Текст книги "Кольцо графини Шереметевой"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

II

Князь с женой и сыном жили теперь в доме, построенном Меншиковым. В углу горницы стоял сундук, ключ от которого Иван Алексеевич носил с собой. Однажды, открыв сундук, он вынул что-то завёрнутое в тряпицу и расправил на столе. Наталья Борисовна склонилась рядом.

Это была тёмная, плохо различимая картина в красноватых и коричневых тонах, она рассмотрела несколько фигур. Уж не та ли это порсуна, где изображена помолвка Катерины, о которой сказывала она? – что, мол, ежели бы не первое апреля, роковой день, так была бы она теперь государыней, а картина – истинное доказательство. Что за первое апреля? Что произошло в тот день? Даже князь Иван не открывал ей того...

Вглядевшись, Наталья Борисовна не увидела там женской фигуры, напротив, несколько мужчин, и один из них – Иван Алексеевич. Внутренность церкви, иконы, красноватый отблеск на всём... Князь молвил:

   – Порсуну сию делал немец, гравёр... Писал он портрет государя для монеты, допущен был на коронацию, я помог ему, вот и подарил мне...

Наталье Борисовне представились те морозные дни. Новодевичий монастырь, Успенский собор... Служба торжественная и звучная. Грустное пение «Со славою»... Вход в алтарь государя, слова митрополита про величие царского звания, про то, что над ним – только Бог, но Бог помогает лишь царю-праведнику, коему печься о пастве своей – завещанный долг... Государь просит благословения у митрополита, выходит из алтаря, и тут шесть камергеров, впереди Иван Долгорукий держит царскую горностаевую мантию. В центре Успенского собора государь возлагает корону...

   – Слыхала я про книгу, в коей про Катеринин сговор с государем писано... А что... навеки ты с Петром Алексеевичем запечатлён... – Она задумчиво посмотрела на князя, на картину, добавила: – Дорога она тебе?

   – Самое дорогое, что есть! – пылко воскликнул он.

   – Не сослужит ли сие худой службы, ежели прознают?.. И ведомо ли тебе про другую картину, где Катерина с императором?

   – Неведомо, – беспечно отвечал Долгорукий, – оплошка сие! – С этими словами он взял гвоздь, приколотил его и повесил картину.

Они ещё вглядывались в полотно, когда в сенях послышались шаги, и в комнате шумно возник Александр, младший Долгорукий.

   – Здорово живете! – хмуро приветствовал он супругов. Не далее как вчера братья повздорили, и Александр теперь пришёл мириться. Однако сразу заметил раздосадованное лицо Ивана и то, как Наталья быстро ступила к стенке, закрывая что-то.

   – Знал я, всегда знал, что не доверяешь мне! – в сердцах вскричал младший. – Как был, так и остался «Ваше величество»! – Резко повернувшись, он выбежал из комнаты.

III

Назавтра выдался такой тёплый и светлый день, что грех было не пойти в лес: тропинка вниз из острога, мост через Вогулку, царство берёз и лиственниц и что-то напоминающее Кусково. Накинув меховую телогрейку без рукавов (которую в Петербурге называли «шельмовка» и которая была там теперь в моде), Наталья скорым шагом проследовала через речку и очутилась в глухом лесу.

Под ногами шевелились сохлые прошлогодние листья, никлые травы, но поверху уже зеленело, а на кустах образовались светло-зелёные дымки. Берёзы – в мелких, копеечных листиках, лиственницы – в нежном пуху. Воздух благоухал пронзительно и чисто, опьяняя и будоража... Строго, по-монашески глядели тёмно-зелёные ели, но вот поворот, и за ним – цветущая черёмуха! Ствола её не видно, вокруг густой подлесок, и оттого бурно цветущая крона похожа на облако, белое облако, спустившееся на землю... С трепетом отозвалось оно в Натальиной груди, вызвав острое воспоминание о Кускове...

