Текст книги "Кольцо графини Шереметевой"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

«СОБЕРИ УМ СВОЙ, СМЕЖИ ОЧИ...»

I

лонился к закату летний день. Высокие берёзы зелёными облаками окутывали Покровское – загородный дом Елизаветы Петровны. Приёмы, званые обеды Елизавета любит так же, как любила сама нежданно-негаданно заглянуть в гости к кому-нибудь из своих царедворцев. Раз в Петербурге заехала к графу Шереметеву, и с того дня он стал всегда держать готовым стол на 15—20 кувертов.

Шумит-звенит Покровское, подъезжают экипажи, выходят гости, снуют слуги, кучера. Множество комнат с канделябрами, всё начищено, полы натёрты воском, ломберные столики наблещены, обеденные – в белых скатертях; все волнуются...

Сверкают мундиры с золотыми позументами, мерцают бриллианты, белеют плечи дам в пене заморских кружев; в волосах дорогие заколки, драгоценные шпильки в виде рога изобилия, цветы. Граф Шереметев в красном шёлковом камзоле с розовым шарфом, в штанах табачного цвета, тёмно-зелёных туфлях с золотыми пряжками. Не очень ловко чувствует себя в столь ярком наряде, но – угодил жене, она пожелала, чтобы все они трое были одеты в тон: Варвара и Наталья в розово-дымчатых с бледной зеленью туалетах.

Но всех затмевает императрица: на ней платье из голубого муарового шёлка, французские кружева обнимают руки и плечи, а волосы, белые, пышные, – не надо парика – спускаются длинными локонами. Лучезарно улыбаясь, встречает Шереметевых:

   – Каково здравие твоё, Пётр Борисович?.. Наталья Борисовна, любезная страдалица моя, каково поживаешь, каково сыны твои?

Много можно бы рассказать про сыновей, но на светские вопросы всерьёз не отвечают.

   – Благодарствую, Ваше Величество. – Она низко кланяется на модный французский манер.

   – Будет, будет тебе церемонии разводить, – останавливает царица. – Я, чаю, ты уже позабыла этикеты дворцовые, а новые – где тебе знать? Не видала, не видала я тебя в Петербурге на балах, ну как теперь авось в Москве развеселишься...

Она стояла так близко, насколько позволял широкий кринолин. Перед Натальей были тёмные, с чуть припухшими веками глаза, лицо без единой морщинки, кожа поразительной белизны, сочный румянец и – ласкательная улыбка.

Елизавета во всём старалась походить на своего отца, и оттого сама не чинясь подходила к гостям, расспрашивала со вниманием, однако делала всё это по-женски беспечно, уходила иной раз, не дослушав ответ. Как и отец, она была весьма подвижна, быстро переходила из комнаты в комнату. В одной стояли столики с шашками и шахматами, в другой – и там было особенно людно – играли в карты, в том числе в новую игру – макау, даже детям выделено место в доме. А главная зала отдана столовой, и там уже накрывали столы.

В музыкальной зале группами стояли сиятельные господа, важные сановники, генералы, князья... И князь Голицын. В отличие от своих рослых тёмноголовых родственников этот – маленького роста, с белыми волосами, и за то носит прозвище Зайчик. Наталья Борисовна невольно услыхала разговор его – что-то о побочной дочери Петра I, но виду не подала, что удивилась сей сплетне. Собеседник же его всё допытывался про подагру и колики в животе. Повернувшись, князь заметил Долгорукую и, изобразив на лице восторг, бросился со словами:

– Ах, сколь много благодарен я судьбе, что свела меня с вами. Вы же, так сказать, одна подобная среди нас... Расскажите про ссылку вашу...

Ей всё ещё приходилось порой играть некую экзотическую роль, – была в крае вечной мерзлоты! – редко у кого хватало деликатности не спрашивать о пережитом, и она научилась отвечать немногословно, сдержанно. Так и теперь: слегка улыбнулась Зайчику и отделалась несколькими словами.

