. Его крыльцо правое. Я аккуратно вытер ботинки о влажную тряпку, расстеленную у порога, и толкнул плечом дверь.

– Здрасте!

Степановская жена Таня, полненькая такая, уютная хохотушка, геологом на шахте работает, увидала меня – руками по бедрам захлопала.

– Коля! – заворковала. – Ты ли? Велта, погляди! Мавр! Сфинкс! Дай-ка, я тебе волосы поправлю. – И рукой космы мои пригладила.

Детей-то у нее нет, вот она и смотрит, кого бы обласкать. Костю-то немного наприглаживаешь, гавкнет – присядешь.

И Велта улыбается:

– Аникин, ты сегодня красивый!

Вот уж не думал, не гадал, что и она здесь.

– Всегда такой! – говорю.

Я разозлился на них, и все смущение прошло.

– Степанов где?

– Ну вот, не успел прийти – «Степанов где?» Ты с нами-то посидеть не хочешь, что ли? Придет твой Степанов, – Таня выговаривает.

Сел, смотрю на них. Принаряженные обе: кружавчики, рюшечки. С собой, видно, Костя их собирается тащить. И Велту пригласил. Тоже мне, сводня! А может, это все Татьяна придумала? Она, конечно.

Велта, похоже, тоже не знает ничего. Не заметно, чтобы смущалась, но говорит с бо́льшим, чем всегда, акцентом. И красивая – засмотреться можно. Волосы белые, будто ветер разметал, – часа два, небось, промаялась… беспорядок устраивала. Глаза – в половину лица. «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Как ни крути… Латвия.

Степанов явился, четыре бутылки шампанского при нем.

– О-о – Велта сказала. – Шампанское всегда есть праздник!

Куда-то мы по тропочке, по камням за поселок двинулись. Там вроде и не живет никто, бурундуки разве… Но Костя уверенно идет, знает, куда выйдет.

И верно! Аккуратный домик открылся за грядкой лиственниц. Чистый терем-теремок. Озерко крохотное, как блюдце, под самыми окнами в камнях. Ручей тонюсенький из него сочится, искрит на солнышке. За домиком – огород с клумбу, земля – из долины конечно, привозная.

– Сказка! – восхитилась Велта.

– Здесь живет штейгер Пелагея Ипатовна Матвеева, – сообщил Костя. – Прошу!

Что-то я слышал про эту Ипатовну? В горе всю жизнь проработала, кажется. А в старину штейгер – это вам не Костя Степанов, шапки перед ним горняки ломали за полсотню сажен. Что же я слышал-то про нее?

– А она тебя приглашала, Костя? – закралось у меня подозрение.

– Нет, – он спокойненько отвечает. – Визит дружбы! Представляться иду.

– Погодите-ка! – остановил я женщин. – Побудем пока здесь. Пусть он один «представится»…

У озерца, подле самой воды, стоял стол с длинными лавками. Я женщин усадил и сам сел, а пакет с вином на стол выложил, чтобы в руках не держать.

Костя потоптался, как бык, на распахнутые окна теремка посмотрел и двинулся к воротам. Только не успел он. Из калитки сама вышла, Пелагея Ипатовна. Я как на нее глянул, сразу Татьяне шепнул, не поворачиваясь, что маленькая женщина – подарок мужчине.

– Ага! – она в ответ прошептала. – Маломощному…

Если Татьяну и Велту одну на другую поставить, то они и тогда с Костей бы не сравнялись, а Пелагея Ипатовна росту одного с ним была, поплотнее только и в плечах пошире. И лицо у нее, как у боярыни Морозовой, когда ту в ссылку везли.

– Здравствуйте, Пелагея Ипатовна, – Костя ей говорит. – Я – Степанов, начальник рудника.

Она на него не взглянула даже, обошла, как столб, и к нам направляется. «Вай, вай!» – я подумал.

– Чё это? – она у меня спрашивает и приказывает сразу же: – Раскрути!

Велта потом утверждала, что руки у меня дрожали, когда я пакетик с вином распаковывал.

– Кхе, кхе, кхе! – Пелагея Ипатовна покряхтела презрительно, но руку Косте протянула.

– А это, – он меня представляет, – горный техник Аникин.

– Николай, – ладонью по плечу меня хлопнула – чуть не упал.

Новость это для меня. Знает, выходит, откуда-то…

Женщины наши встали. Татьяна поклонилась по-русски, а Велта книксен сделала. Пелагея им кивнула, как пустому месту, и в дом ушла.

А через минуту я опять едва через скамейку не опрокинулся: из ворот выплыла Зоя, та, что нашатырем меня в шахте отхаживала. Тарелочки какие-то принесла, чашечки.