Ещё один поворот, и впереди крохотная (откуда она тут?) избушка, похожая на омшанник. Ветхая, дощечки покрыты мхом, засыпаны хвоей, листьями. Но что там, наверху? Тоненький стебелёк, и на нём – крохотный, с ноготок, бледно-синий цветок. Откуда он взялся тут, среди мха и иголок, без земли? Наталья не удержалась, сорвала цветок. Стебель был сильно изогнут, будто рос прямо, потом что-то надломило его, согнулся, но – снова выпрямился, зацвёл... Не так ли и они с любезным Иваном Алексеевичем?..

Поднеся цветок к губам, она задумчиво глядела на него, думала о муже, о том, как переродился он в сих северных широтах, как много читает Библию, молится, стал спокойнее, рассудительнее. Какие приступы ярости бывали у него в Москве! – шутка ли, чуть не выбросил из окна князя Трубецкого, – а теперь горячо сожалеет о грехах своих, и даже самых малых... И только когда выпьет в гостях или повздорит с братьями – может наговорить что-нибудь лишнее. Братья, особенно Александр, тоже горячие – вон с какой злостью назвал Ивана «Вашим величеством». Какие тут «величества», «высочества»? Тут одно-единственное «величество» – Жизнь, вот эти ели, побеги нежной лиственницы, а ещё этот чудный воздух в редкий тёплый день... Небо здесь великое, и Бог будто ближе, а коли задует ветер, то вся земля дрожит, вся вселенная воет...

Подержав ещё немного цветок возле губ, Наталья Борисовна отправилась в обратный путь.

Миновала мостик. У самого входа в острог навстречу ей попалась Катерина, и в шаге от неё – Овцын. Не раз уже замечала она, что, несмотря на непомерную гордость и знатное происхождение, княжна оказывает особые знаки внимания тому поручику. Он и в самом деле хорош: статный, видный, с большими серыми глазами, и грамоте хорошо обучен. (Заметим здесь, что ему и храбрости не занимать: позднее Овцын станет участником экспедиции Витуса Беринга, потом будет командовать судном на Балтийском море).

Они кивнули друг другу, Овцын поклонился, сообщив, что Иван Алексеевич спрашивал про княгиню. Она поспешила в крепость и возле «сажалки» с гусями увидела мужа и сына. Миша крошил хлеб гусятам, а Иван Алексеевич, завидев её, как-то лукаво улыбнулся и молча показал глазами в сторону холмика, возвышавшегося рядом. Она не увидела там ничего, кроме трёх гусей, вытянувших шеи. Продолжая лукаво улыбаться, Долгорукий проговорил:

– Погляди на них... Будто скульптуры в Летнем саду... Три грации.

Гуси были тяжёлые, по-московски неповоротливые, но, стоя дружно и глядя на солнце, и впрямь напоминали «Три грации». Наталью поразило добродушие в лице мужа.

Но тут кто-то громко хлопнул дверью, это спугнуло гусей, они враз загоготали и, переваливаясь, заспешили к своему выводку. Миша испугался, бросился к матери. Она обняла его и присела на корточки.

– Помнишь, батюшка сказывал тебе, как гуси Рим спасли?.. Зело чувствительны они к шуму. Неприятель уже к городу подошёл, но гуси, услыхав шум, подняли гвалт и разбудили римлян, и те как надобно встретили врага...

Она рассказывала, при этом вставляла французские слова, ибо уже не первый месяц учила сына иностранным языкам. Потом, не поднимаясь с корточек, повернула голову: откуда раздался грохот? – и увидела Александра, тот пристально и недобро глядел на старшего брата. Сердце её сжалось: уж не настраивает ли Катерина младшего против старшего?..

IV

...Пролетело быстротечное лето, короткое, как воспоминание о петербургском бале. Множество птиц – серых журавлей, белобоких гусей, лебедей собрались в огромные стаи и тем же путём, что в прошлом и позапрошлом году, направились к югу. Медленное, завораживающее движение журавлей с их курлыканьем казалось нездешним, и ссыльные надолго замирали, уносясь вслед за ними...