В гостиную к столику, где сидел Разумовский, направился граф Строганов. Наталья Борисовна внимательно вгляделась в того и другого. Разумовский – новый фаворит, что-то ждёт его впереди? Он из простых певчих, государыня увидела его в церковном хоре, приблизила к себе. Теперь он был её «ночным императором». Впрочем, Разумовский, кажется, не имел претензий, любил Елизавету преданно, по-рыцарски, и слово «разум» содержалось не только в его фамилии. А Строганов каков? Ведь сын её Михаил амурится с его дочерью, могут они стать и родственниками... В лицах Строганова и Разумовского отчего-то не сквозила любезность, напротив, что-то ссорное говорили они. Наталья Борисовна заметила это брату, на что он, скосив глаза и чуть усмехнувшись, ответил:

   – Бился баран с козлом, помутилася вода с песком.

Вот и пойми его! На пороге опять появилась императрица, и до них долетели слова её:

   – Моды можно иметь и французские, но чтоб остальное всё – русское! Я, как и мой батюшка, люблю народ свой.

Так же лучезарно улыбаясь, она обратилась к генералу, что был рядом с Салтыковым:

   – Ох и славен твой музыкант, что ты на прошлой неделе дал мне! Отменно на скрыпке играет.

   – Рад услужить Вашему Величеству, – низко склонил тот голову.

А она, весело рассмеявшись и удаляясь, закончила:

   – Я бы за такого музыканта и двух генералов не пожалела.

Долгорукую это покоробило, и она не сразу придала лицу своему соответствующее выражение, между тем императрица направлялась именно в её сторону.

   – Идём со мною... – Она протянула руку и взяла за кончики пальцев, и они двинулись в столовую залу. – Хочу, чтобы за ужином сидела ты на том месте.

Направляясь туда, Елизавета жаловалась на скуку в Сенате, на лихоимства в стране, на законы и беззаконие. – «В законах наших чёрт ногу сломит, да и ангел не разберётся».

В пышной зале, украшенной цветочными гирляндами, она подвела княгиню к месту, где сидел великий князь, наследник, и его супруга. Это был будущий Пётр III и будущая Екатерина II. Последняя повернулась к гостье с обворожительной улыбкой на красивом продолговатом лице и сказала:

   – Весьма рада нашему знакомству... Я слыхала о ваших горестях и всегда восхищалась твёрдостью вашей.

Радует ли вас милосердие, которое проявляет к вам Её Величество Елизавета Петровна? – В ответ на кивок добавила: – Наша мудрая государыня не жалеет милостей даже для врагов.

В зале собралось уже много народу, стояла та волнующая смесь звона бокалов, хрусталя, звяканья серебряной посуды и разговоров, которая предшествует весёлому времяпрепровождению. Гости рассаживались.

Наталья Борисовна чувствовала себя не в своей тарелке. Улыбки казались ей чересчур приторными. Слова неискренними, ужин – слишком поздним, но что делать? Брат жаловался уже ей на те поздние застолья, мол, государыня – ночная птица, должно, боится заговора и оттого не остаётся одна запоздно. «Иной раз так спать хочется, а она спросит о чём – и не сообразишь», – говорил он.

После двух-трёх рюмок великий князь, сосед её, сперва будто не замечавший её, вдруг стал говорить любезности.

«Прекрасная вдова!»– то и дело обращался он к ней. Она лишь помахивала веером, однако присматривалась, слушала. И скоро заметила нечто натужное, неестественное в его поведении. «Какая наследственность! Внук Петра Великого – и внук заклятого врага его, великого Карла. Отец его, кажется, убит, рано остался сиротой, может, оттого и неуклюж?.. Брови-то у него? Да и губы – фи!»

   – Прекрасная вдова!.. – галантно наклонялся он. – Никогда не видел такой славной... арестантки.

