Текст книги "Под шляпой моей матери"

Автор книги: Адельхайд Дюванель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Кавалер

Тощий Йохен хотел быть исландцем; он думал, что тогда у него было бы право молчать и рыбачить.

Мысли как остов листа: Вероника ставит их тощему Йохену в вину, у черенка. Она поворачивает их, крутит. Он знает, что ребенком она много страдала. Ее варили в кастрюле, ее чистили, ее вывешивали на дереве перед домом, ворон клевал ее и выплевывал. Но она еще жива. Ну нет, разумеется, ее не варили в кастрюле; ее поливали поочередно крутым кипятком и ледяной водой. (Мысль о том, что у ее кошки все хорошо, если она прогуливается по квартире, должна была настроить ее на добрый лад. И то, что кошка потом усаживается перед холодной батареей и как будто молится ей – возможно, вспоминая зиму, когда батарея горячая). Тощий Йохен завидовал Веронике; она ловко работала на маленьком аппарате в банке на границе, где люди меняют деньги. Она молниеносно считает и всегда знает, чего хотят клиенты. Но и тощему Йохену есть чем гордиться: он может узнавать остановки автобусов, когда что-то ищет в городе – например, остановку у биржи труда, у больницы или стоматологической клиники. Он знает, какие рожи корчат дома на разных остановках, даже если не может их описать; детали у него в голове не задерживаются. Дома каждый раз группируются немного иначе, картинка меняется; вообще-то, он ориентируется по размытым знакам: вот ты и тут, вот ты и приехал, ненадолго.

Вероника и тощий Йохен живут в бетонном доме, самом отвратительном доме на всей улице, на нижнем этаже. В съемной квартире много назойливых звуков: звонок, дверной замок, телевизор, шаги и голоса. За окном шумят машины, громко, бесконечно, неделикатно. Верхний край окна заполнен изломанным, голубым или серым куском неба; изломы возникают от того, что острые окна мансард, словно крошечные домики, громоздятся прямо на косых крышах. Кто там живет, неведомо. Тощий Йохен и Вероника могут видеть небо, только высунувшись наружу; так они смотрят, не собирается ли дождь.

Они обедают в темном ресторане, впрочем, он на хорошем счету. Вероника пьет слишком много белого вина, слишком много курит, да и говорит немало, но в ресторане она не кричит или кричит редко. Всегда за одним и тем же столом сидят две женщины между сорока и пятьюдесятью с крайне разочарованными лицами. Двадцать второго апреля после обеда тощий Йохен решает сложить свой будильник и снотворное в бумажный пакет и поехать на автобусе в какой-нибудь тихий отель, где и поселиться. Он будет говорить со своим будильником, будильник называется «Кавалер» и будит очень нежно, отрывистыми звуками; если будильник не выключать, а спать дальше, он начинает трещать. Тощий Йохен всегда просыпается с первыми же нежными звуками; словно будильник касается его. Кроме того, Вероника не останется одна, когда он покинет ее, у нее есть большая, сильная подруга, которая каждый раз, стоит ей увидеть Веронику, прыскает ей на шею духами из маленького пузырька, а потом спрашивает: «Ты же не против?»

Нет, тощий Йохен не покинет Веронику, потому что хочет не только представлять себе ее черные, как у ворона, глаза – когда она смеется или улыбается или плачет, и ее волосы цвета воронова крыла, в которые он запускает правую руку и касается кожи головы. Однажды он испугался, увидев, что кожа на ее голове белая; он представлял ее черной.

Чужак

Гастон сидел перед комодом, который смастерил скрипичный мастер, и смотрел в зеркальце. В левой руке он держал длинный светло-рыжий локон, свисавший с виска; большими тупыми ножницами он зажал волосы, дернул, затем, словно бешеными ударами клюва, откромсал локон. Он стриг себя с обеих сторон густо покрытого веснушками лица, челку, затылок, который он не мог видеть. Он был весь покрыт состриженными волосами, длинные пряди кучками лежали и на полу. Ойген не должен был узнать Гастона; Гастон должен показаться ему чужаком, и он должен говорить с Ойгеном как чужак, как будто он видит его впервые, о Дракуле, коте Ойгена – графе Дракуле, который, будь он человеком, в швейцарском телефонном справочнике должен был бы отказаться от титула граф, потому что в Швейцарии не разрешается называть себя граф или князь; графы и князья вынуждены скрываться, делать вид, что они обычные люди, такие же как Ойген, друг Гастона, который – шутки ради – говорил Дракулла вместо Дракула.