Леса окрасились – постепенно – в лимонные, жёлтые, золотые, медные цвета: будто Творец небесный касался их своей волшебной кистью. На двух плакучих берёзах, что стояли у окна, развесил янтарные бусы, рябину украсил красными гроздьями. Но следом уже бежали гонцы зимы, чёрно-белая зазимка, и скоро чёрная чугунная ночь опустилась на землю.

Зима берёзовская – темна, холодна, вечера тягостные, долгие. И были бы они нестерпимы, кабы не посиделки у огня, не беседы, не карточные и прочие игры. Собирались то у братьев Долгоруких, то у кого-нибудь из священников, то прямо в караульной части у Семёна Петрова. Мужчины играли в шахматы и тавлей (шашки), курили табак. Как ни остерегал отец Матвей от «бесовского и богоненавистного зелья, коего смердящая вонь пребывает не токмо в голове, но и во всех костях», князья и офицеры уверяли, что табак очищает мозги.

Пели песни про тоску-кручину, про Алексея – божьего человека, про времена Ивана Грозного... Возле горящей лучины, вставленной в светец, или у свечи-коптилки с рыбьим жиром рассказывали сказки, байки, были, придумывали и загадывали загадки. Про лучину горящую и про тараканов запечных, про матицу и божницу, про кота-мурлыку и про рыбу-барыбу...

Местные на Долгоруких засматривались – князья не грубили, не сморкались на пол, не плевались, к тому же – невиданное дело – целовали дамам ручки. А сколько интереса проявлялось к разговорам их! О временах Рюрика, об Иване Грозном, о самозванцах... Получалось, что беглый монах Гришка Отрепьев вроде бы настоящий царевич и хотел он дать послабление мелкому служилому люду, да бояре невзлюбили его за то, что иноземные порядки вводил да на католичке женился, и убили.

Хвалили долгоруковский род, дескать, ни одно дело без них на Руси не творилось, за то и прозвали Долгорукими. Исстари относились к русской, боярской партии, однако и за границей живали, и помышляли многое у ней для пользы отечества употребить. Женщину русскую, считали, надобно вывести из терема, но драгоценных песен, сказок, обычаев народных забывать не след. Русским мужикам, как сибирским медведям, жить-спать не к лицу, но и прыгать, как заморские обезьяны, позорно. Чужеземцам – мир и благоволение, однако – лишь с согласия русского князя, боярина, графа.

Ругали иноземную, чужую партию, готовую искоренить всё народное, мол, мужик у нас – что вол, нет такого гнёта, который бы он не вынес, а посему – поспешай, налегай, перетряхивай!..

– Пошто Бирон взъелся на вас? – спрашивали местные у старшего Долгорукого.

Иван Алексеевич, всегда готовый обличать Бирона, уже хочет разразиться речью, но тут находчивая жена делает знаки – мол, не говори лишнего, и князь замолкает.

Катерина же, если была при том, не забывала о благоприятности своей особы и потчевала гостей:

   – Не выкушаете ли чарочку?

Комендант хмелел, поручик Овцын пускался в галантерейные и охотничьи разговоры, а она подзуживала:

   – Ведомо ли вам, как ловят горностаев?.. Что, ежели бы поймали вы их для меня, чтобы... к примеру, сшить шубу али мантию? – И заливалась грудным смехом.

Не понимая, шутит она или говорит всерьёз, поручик обещался:

   – Горностай – зверёк зимний, стрелять в него нельзя, шкурку попортишь, ловят его в ловушки, слопцы... ставят множество... Ежели вашей милости угодно – будет вам горностаевая шуба!

Оставаясь одни, Долгорукие вели более откровенные разговоры и непременно возвращались к тому злополучному дню, 19 января, к кончине государя, к завещанию. И опять Иван Алексеевич кипятился, а Катерина почему-то поминала день первого апреля. Что произошло в тот день, отчего они держали сие в тайне?