Долгорукая в растерянности обернулась к Екатерине, но та лишь снисходительно улыбнулась:

   – Не удивляйтесь, великий князь всегда так... ежели выпьет. – И добавила жёстко и тихо:– Офицеры, табак и карточная игра – любимые его занятия.

Наталья Борисовна была в щекотливом положении. И решила относиться к великому князю по-матерински, как к шаловливому ребёнку. Внезапно просветлев лицом, Пётр заговорил о её отце:

   – Весьма почитаю я вашего батюшку... Даже изучал действия его в русско-шведской войне... Славен был фельдмаршал! Особливо умел творить ретирады... – он как-то странно хмыкнул, хохотнул, – из-под Нарвы бежал, под Головчино в стройном порядке ушёл... Он и в Прутском, похоже, предлагал царю сразу отступить, мол, в Яссах пополним запасы, насушим сухарей и тогда уж... Пётр I не послушал его, бросился выручать Януса – вот и угодил в мышеловку! Да-а, большой мастер по ретирадам был батюшка ваш!

Не понять было: восхищается князь или насмешничает? И отчего этакое презрительно-ироничное выражение? – брови приподняты, губы оттопырены, на лбу собрались морщины. Что ответить? Наталья Борисовна сдержанно, с достоинством заметила:

   – Людей сохранять, ретирады творить – это тоже умения требует.

   – Ручку, вашу ручку! Браво! – закричал великий князь.

Заиграла музыка, и Пётр, вскочив, картинно поклонился ей, приглашая на контрданс.

   – Прекрасная вдова, будьте любезны...

   – Ваше высочество, – пробормотала она, не решаясь идти с не вполне трезвым человеком. Но нет, он крепко держался на ногах.

В первой паре шли Елизавета и Разумовский. Дамы, став против кавалеров, кланялись и переходили на другую сторону. Лишь на короткое мгновение касались друг друга их руки, но именно в эти короткие мгновения великий князь успевал кое-что сказать Долгорукой. Она разбирала лишь отдельные слова: «Простаки лучше умников... Имейте дело лучше с такими простаками, как я, чем с такими умниками... как моя жена. Умники выжмут из вас всё, как сок из лимона, и за борт...» Ей было не по себе, она не знала, что отвечать, к тому же заметила, как насмешливо глядит на них Екатерина. Что было делать? И решила притвориться уставшей, замахав веером, прошептала: «Мне душно, Ваше высочество, отведите меня...»

Заметив растерянное её лицо, Екатерина небрежно заметила:

   – Ах, полноте, милая, не стесняйте себя... Я не стану утруждать себя ревностями.

Великий князь навлекал явное её неудовольствие своими неучтивостями, но она не желала о том говорить. Он же был словоохотлив. Завёл речь о смертной казни.

   – Ежели отказывается государь от смертной казни, то сие говорит о его слабости... – Он упрямо стучал пальцем по столу.

Слова его явно были направлены против Елизаветы, – все знали о её клятве никого не казнить. Но Пётр определённо не желал быть учтивым. Разве не знал он, как эти слова отдадутся в сердце Долгорукой?

   – Кто не наказывает виновных, тот неминуемо водворяет беспорядки!..

Наталья Борисовна покрылась пятнами, Екатерина же с мягкой улыбкой тронула её и стала в чём-то уверять. А Пётр Ульрих, вдруг поняв свою оплошность, вскочил и принялся покрывать поцелуями руку княгини. Он бормотал что-то по-немецки, а Екатерина смотрела на него с нескрываемым презрением.

Ночь в Покровском казалась бесконечной. Устали старые генералы, молодые князья, дамы хотели спать, несмотря на громкую музыку. Но никому не было так худо, как Наталье Долгорукой. Терпеливо выслушивала наследника, любезно улыбалась, несмотря на жестокость и несуразность его слов. Мало того, он желал видеть её и на другом и на третьем приёме, и только выдержка спасала её...

Екатерина II позднее напишет о том, что «привязанность великого князя к Долгорукой продолжалась во всё пребывание его в этом году в Москве, но она не шла дальше нежных взглядов и разговоров. Она, в свою очередь, обращалась с ним как с ребёнком».