Вжик-вжик, стриг Гастон волосы. Хотя было еще светло, он зажег лампу на потолке. Граф Дракула сидел неподалеку и мурлыкая наблюдал, как пряди волос падают на пол. После того как Гастон отстриг последние оттопырившиеся волоски (использовав для этого маленькое зеркальце), он вдруг рассмеялся. Он вспомнил, как Ойген катал его по воскресеньям на своей машине; Ойгена всегда волновало это множество дорожных знаков; ему так нравилось, как тщательно было организовано движение, что предусмотрели все, дабы избежать аварий. Однажды Ойген сказал, что человечество не так уж и дурно. «Есть усердные люди, они радеют за всеобщее процветание, – объяснил он, – и поддерживают порядок». Любое ограждение, любой указатель, любое объявление восхищали его. Он едва ли не плакал, когда ему удавалось правильно истолковать знаки и без труда найти дорогу. По ночам его воодушевляли светящиеся каменные столбики по краям дороги. Как осмотрительно все спланировано! Планирование было его страстью; он был концертным агентом и в его работе еще никогда ничего не срывалось – все всегда удавалось.

Гастон встал, стряхнул состриженные волосы с халата (подарок Ойгена), взял щетку и смел горы золотисто-рыжих локонов в совок, который затем вынес. На кухне он сел за стол, налил в стакан колы и закурил; дым медленно плыл, завиваясь в маленькие воронки, вверх и вниз. Левой рукой он побарабанил по столу; это была изящная рука – настолько изящная, что едва не казалась искалеченной. Граф Дракула прыгнул ему на колени. Гастон рассматривал блестящую спину кота и его уши, которые иногда подрагивали. Медного цвета глаза Гастона казались на его длинном лице еще более круглыми. Голова мерзла. Из радио, стоящего на дровяной печи рядом с газовой плитой, звучал голос какой-то представительницы языкового меньшинства. За окном Гастон видел проходящих мимо людей, он слышал их шаги, слышал, как они говорили, но ничего не понимал. Небо выглядело темным, хотя было голубым. Внезапно Гастон узнал профиль Ойгена, чуть позже он услышал, как Ойген открыл дверь дома, прошел по коридору и открыл дверь квартиры; сейчас он войдет.

Фотография

Окна разного размера, а крыша с одной стороны более крутая, чем с другой. Посреди покрытой гудроном улицы, которая ведет от дома к реке, виден длинный черный след тормозов. Маленький Херман с белокурой шевелюрой, которая выглядит как нахлобученный на голову парик, представлял себе реку в два раза шире, чем она была на самом деле; он представлял себе, что река это настоящий поток, хотя он еще никогда не видел настоящего потока. Река, как зеленый конвейер, несет двух уток. Гребут ли они лапками, если их несет течением? Херман долго стоял на берегу и жевал кусок хлеба; он жует на левой стороне, потому что справа болит зуб. На улице рядом с домом щебет птиц из громкоговорителей смешивается с шумом машин; здесь птицы настоящие: в саду живет сорока. Херман думает, что в своем гнезде она собирает пятачки, фольгу и сережки.

Херман на каникулах у бабушки с дедушкой; по вечерам они засыпают перед телевизором: бабушка с запрокинутой, а дедушка с опущенной головой. У мамы Хермана телевизора нет; она слушает радио через наушники и читает, все время читает. Однажды она взяла лист бумаги и крупными буквами синим фломастером написала: «Я больше не хочу страдать, я просто хочу выжить», а затем прикрепила листок четырьмя кнопками на стену рядом с кроватью. Через несколько недель она сняла листок и повесила новый, на котором было написано: «Я человек из плоти и крови». Но и эту записку она выбросила. Она покупала книги у наследника одного букиниста; они лежали в гараже, откуда Херман с мамой возили их в дом на тачке. Каждую субботу занимались они этой тяжелой работой, пока треть гостиной не оказалось заваленной стопками пыльных книг. Мама и Херман теперь словно заперты в грузовом вагоне, который, после того, как его забыли прицепить к локомотиву, стоит на запасном пути; фасады домов за окнами не двигаются, но у мамы в голове пляшет целый мир. Херман остается один; все лицо чешется – это от книжной пыли.