Вспоминали, как Остерман прикидывался больным, когда подписывала Анна кондиции верховников, и как он выздоровел немедленно, стоило ей разорвать те кондиции. Иван Алексеевич иногда поминал дядю Василия Лукича:

   – Изъел свою душу! Перехитрил сам себя! Написать завещание от имени государя – то была его мысль, да только своей рукой не стал, велел дяде Сергею... Хитрость его велика.

   – Да то же ведь политика, – вразумляла сестра.

   – Так что же, что политика? Душу не должон терять! – не уступал князь. – А как не выгорело с завещанием, так первый кинулся в Митаву приглашать Анну на трон! Оттого что об себе много мнил, чтоб самому остаться возле трона!.. В Митаве не пустил в кабинет Бирона – и правильно сделал! – однако зачем за Анну выступал?

   – Не злобься на него, Иван Алексеевич, – урезонивал Николай. – Кто, как не Анна? Елизавете, что ли, на престоле быть?

   – Елизавета? Пусть бы лучше она!

   – Да ведь ты грозился в монастырь её задвинуть? – усмехалась Катерина. – Сперва талантом возле её увивался, а потом... в монастырь.

   – Елизавета рассеянный нрав имела, оттого я при государе моём выступал супротив неё, – огрызался Долгорукий. – Однако она – дщерь Петрова! Истинно русская душа, и как остепенилась бы, так и стала бы государыней... Не то что эта... злыдариха... – Он ерошил волосы и нервно крутил головой.

Дошёл в те дни до Берёзова слух, что Черкасского, Александра Андреевича, сослали в Сибирь – и за что! Сидя на воеводстве в Смоленске, обмолвился ненароком, что, мол, царское окружение худо влияет на государыню, что жестковаты налоги – и тут же обвинили его в заговоре, били кнутом и упрятали в Сибирь. Вот что вытворяют со знатными фамилиями! И это в то время, как сродник его Алексей Черкасский – правая рука императрицы! В Польше знатные магнаты независимы, деятельны, руки у них не связаны, души свободны, а на Руси что творится? Одни пьют из кубка власти, отдав самодержавство Анне, другие, которые задумали истинно пойти по пути Европы, пребывают в холодных снегах.

   – Европа! Где уж нам! – вяло возражал Николай. – Россия-то вон какая, её ни обойти, ни объехать, и в рабстве погрязла.

Освещённый красным пламенем, князь Иван ворошил угли в печи, а тут резко обернулся и горячо заговорил о том, что это в простолюдинах надо долгое время растить достоинство, честь, а родовитые семьи – свободны, и, кабы дали им волю, много пользы принесли бы они России.

   – Иван Алексеевич, – робко заметила жена, – да ведь и мы не без греха... Клянёмся, а клятвы нарушаем... Хотим жить в мире, а фамилия с фамилией то и дело ссорятся... Возьми тех же чужеземцев – сколько зла в них видим! Может, и правда, не место им возле русского трона, однако... где взять лучших воспитателей? Та же моя мадама, она заместо матери была мне...

Собиралось семейство долгими зимними вечерами, услаждая сердца свои бесконечными волнующими разговорами...

И не знали они, что обрывки тех разговоров попадают совсем не в те уши, коим предназначены. Что имеются в городке «большие уши, маленькие глаза», нацеленные на государеву крамолу, и недалёк уж час, когда до Петербурга донесутся обрывки тех слов и будет из них сделано небывалое по жестокости дело.

V

...Остатки тепла за ночь истаяли, к утру избу охватил лютый холод. Иван Алексеевич, ёжась, соскочил с кровати и побежал во двор, чтобы принести охапку дров, и мигом – назад. Когда же очутился на улице и взглянул на небо, то так и застыл: поверху дул бешеный ветер, разгоняя облака, из чёрных бездонных просветов-колодцев глядели огромные живые низкие звёзды. Они словно опустились ближе к земле. Среди бегущих туч тонкий, рожками вниз, как конь скакал месяц... Ветер выл с такой силой, что казалось, ещё немного, и зашатается и упадёт небо... Охваченный восторгом и отдаваясь какой-то неведомой силе, князь ахнул и бросился на колени.