II

Наталья Борисовна проснулась среди ночи, внезапно. Комната была ярко освещена оранжевыми сполохами. От этого света проснулась она или от какого-то свистящего, щёлкающего треска? Вскочила, подбежала к окну, глянула – пожар! В груди всё заклокотало... Горел дом, горел весь, сразу и, видимо, уже не первый час. То был постоялый двор близ Воздвиженского монастыря. Он был охвачен ярким оранжевым пламенем, уже отпылали окна, двери, уже виден остов дома, оба этажа с перекрытиями и балками.

В Москве часто вспыхивали пожары, но каждый раз при виде их Наталье Борисовне становилось худо. Чего стоил один пожар в головинском дворце! Растянувшиеся чуть не на три версты хоромы запылали все разом и в какие-нибудь два-три часа превратились в груду пепла. Елизавета разгневалась и велела спешно строить новый дворец. Стукотали там день и ночь и через какие-то три-четыре недели взвели новый, к великой радости императрицы.

Наталья Борисовна всё стояла у окна и не двигалась, не в силах отвести взор от чёрных стропил и красных языков пламени. Огонь её завораживал. То зажмуривала глаза, то не мигая глядела и чувствовала, будто не только там, а и в ней что-то сгорает. Пылающий огромный куб напоминал что-то библейское, древнее, может быть, неопалимую купину? Уж не знамение ли послано ей? Красные искры уносились в тёмное небо, балки рушились... Не так же ли и жизнь её рушилась? Пепел, один пепел... Что делать, где силы найти жить далее? Дворцы ей не милы, свет опостылел, тянет к одиночеству...

Вдруг послышались слова над ней. Кто произнёс их? «Собери ум свой, смежи очи...» Да то ж слова Димитрия Ростовского!.. Остановила взгляд на груде чёрных головешек. Чёрное, чёрное – ни балов и веселий, ни румян и париков, ни драгоценностей не хочет она, только чёрный наряд, монашеское платье – и единая мысль, ничем не нарушаемая, – о Нём. Уйти туда, где нет места ни печали, ни веселью, ни страстям, ни отчаянию. Только вспоминания о возлюбленном, которого ради бросила сродников своих, богатство, с кем страждала и скиталась. Сколько лет миновало, а её всё согревала любовь, жила она воспоминаниями...

III

Лишь рассвело, она накинула платье и выбежала во двор. Приблизилась к пожарищу... Чёрные доски ещё тлели, кое-где выпрыгивали из них злобные языки пламени. Бах! И на глазах её что-то рухнуло сверху – сердце так и оборвалось, тоже обрушилось...

В церковь, в Кремль, в храм скорее – молиться, искать утешения!..

Под высокими сводами Успенского собора стоял полумрак. Но началась заутреня, возжигали свечи, и вот они уже засветили успокоительно. Стали различимы настенные образы. Знакомые библейские лики взирали взыскующе, а она на них – со страхом и робостью. Остановилась возле любимых пророков, писанных Дионисием, – тонкие одухотворённые их лики утешали, внушали надежду... Склонилась у Владимирской Божьей Матери. Окружённый золотым сиянием, кроток был Её лик. Как научиться у Неё смирению, как воспринять терпение? А ей, Наталье, всё не по себе: свет не мил, даже в родном Кускове, где живали матушка и батюшка, не находит места, и дети её не утешают. Старший женился на Строгановой, ушёл, а младший страдает бесовским наущением...

Она страстно зашептала:

   – Господи! Прости моё дерзновение, что скажу вслед за апостолом Павлом, что выпало мне на долю: беды в горах, беды в вертепах, беды от разбойных людей, да и от домашних тоже... Как снесла я все печали, не умерла, не лишилась разума? Что есть радость жизни – не ведаю. Отец Небесный, не попусти погибнуть! Матерь Божия, научи разумению!..