Вчера бабушка сказала, что, когда она будила Хермана, он во сне крикнул: «Хватит на меня кричать». Еще вчера дедушка купил фотоаппарат и теперь после обеда долго смотрит в видоискатель; Херману приходится подвинуть свой стул ближе к бабушкиному. Бабушка, которая причесывалась перед зеркалом в коридоре, отставила в сторону кофейник, а вазу с цветами – в центр стола. Дедушка велит Херману не опускать голову и улыбаться. Когда новый фотоаппарат абсолютно неожиданно выплевывает снимок, который дедушка кладет на стол, на нем еще нет изображения; фотография возникает очень медленно. Бабушка и дедушка внимательно наблюдают за этим. Бабушка обнаруживает на фотографии, что один из ящиков комода закрыт не до конца, а дедушка не понимает, почему занавески на заднем плане из красных стали черными. Но Херман на фотографии улыбается, поэтому бабушке и дедушке она кажется очень милой. Позже, когда бабушка моет посуду, а дедушка аккуратно складывает клеенчатую скатерть, Херман медленно комкает фотографию обеими руками.

Гребень

На вернисаже в одной из самых известных галерей города карманник Венделин крепко сжимает руку своей дочери Фифи, которую он не видел два года, и говорит: «Я тебя не чувствую». Он одет в черную рубашку и белые брюки и все еще строен; высокий лоб блестит в свете ламп. Дочь не отходит от него, позже, в ресторане, она тоже сидит рядом; Венделин указывает на намалеванных на стенах ангелочков и объясняет, что их крылья слишком малы, чтобы поднять в воздух тяжелые тельца с раздутыми животами. Охота на вернисаже была не слишком удачной: бумажник, но денег в нем немного. Они выходят из ресторана и садятся в трамвай. Фифи разочек кашлянула; у Венделина, который сидит напротив, по руке ползает муха и щекочет его, но ему кажется, что туда попала слюна Фифи.

Фифи съеживается в гостиной под коричневым шерстяным покрывалом из Пакистана, которое висит на гвозде на голой белой стене. Венделин сидит в кресле-качалке и объясняет: «Я не просто заяц среди зайцев, я хамелеон, который лишь подражает зайцам». На фильтре сигареты, которую он скрутил для Фифи, остается след от ее помады, фильтр сделан из кусочка картона. Она совсем недавно научилась вдыхать дым и говорит, что так дышат, когда грустно. Она встает; круглыми глазами смотрит в зеркало в коридоре и бормочет: «Бог мой, какая я старая». Ей шестнадцать. Он наливает ей вина; позже подогревает банку минестроне и они едят на кухне. У него на руках четко видны синие вены, словно начерченные на карте дороги; ненадолго все руки кажутся синеватыми. Фифи рассказывает, что по утрам первым делом раздвигает шторы; ей нужно увидеть день, только потом она может его начать.

Венделин часто болеет; но это не один и тот же недуг, в него проникают разные болезни, так сказать, стоят у порога. Все его тело по частям воспаляется; он почти ничего может с этим поделать. Он покупает лекарства в разных аптеках – каждый раз заходит в новую – и пьет ромашковый чай. О своих болезнях дочери он ничего не говорит. Вдруг она поднимается, шепчет: «Мама ждет», целует его в щеку и уходит. До того, как она исчезает за дверью, он ловко вытаскивает из заднего кармана ее джинсов гребень, который, пока она сбегает по лестнице, подносит правой рукой очень близко к своим маленьким глазам, которые внезапно вспыхивают за стеклами очков.

Встреча

Анни знает Роланда с тех пор, как однажды они ехали на работу в одном автобусе и он сказал: «Прекрасная погода сегодня». Засыпая, она думала о том, что он заговорил с ней. На другой день она тихо сказала: «А сегодня неважная». Он понял и добавил: «Голова раскалывается, фён». С тех пор они всегда ждали автобуса вместе и в давке стояли рядом. Если шел дождь, его рыжие волосы завивались над маленькими ушами. Ее лицо не казалось ему красивым, но она держала осанку, ее движения были спокойными, а голос приятным. Через некоторое время она перестала его встречать; он ждал автобуса на другой остановке, новая работа находилась в другой стороне.

По вечерам, сидя в четырех стенах, Роланд хватался за телефон. Каждый день он звонил трем-четырем знакомым. Однажды он позвонил и Анни; он рассказал ей о новой работе. Он перепечатывал дневник одного исследователя из Новой Гвинеи 1912 года. Лишь спустя много времени исследователю удалось сфотографировать местных женщин. Он писал: «Я сделал несколько снимков, в том числе женщин. Одна, в белой раскраске, похоже, носила траур; с шеи и с ушей у нее свисало множество шнуров, некоторые были переплетены». Исследователь одарил женщин бисером и маленькими зеркальцами.