   – Благодарю Тебя, Господи, яко сподобил еси познати Тебя, Владыко! – Он перекрестился истово, а потом поник головой и тихо молвил: – Прости меня, Господи...

Была масленица, прощёный день. Но не по обычаю просил прощения князь Долгорукий, а потому, что почувствовал вдруг всю ничтожность своего существа и всё величие вселенной...

Утром, когда все в доме встали и, помолясь, принялись за завтрак, состоявший, как обычно, из рыбы и хлеба, Иван Алексеевич осторожно обнял жену, прошептав:

   – Цветик мой лазоревый, люба ненаглядная, прости меня, пожалуй. Буде страждешь ты по моей вине...

   – Прости и ты меня, Иван Алексеевич, ежели в чём провинилась перед тобой, – отвечала она.

В тот день они были приглашены к воеводе, а также к отцу Матвею на блины. Отправились с утра. В чистом, успокоенном небе стоял неподвижный месяц – будто стреноженный конь.

Всю дорогу по пути к воеводе князь играл с сыном.

У того никак не получался снежок, отец помял снег в своих горячих пальцах и слепил, пошутив при этом:

   – Не тёрт, не мят – не будет калач.

Рядом бежала серая лайка по имени Девиер. Назвали её так в память о псе, который был в шереметевской усадьбе, а тому имя это тоже дали неспроста: Анна Петровна когда-то сильно невзлюбила португальского посланника Девиера, причинившего немало зла царице Екатерине. Иван Долгорукий рассказывал о другом Девиере – Михаиле, который славился разбойным нравом: увидав у соседа красивую серебряную посуду, подговорил дворецкого отобрать её, обещав за это вольную; когда же тот выкрал посуду, велел кучеру убить его. О Девиере рассказывали чудеса: приговорённый к Сибири, он распространил слух о своей смерти, устроил похороны, а после того ещё спокойно прожил несколько лет.

Михайло прыгал с лайкой, гонялся за ней, съезжал с горки, собака отчаянно лаяла, а мальчик кричал: «Не лавкай! Не лавкай, серый!» Отец догонял их, они падали, барахтались в снегу. Под конец разгорячённый, уставший мальчик схватил руки отца и матери и прокричал: «Оба мои!»

Вдали послышались удары колокола: сперва медленный, раздумчивый, затем – благовест, потом скорые, ритмичные удары – перезвон, и зазвонили все хором! – стоял масленичный трезвон.

Подходя к дому воеводы, князь посмеялся, что хозяйка непременно начнёт сейчас жаловаться на что-нибудь, особливо на здоровье, – такой нрав у капризной барыни, и надобно непременно её слушать. «Не боюсь богатых гроз, а боюсь убогих слёз», – добавил Иван Алексеевич. Однако опасения его оказались напрасными, хозяйка была – сама лучезарность, щёки её маслено блестели, глаза сияли.

   – Гостеньки дорогие, пожалуйте в до-ом!.. – запела она. – Прошу великодушно! Наталья Борисовна, ежели в чём я, матушка, виноватая, прости пожалуй!.. – И тут же закричала: – Марфутка! Неси блинки, чо тамотка валандаешься? – И опять запела: – Мучка-то у нас ныне аж грешневая! – воевода с ярманки из Обдорска привёз...

Обдорск – единственное на тысячи вёрст место, где широко торговали, откуда по санному пути привозили муку. Вот и воевода Бобровский, явившийся к столу, первым делом заговорил об Обдорске. Угостил князя табаком и спросил:

   – Каковы табачки?.. О, славное зелье!..