Долго стояла она так, сложив на груди руки, долго шептала молитвы, и постепенно стихала смута в душе, нисходил покой. Она будто одеревенела и вот уже чувствовала приближение чего-то тайного, неведомого, некоего восторга, сопровождающего истинно христианские чувства... Глазам её представилось: белый снег на Сосве, избушка, белая черёмуха, потом опять белый снег, но уже окровавленный, место казни драгоценного мужа.

   – Всё в тебе я имела, – шептала она, – и милостивого отца, и любящего мужа, и учителя, и старателя о счастии нашем. Господи, помоги, вразуми, что делать надобно, как поступать?..

Священник закончил чтение Евангелия, смолкло пение, народ расходился, гасли свечи, а она всё стояла на коленях, не замечая никого вокруг. Вдруг почувствовала какое-то дуновение, будто кто наклонился. Свеча погасла, и за спиной услышала она тихий шелест.

Обернулась – что-то смутное белело в углу. Он! Он стоял в углу – высокий, прямой, нездешний, – и негромко прозвенел его голос:

– Я жду тебя. Иди в монастырь.

Она помертвела и застыла так с повёрнутой головой. А он поднял руку, взялся за волосы – голова отделилась от тела. Дыхание её прервалось, она чуть не закричала, вся заледенела и сникла.

Вдруг всё исчезло, стало тихо, в ушах – лёгкий звон, из груди вырвался вздох облегчения, будто исцеление нашло на неё, и тихая улыбка заиграла на лице.

Мысленно увидала она себя в простом монашеском одеянии, с гладкими волосами, без украшений... будто сидит она под киевскими липами, неподалёку от могилы брата Михаила, где мечтал быть похороненным отец. Сидит неговорливая, несуетная, не вопрошающая, но слушающая всякого, смиренная...

ЭПИЛОГ

  синем небе пробежала тёмная туча, а по земле острыми маленькими кулачками заколотил дождь. Тучная завеса от ветра скоро рассеялась, и обнажилось небо – яркое и зелёное. Но снова в той стороне, где вечерело солнце, набухли две лиловые гирлянды, и лишь в просвете золотым слитком блеснуло солнце.

И вновь рванул сильный ветер, небо высветилось, и – неожиданно для сентября – вспыхнула мощная, в полную силу, радуга. Одним концом она оперлась на город, другим – на заднепровскую луговину.

Женщина средних лет в серебристом платке на плечах стояла на высоком берегу, захваченная прекрасным зрелищем. «Полнеба – свет и чистота, полнеба – мрак и злыдность, – думала она, – знамение!» Но что оно ей сулит? Не пожалеть бы о содеянном, не накликать бы новой беды... Земные бедствия её и так уж велики.

Верховой ветер погнал, громоздя, тучи, а внизу, вдоль горизонта, замерли лёгкие облачка. «Яко ангелы, рождённые волей Его, – думала она, улыбаясь, – всемогущ Творец!.. Так, должно, сотворя всё сущее, Господь давал начало водам и землям, живности и человеческому роду...»

На радугу набежала туча, но два основания её – как два столба, упирающихся в землю, сверкали по разным сторонам Днепра...

Солнце стало садиться, а река – темнеть. И женщина (а это была, конечно же, Наталья Долгорукая) вдруг спохватилась, побежала вниз, к реке. Остановилась, обхватила руками дерево, потом взгляд её упал на кольцо, золотое кольцо, подаренное мужем. Бросить в воду последнее, что связывает её с прошлой жизнью? Она простилась с родными, близкими, сыновья упросили её заказать портрет художнику, в последний раз надела серебристо-жемчужное платье, украшения... А теперь её ждёт другой наряд – чёрное платье и власяница...