С тех пор Роланд часто звонил ей; Анни, которая жила с родителями, надеялась, что однажды он пригласит ее к себе, но он этого не сделал. Он рассказывал ей, что через окно в кухне видел, как одна женщина накрывала на балконе для мужа стол к ужину; пока он ел, она все время стояла за его стулом – неподвижно. Один раз он сообщил, что иногда после работы пьет пиво в уличном кафе. Там он обратил внимание на женщину, которая, как он думает, от бедности носит платья, которые ей покупает мать; платья горохового или бобового цвета. Однажды эта женщина пробежала сквозь все кафе, чтобы порезать еду мужчине с парализованной рукой. Через несколько дней Роланд упомянул о маленькой собачке, прыгавшей через обруч на рыночной площади. Анни сказала: «Я не люблю цирк». Роланд заговорил о купленном недавно кактусе, она ответила: «Ненавижу кактусы». С тех пор он больше не звонил.

Много недель спустя, однажды вечером Роланд встретил Анни в тумане; он видел только ее очертания. Она уверенно находила дорогу; внезапно свернула и он услышал ее удаляющиеся шаги. По дороге он задел несколько веток с почками. Птица что-то спросила или крикнула. Он вошел к себе в квартиру, подбежал к двери спальни и распахнул ее. Анни стояла рядом с ночным столиком, на котором лежала маленькая деревянная божья коровка; ее ножки и голова двигались на сквозняке. Анни была без одежды и в белой раскраске; вокруг шеи и с ушей у нее свисало множество шнуров, некоторые были переплетены. Видение длилось несколько секунд. И хотя после Роланд, чтобы отвлечься, сидел перед телевизором, он еще долго не мог заснуть.

История с окном

Йогги получал пенсию 4-го разряда; однажды он по пьяни выпрыгнул из окна; да, выпрыгнул, с улыбкой на лице; может быть, он думал, что окно в метре от земли, как у него дома; но он был у своего коллеги Вегге, поэта, и пролетел много метров; все у него было сломано, уцелела только голова. С тех пор он ужасно хромал, с каждым годом все ужаснее, но он работал, мыл стаканы в пивной. До этого он мыл окна, был настоящим профессионалом; того несчастного случая просто не должно было произойти, он же должен был заметить изнутри, что оно далеко от земли, наконец, об этом можно было судить по виду из окна: слева видны были пологие, синие холмы за парком. Справа, на другой стороне улицы, какой-то старик несколько раз в день подводил свою больную жену к узкому окну, посмотреть на улицу. К моменту несчастного случая они стояли у окна, как прикованные; старый господин поддерживал жену под руку, а она была еще бледнее, чем обычно, когда Йогги просвистел на улицу.

Йогги много ездит на трамвае; у него льготный билет. Особенно любит он ездить по третьему маршруту; на нем водитель звонит каждый раз, когда трамвай громыхает через перекресток, где стоит на посту милая регулировщица; она улыбается и на секунду опускает руки, которые указывают путь.

Вегге, коллега Йогги, теперь живет в доме за тремя аэродромами: земля там красная, а у крестьянина, которому принадлежит домик, на стене нарисованы солнечные часы, пишет Вегге. Время от времени он посылает Йогги самые настоящие письма, на которые Йогги никогда не отвечает, потому что он не писатель; он вешает их на стены у себя в комнате. Вегге пишет прекрасным языком, например: «Здесь одиночество не причиняет боли». Или: «Дикая герань красная, как солнечный ожог». Да, так красиво Йогги говорить не умеет, не то что писать. Он по-прежнему много пьет: красное вино помогает от болей. Он думает, что Вегге пишет ему, потому что его все-таки немного мучает совесть, из-за того случая: в конце концов, Йогги пил его пиво, его вино, его шнапс.

Свою комнату Йогги называет ящик, и если бы прохожие повернули головы, они бы увидели матрас на полу; занавесок у него не было; по вечерам он просто закрывал ставни.

Однажды, это было спустя примерно полгода после того, как съехал Вегге, Йогги случайно узнал, что Вегге писал письма не только ему, но и Кларе, одной длинноносой девушке; в пивной, где Йогги мыл стаканы, она показывала письма подруге и прочитала: «Ты знаешь, что я Тебя люблю. Поэтому не заставляй меня ждать. Телеграммы будет достаточно».

Йогги почувствовал горячий укол в сердце; это была ревность – да, он знал, это была ревность. Вегге мог писать только ему и никому больше.

В тот вечер Йогги не сразу закрыл ставни, а подвинул к раскрытому окну стул, чего он еще никогда не делал, и посмотрел на людей, на машины, дома. На карнизе дома напротив перед закрытым окном третьего этажа сидела кошка и жалобно мяукала: наверное, люди ушли и забыли впустить животное. Она сидела на головокружительной высоте на узком камне и как будто плакала. Йогги испугался, что кошка прыгнет вниз. Он с удивлением заметил, что его глаза были полны слез.