И принялся выкладывать новости с ярмарки. Что местного воеводу ревизовали, обнаружили недостачу, и грозит ему, должно, кнут. Перешли на казнокрадов, которые не переводятся и на Руси, и в Сибири, вспомнили князя Гагарина, казнённого Петром I, иркутского губернатора Желобова, также жестоко казнённого... Долгорукий поведал историю, слышанную от дяди Сергея. Пётр I велел Ягужинскому доложить в Сенате о взяточничестве и воровстве, творимых в его империи. Выслушав генерал-прокурора, Пётр I пришёл в ярость и немедля приказал подготовить строжайший указ: «Ежели кто украдёт настолько, что можно купить верёвку, то того без дальнейшего следствия повесить...» Ягужинский помолчал, а потом заметил: «Ваше Величество, подумайте, неужто желаете вы императором остаться один, без подданных?.. Все мы воруем, только с тем различием, что кто меньше, кто больше». Государь охолонул и отменил указ...

   – Велика, чересчур велика Россия, не уследишь за далями её... – заметил Бобровский и добавил: – Маленькая рыбка лучше большого таракана... – Имел ли он в виду себя? – ведь сам был маленького роста.

Сын воеводы, четырнадцатилетний недоросль, не спускал глаз с Натальи Борисовны. Выглядела она как девушка, была хороша собой, а соболиный мех лежал на её плечах, как ни у кого из местных барышень. С покрасневшими ушами, большими руками, которые он не знал, куда деть, парень не прикасался к блинам. Зато Мишутка Долгорукий сидел ровно, прямо, с платком, заткнутым за ворот, и уплетал за обе щеки.

   – О чём печалуешься, Стёпушка? – сладким голосом пропела над сыном воеводша. – Отчего не вкушаеши?.. А вот с рыбкой, с балычком, вот с медком липовым, сладким, привозным...

В тот год в Берёзове широко отмечали масленицу. Скоро гости и хозяева отправились на Соборную площадь. Там уже собрался весь городок, и было в нём человек триста. Одетые в меховые шубы, валенки, малахаи, люди, походили на запечатанные кубышки. С ядрёно-красными лицами, они смотрели туда, откуда уже появились два оленя. На одном стояло чучело масленицы – еловый столб, облитый водою, заледенелый, в красном платке, следом за вторым тянулись санки, и на них установлено деревянное судно – знак сибирского флота.

   – Душа ль моя масленица!.. Приезжай в гости на широк двор!.. На горах кататься, в блинах валяться, сердцем тешиться!.. Широкая барыня, иди во широк двор, во тесовый дом, за дубовый стол, к зелену вину!..

А в это время уже готовилось взятие снежного городка, достраивали ледяную стенку, и толпа устремилась ближе к площади.

Здесь воеводе и его гостям встретились остальные Долгорукие, начальник караула Семён Петров, батюшка, а также приехавший недавно из Тобольска таможенный чиновник Тишин – коренастый, крепенький человечек с плотоядными глазками. Начался обряд прощения: «Прости, ежели в чём я виноват... прости!» – и кланялись.

С радостью глядела Наталья Борисовна на приветливых, любезных сегодня Долгоруких. Все приглашали к себе в гости – и Катерина, и отец Матвей, и Петров.

Появился раскрасневшийся Овцын. Остановился перед Катериной, с шиком распахнул шубу, поклонился ей и вытащил из-за пазухи целый ворох белого меха.

   – Обещался я горностаев наловить – дак вот! – И он кинул ей на плечо всю связку.

У Катерины загорелись глаза.

   – Экие ладные! – сдержанно одобрила поручика, расправила меха и сделала несколько шагов в одну, в другую сторону – Чем не государева невеста?.. – и засмеялась.

Чтобы отблагодарить Овцына, протянула руку для поцелуя; он приложился как истинный шляхтич. Тишин, приезжий таможенник, не спускал с них маленьких подозрительных глаз, а уши его, кажется, стали ещё больше...