Был 1753 год. Княгиня Долгорукая обвела глазами небосвод над Киевом – вдали сияли купола Киево-Печерской лавры, блистали кресты: ах, как тут славно! как дороги сердцу сии места! Здесь похоронен брат её Михаил, здесь мечтал быть погребённым отец, под этими небесами упокоился праведник Феодосий... Он ли не даёт упования на грядущее?.. Болезненный и застенчивый в детстве, был он не гневлив, не яр очами, милосерд и тих. Мать свою, в которой «злые духи и пёс чёрен пакоствовали», сумел обратить к Богу. А когда киевский князь Святослав, согнав с престола законного наследника Изяслава, устроил пир, то Феодосий не явился на тот пир, а Святослава сравнил с Каином... Отныне она станет жить по заветам сего великого заступника, и душа её обретёт покой.

С той поры как лишилась своего князя, посеялась в ней тоска, но терпела... Наконец решилась, после того, как явился ей призрак Ивана Алексеевича, взяла младшенького – и вот она тут... тут ей будет успокоение, а ему – приют, откроется свет и утешение.

Горизонт густел, совсем потемнела вода. Как быть? Бросить кольцо? Она стояла уже на краю, держала его в руках... Опять горячие слова молитвы полились из её уст:

   – Помоги, Боже, в спасении душ сыновей моих и сродников!.. Защити от болестей и слабостей, отведи от путей лукавых, от злобы людской... Научи меня смирению истинному, укрой в лоне церкви святой, укрепи молитвой, постом и воздержанием!..

В вечернем небе обозначился месяц, тонкий и нежный. Отражённый в реке, он и двигался и стоял...

Близ месяца появились две звёздочки, ярко дрожащие.

Обратив глаза к небу, она беззвучно воскликнула:

   – Муж мой возлюбленный, видишь ли ты меня? Слышишь ли с высоты своей?..

Звёздочки показались ей знамением грядущей встречи – и она слабо улыбнулась, прижав к груди кольцо...

* * *

Оставшиеся 18 лет жизни Наталья Борисовна Долгорукая провела в киевском Флоровском монастыре под именем схимонахини Нектарии.

Вся жизнь её и этот последний подвиг поразили воображение современников. Потомки окружили его легендами, а писатели и поэты посвятили ей немало вдохновенных строк. Это Иван Козлов, декабрист Рылеев, Некрасов и... Иван Долгоруков – не просто однофамилец нашего героя, но родной его внук, сын Михаила Ивановича, появившегося на свет в Берёзове. Вот как он писал в своей книге «Капище моего сердца» о своей замечательной бабушке: «Кто не знает сей достопамятной женщины в летописях наших? Кому не известны подвиги мужественного её духа, героическая жизнь и кончина её? Кто не прослезится, читая собственные её записи о себе, ссылке мужа и общем пребывании с ним в Сибири! Имя её и подвиги заслуживают по справедливости вековечной памяти... доколе не потеряется вовсе почтение к высоким добродетелям, к изящным подвигам души и сердца, и доколе лучи истинного христианского света будут озарять ум и сердце россиян, прилепленных к древнему своему отечеству и умеющих ценить деяния предков своих».

Рылеев написал поэму, которая вдохновляла в страданиях жён декабристов. Но ближе всего к подлинной истории Натальи Шереметевой поэма И. И. Козлова. Он черпал сведения у Татьяны Васильевны Шлыковой, актрисы шереметевского театра, подруги П. И. Жемчуговой, которая хорошо помнила Кусково. От неё слепой поэт услыхал историю о том, как княгиня возвращалась из ссылки, беседовала с кусковским священником, неузнанная, и как вспоминали о том местные жители («Но долго быть о ней молве у Шереметева в селе»). Однако из подлинности событий, описываемых Козловым, следует вычесть романтизм того времени и не воспринимать стихи как фактографическое описание, тут будут несовпадения. Однако, например, видение Ивана Долгорукого, призрак, явившийся княгине, наверняка – из рассказов Шлыковой:

 
Грудь обнажилась, кровь чернее
Рубашки белой на краю;
Он тихо встал перед женою
И, волосы собрав рукою,
С плеч поднял голову свою:
И, ярко, озарён луною,
На шее призрак роковой
Темнел багровой полосой.
 