Первая бетонная церковь Европы

Осень наложила на дома свои руки из света, как будто хотела согреть холодные стены, но и руки из света холодны. Память пожилой дамы свернулась, как спящая летучая мышь; днем она спит, но по ночам ищет добычу. Одним хмурым днем мужчина в проезжавшем мимо трамвае показал на дом пожилой дамы и сказал: «В этом доме всю ночь горит свет».

Дом, в котором живет пожилая дама, перестраивают. Новый владелец ничего не понимает в ремонте. Газомер болтается в пустых дверных проемах, почтовый ящик прикручен проволокой к лесам снаружи, в туалете не работает слив, а ванна вырвана с корнем; везде пыль, и все, даже одежда в гардеробе (у пожилой дамы нет платяного шкафа), покрыто тонким ее слоем. Иногда пахнет газом; не исключено, что скоро дом взлетит на воздух.

Однажды ночью пожилая дама знакомится в красном кафельном помещении у вокзала с девушкой Анитой, они обе сидят за красной кафельной стойкой и пьют чай – пожилая дама пьет чай с ромом; пожилая дама обратила внимание на тонкие пальцы девушки в изящных серебряных колечках. Под ногтями грязь; Анита чистит их шпилькой. Она говорит, что спит в ночлежке, и просит сигарету. Анита идет с пожилой дамой домой; там они сидят перед лилией в вазе; пожилая дама ставит перед цветком горящую свечу, поворачивается к Аните и тихо говорит: «Она смотрит на тебя». Анита ставит свечу за лилию; чаша цветка наполняется тенями, но края лепестков сияют. Анита опускается на пол и кладет голову пожилой даме на колени; та касается губами волос Аниты, которые напоминают ей беличий мех: они короткие, взъерошенные и темно-рыжие; может быть, крашенные хной. «По воскресеньям я всегда хожу на службу; в первую бетонную церковь в Европе, – говорит Анита, – а по будням с утра разношу газеты».

Позже Анита ложится рядом с пожилой дамой в кровать; ей кажется, что она слышит свое дыхание спустя полсекунды после того как вздохнула. Это неприятно, как будто перед ней скачет мяч, который она никак не может поймать. Тяжелая рука пожилой дамы, которая жжет как перец, ложится на голое плечо Аниты. Когда пожилая дама одна, она обычно спит с тряпичной куклой на животе. Сначала Анита боялась, что пожилая дама будет гладить и целовать ее, но она лишь играючи провела указательным пальцем Аните по позвоночнику. «Здесь ты дома, – сказала она, – ты можешь пользоваться всем; все для тебя: ключ от почтового ящика, полки». Анита не может этому поверить.

Утром, пока пожилая дама варит на кухне кофе, Анита видит молодого человека, который проходит мимо окна, опустив голову, а затем покупает газету в киоске на другой стороне улицы. Она выбегает из дома, бежит по перекрестку на красный; автомобилисты сигналят. Она покупает в киоске сигареты; молодой человек улыбается ей и легонько хлопает газетой по голове. Мимо, как раненый заяц, проносится коричневый лист вяза.

Когда Анита вернулась в дом, она увидела опрокинутую настольную лампу; раскаленная лампочка лежит на книге без обложки, «Дети Бэмби». От книги пахнет; она чуть не загорелась. Анита изо всех сил дует на книгу. Теперь на каждой странице до середины коричневое пятно.

Когда пожилая дама вносит кофе – рабочий сверлит в стене рядом со столом дыру, – Аниты нет; чуть позже женщина замечает, что с ночного столика исчезла золотая брошь. Она плачет. Она видит, что крыши и немногочисленные листья вяза за окном побелели, хотя снега и не было. Она прочитала на следующий день в газете, что все дело было в «промышленном снегопаде», явлении, которое случается при совпадении низких температур, загрязнения воздуха и сильного тумана. Плотные частицы близкого к почве тумана покрываются грязью из воздуха. Если плотность загрязнения достаточно высока, эти частицы выпадают на почву в виде снега. «Может быть, Анита принимает наркотики», подумала пожилая дама, прочитав статью. Теперь пожилая дама каждое воскресенье ходит в своем пыльном пальто в первую бетонную церковь в Европе; обычно службу проводит патер Цюрни. Патер Цюрни прекрасный священник; с каждым разом он нравится пожилой даме все больше; он играет важную роль в ее жизни. Аниту она там так и не встретила.