Компания отправилась к Семёну Петрову, где хозяйка давно уж накрыла стол. Вместо блинов здесь лежал «хворост» – мелко нарезанное тесто, обжаренное в масле, красовался штоф с водкой... Через пару часов, познакомившись с «Ивашкой Хмельницким», все двинулись к отцу Матвею. Там ещё изрядно «перелишили» по части Хмельницкого, так что, когда во время карточной игры кто-то смошенничал, собрались его бить, однако – одумались...

А как развязались языки, какие непотребные речи потекли! Князья и охранники их, местные и приезжие!.. Сколько ни делала знаков Наталья Борисовна мужу – не замечал, потому что «наступили на любимую мозоль»: зашла речь о Бироне, о немцах.

   – Немецкие штаны – от деда сатаны-ы... – бубнил отец Матвей.

Князь Иван Алексеевич, раззадоренный, ляпнул такое, что сразу прикрыл рот рукой, но было поздно; слово вылетело, а оно, как известно, не воробей...

«Бирон её штанами крестил» – вот что сказанул!

«Маленькие глаза, большие уши» давно был настороже, а тут обрадовался: доказательство! И дома записывал на бумажке: «Долгорукий Иван про государыню вредительные слова говорил, Бирон-де её штанами крестил...»

И всё же, всё же... возможно, и не отправил бы он тот донос, если бы не вмешалась в дело женщина, роковая женщина, конечно, Катерина Долгорукая (в XVIII веке всё решали Смерть и Женщина).

Оказывая всяческие знаки внимания Овцыну, она позволяла ему целовать не только кончики пальцев, но и руки и даже удалялась с ним в сени. «Отчего Овцыну можно, а мне нельзя?» – подумал тобольский подьячий и, шатаясь, приблизился к Катерине.

   – Желаю я, княжна, чтобы вышла ты со мной в сени...

Катерина вспыхнула, устремила на него изничтожающий взгляд и повернулась к брату:

   – Что мелет сей тёмный дурень? И кто защитит мою честь? Неужто брат мой слушать сие будет молча?..

Иван Алексеевич пробормотал что-то под нос, но тут вскочил Овцын и бросился на Тишина. Князю ничего не оставалось, как тоже присоединиться, и они вдвоём принялись угощать Тишина тумаками.

Той же ночью «маленькие глаза, большие уши» выводил на бумаге слова, которые решали потом судьбу ссыльных:

«Имел я неослабное надзирание... возымел подозрение... даю неложное показание... учинить обязуюся... легко уличены быть могут...»

Доносные те слова попали в Тобольск, затем в Петербург – и пошла писать Тайная канцелярия. Когда-то уничтожил её Пётр II в бытность Ивана Долгорукого, Анна же, по восшествии на престол, не мешкая воссоздала, а во главе поставила умного, хитрого, вкрадчивого человека Ушакова Андрея Ивановича.

Далее мы предоставим слово потомку ссыльных князей П. В. Долгорукову (в XIX веке фамилия эта писалась с окончанием «ов»), который не только по документам, но по семейным легендам знал ту печальную историю. Он писал:

«...Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана Сибирского гарнизона, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях, 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование императора Петра II, 3) что у князя Николая есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором, 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей, 5) что князь Иван бывал у жителей городка, кутил, роскошничал и хулил государыню, 6) что духовенство Берёзова бывало постоянно в гостях: обедало и ужинало в ссыльной семье».

«В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Берёзов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положении сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу... Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».

Ушаков (тот, что послан был в Берёзов) находился там не одну, не две недели, обладал он даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали». Он выведал и ещё про одну ссору Долгорукого. Подьячий будто заявил, «какие вы тута князья: вы все арестанты, можно сказать, такие же дурни, как все». Князь потребовал извинения, а тот: «Вот ещё!» – и снова вышла рукопашная. Тишин устроил «повытье», а молодечество князя кончилось одиночной камерой.