Зато история о том, что Долгорукая бросила в Днепр последнее, что связывало её с мужем, золотое кольцо, вызывает сомнение.

 
Она кольцо к устам прижала...
Оно блестит, оно в волнах...
В волнах! Но что ж? Рукой дрожащей
В порывах сердца своего
Она из-под волны шумящей
Хотела выхватить его...
 

Об этом кольце потом пришлось мне разговаривать с потомками. Писатель Сергей Михайлович Голицын сказал: «Романтические легенды живучи, но не всегда верны». К Андрею Александровичу Гудовичу (внуку Сергея Дмитриевича Шереметева) я пришла тоже с этим и с другими вопросами, и сразу поразило меня в нём сходство с Долгорукой: та же твёрдость духа, то же смирение, память.

Коммунальная квартирка, обшарпанные стол и стулья, в коридоре допотопный телефон, сосед – нетрезвый; суп из пакетика... Ни единого признака былого графского величия, только кое-какие старые фотографии: всё исчезло в годы ссылок и скитаний. Зато живёт в нём живая история. Он рассказывает о двух своих предках, которые служили при дворе Петра III и были свидетелями ухаживаний императора за Натальей Долгорукой. Они сохранили верность государю, выступили против Екатерины И. Тогда одного она отправила в крепость, а другой уехал за границу. Третий предок Гудовича командовал Московским гарнизоном накануне 1812 года. Зато у Андрея Александровича истинно графские манеры, офицерская выправка, он один из хранителей рода, обладающий памятью ясной, как майское утро. Он рассказывал:

   – Древние русские роды должны были жить не по велению сердца, а так, как обязывало их положение. Либо рождением, либо службой возвысившиеся, поднявшиеся наверх, они должны были нести ответственность за всё. Ключевский делил аристократов, дворян на две группы: дельцов типа Нащокина и на тех, в ком в послепетровское время сохранялись черты либерального и мечтательного типа. К последним он относил Голицыных и Шереметевых... Мечтательность эта основывалась на древних преданиях, обычаях и, конечно, не существовала отдельно от христианства, высокой нравственности. Фельдмаршал завещал детям милосердие, твёрдость духа, жертвенность – и Наталья Борисовна жизнью своей доказала верность его заветам. Она могла вынуть серёжку из ушей и отдать бедной девушке, но кольцо... бросить в Днепр? – не знаю...

С живыми блестящими глазами, с прекрасной выправкой, лёгкой походкой, всегда готовый к действию, Андрей Александрович (рукопись мою он читал за несколько дней до смерти) опять возвращается к теме об ответственности знатных за историю:

   – Они «обречены» на исполнение царской службы, но если царская служба – управлять страной, то дело аристократии – определять её духовность. Конечно, были среди них себялюбцы, корыстные люди, но – они чувствовали за спиной своей взыскательную требовательность предков и верили, что те ждут от них поступков!

Андрей Александрович, как и полагается аристократу духа, не говорит о себе, о своём брате Дмитрии, погибшем в Бутырской тюрьме, но я уже знаю, с каким мужеством, даже юмором переносил Дмитрий Гудович своё заключение, и вижу, с каким смирением воспринимает мир Андрей Александрович... Узнав о том, что пришлось пережить братьям Гудовичам, родным их в 20 – 30-е годы, подумала: кому из них пришлось труднее? Наталье Борисовне или её потомкам в годы советской власти? Она хотя бы могла выразить себя, написала свои записки, а они вынуждены были порой даже скрывать свои имена.

Наталья Борисовна писала в конце жизни:

«Недостаёт сил ни вздыхать, ни плакать. Кто даст главе моей покой, глазам моим – слёзы? Нет их!.. Оставшиеся в живых, пролейте слёзы, вспоминая мою бедственную жизнь; всякого христианина прошу сказать, вспоминая меня: слава Богу, что окончилась жизнь её; не льются уже потоки слёз и не вздыхает сердце её».