– Вы, – говорит, – Константин Сергеевич, на маму не сердитесь. Так это она…

– Цыц! – Пелагея ей из окошка кричит, но Зоя засмеялась только.

Впервые я ее без спецовки увидел. Тоненькая, как камышинка, коса черная – до пояса. Лицо смуглое и что-то в нем такое есть, то ли горское, то ли цыганское. Прелесть!

А Пелагея-то, стало быть, мама ее. Мать моя – женщина!

– Нравится? – Костя о Зое спрашивает, взгляд мой перехватил.

– Да, – я признался.

Очень ему такой оборот, гляжу, подходит. Довольнехонек – сил нет…

– Милые люди! – говорит он со значением. – Тебя все познакомить собирался.

– Только не заметно, что и ты здесь часто бываешь…

– Мало ли… – не сдается он. – Зою-то я давно знаю…

Вон оно что!.. А я-то гадал, с чего бы это ему к Ипатовне вдруг понадобилось да и со мной обязательно.

Разозлился я тогда на него.

– Татьяну ты свою не знаешь, – говорю, – всыплет она тебе.

– Перебьюсь, – отвечает. – Никто ее не просил Велту приглашать…

– Как же это вы не согласовали, благодетели? – Я зашипел. – Дурака из меня делаете?

– Ладно, ладно, – он меня успокаивает. – Замнем. Для тебя же старался.

Нет, каковы, а?

Интересно все потом пошло. Пелагея Ипатовна стаканы принесла, настоечку какую-то с травкой в бутылке, целебная, видать, не иначе…

– Телятам то пойло пить! – это она про шампанское сказала.

Старичок-боровичок к нам присоединился, прямо из окошка вылез, лесом от него пахнет, в портках белых. Седенький, маленький.

– Мой! – объяснила Пелагея Ипатовна кратко.

Смех меня взял. «Дедушка, – я подумал, – как же ты живешь-то с ней, милый? Ведь она же тебя, как клопа, по стенке однажды размажет и не заметит. Цирк».

А Зойка – в папашу. Оторопь берет, когда подумаешь, что в маму могла уродиться.

У озерка хорошо. Дымком откуда-то наносит. Женщины песни запели. «Пару гнедых» и «Выткался на озере…» Зоя гитару принесла, подыгрывает потихоньку. Костя даже с Пелагеей Ипатовной беседу про шахту прекратил, слушает. А я – назло Велте, чтобы не смотрела укоризненно на каждую рюмку, старичка-боровичка спаивал, все ему подливал, а он мне… Так и жили. А чего умничать-то по каждому поводу! Надоело мне это.

– Будет, – Пелагея Ипатовна вдруг закричала. – Тальянку, Васька!

Старичка-боровичка это Васькой она звала.

 
Милый мой похлебку пролил,
Рассердился, съел горшок…
 

Пелагея Ипатовна камни ногами раскидывала, как пращой, – впору окоп рыть. И Татьяна, смотрю, выпорхнула, лапушка, платочком повела. Пришлось поддерживать компанию, хоть Велта и морщилась, точно зубы у нее болели.

 
Оха, оха, оха,
Без милого плохо.
Куда ни становися,
Кричат: – Посторонися.
 

Я, между прочим, одну частушечку смешную вспомнил. Спел ее тихонько старичку на ухо, а тот и гармошку выронил…

 
Оха, оха,
Без милого плохо…
 

– Ну-к, ты! – Пелагея Ипатовна одной рукой гармонь подхватила и на место плюхнула.

Старичок ничего, опять играет.

– Коля! – Велта меня воспитывать стала. – Так нельзя!

– Все ты знаешь, вот что удивительно! – сказал я ей.

– Да! – Она подтверждает. – Я же старше тебя.

В самом деле, старше недели на две. Ей двадцать шесть, а мне без двух недель.

– Я тебя люблю, бабка Велта! – я ей сообщаю. – И Зою люблю! И Таню! И Костю! И Пелагею Ипатовну! И старичка-боровичка! Всех!

– И я тебя люблю, Аникин, – Велта мне говорит, но тут я другую частушку вспомнил и старичку на ушко спел. Он второй раз со скамьи полез, и Велта меня разлюбила окончательно к Костиной радости.

«Ну и ладно!» – подумал я.

– В баню, Коля, завтра сходим, – Степанов мне предложил. Это он увидел, что волны по озеру заходили, и про баню вспомнил.

 
Гуля прошел, играл редко,
А я, дура, спала крепко.
 

– И! И! И! И-и-их!

– Будет! – Ипатовна меня уняла. – Голос-от у тя, как бадог, не гнется…

– Пусть поет! – засмеялась Зоя.