Текст книги "Кольцо графини Шереметевой"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

УВЫ МНЕ, ОКАЯННОМУ!

I

х, какие чёрные дни наступили для Натальи Борисовны! Кажется, и солнце тогда не светило, и весь белый свет померк, и трава полегла-пожухла, а от слёз на глазах пелена повисла...

Встанет утром – одна-одинёшенька, никто не поможет, с сыном не поиграет, печь не растопит, слово ласковое не скажет. Только молитвой и спасалась... А глазами всё в тюремный дом упиралась, куда ни пойдёт – на него глядит: где-то там, за закрытой дверью, за ставнями Иван Алексеевич?

Приготовит еду, завяжет в узелок – и к охраннику: «Передай, пожалуйста...» Но тот напуган строгостями, ни за что не соглашается. День проходит, другой – она опять на поклон. «Любезный, будь такой добрый, возьми вот это себе, а сие – мужу отдай». Но и то не помогает. Наконец начальник караула исполнился к ней сочувствия, разрешил в темноте, вечером передавать еду. Обрадовалась княгиня Наталья, к вечеру принесла строганой оленины, хлеба, кваса. И утешала мужа:

   – Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче... Поешь вот... Не горюй, авось сладится как-нибудь, отпустят тебя... Золото, говорят, огнём искушается, а человек – напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя.

   – И я молюсь, – отвечал князь, жадно поедая принесённую пищу.

Стал он худ, волосы взлохмачены, глаза горят, и нет в них и в помине того смирения, которое удивляло всех в Меншикове. Опять возвращался к тому, что было восемь лет назад, поминал Бирона и первое апреля. Наконец поведал жене о том, что случилось в этот день. Оказывается, у Катерины был ребёнок, он мог быть царским наследником, но ребёнок родился мёртв, и после первого числа притязания её на трон отпали, вот и решил Бирон извести их род.

   – Чую я, – вздыхал князь, – что-то стряслось опять в столице. Вот и повелели Тайной канцелярии...

Сердце его было до крайности уязвлено оттого, что посланца чёрного ведомства принимали они с открытою душой, не таясь, и оказались преданы. Наталья Борисовна, сама потрясённая всем случившимся, старалась развеять мужа и речь всё больше клонила к дому, к сыну. Рассказывала о проказах маленького горностая, которого подарил, Овцын, как он прячется в меховые унты, в корзины, а то встанет на задние лапки столбиком и глядит...

Свидания бывали не часто, пролетали быстро, но с каждым разом, с каждой неделей и месяцем замечала она, что муж становился молчаливее, задумчивее. На бородатом лице уже не сверкали огнём чёрные глаза, в них появилось что-то отрешённое. Много, истово молился, шепча: «Язык мой – враг мой. Увы мне, окаянному!» Таяло его неистребимое жизнелюбие, за которое так любил его Пётр II, да и Наталья тоже. Одолевали дурные предчувствия.

   – Они не оставят нас так, расправятся. Сон я видел, крест деревянный великий и отец на нём...

   – Что ты говоришь? Батюшка на том свете, и не распят, – откликалась жена.

А он лишь усмехался. Чтобы отвлечь его от мрачных мыслей, Наталья стала жаловаться на своё здоровье: известно, чужая боль свою глушит. Мол, беременна, и неладное что-то.

   – От тягости душевной, болезнуя о судьбе твоей, и дитя наше покоя не имеет...

Но лишь на короткий миг исчезали с лица его тёмные думы...

Шёл четвёртый месяц заключения, миновало короткое лето, опять надвинулась тьма, задули осенние ветры, наводящие на душу тоску... И всё же любовь, полная жалости и всепрощающего сочувствия, поддерживала. Слёзы, перемешанные с радостью, свет, прерывающий тьму сибирской ночи, вот что была их любовь. «Кажется, и солнце в те дни не светило, когда не было его рядом», – говорила Наталья. Немало слов посвятила она дорогому мужу в своих «Записках», хотя и ни разу не называла его по имени. Вот некоторые отрывки:

«Когда соберу в память всю свою из младенческих лет жизнь, удивляюсь сама сему, как я эти все печали снесла, как я все беды пересилила, не умерла, ни ума не лишилась. Всё-то милосердием Божиим и Его руководством подкреплялась...» «Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскоши и жил, яко человек, только никому он зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно...»

И далее вспоминала: «Радость моя была с горестью смешана всегда: был он болен от несносных бед, источники его слёз не пересыхали. Жалость его сердце съедала, видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред Богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные; милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, беспрестанно в церкви, все посты приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих, и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневаюсь.

Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог, что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие, всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила».

Однажды, уже в сентябре, покормила она, как обычно, мужа, посидели обнявшись, и он сказал ей:

– Хочу на прощание прочитать тебе молитву... святого Иоанна. – И, скрестив на груди руки, страстно зашептал: – «Господи, не лиши мене небесных Твоих благ... избави вечных мук. Господи, умом ли или помышлением, словом или делом согреших, прости мя... избави мя всякого неведения и забвения, и малодушия и окаменённого нечувствия... просвети моё сердце, избави от мучения... Помилуй немощь мою, пошли благодать... Господи, окропи в сердце моём росу благодати Твоея... Господи, даждь ми мысль благу... помысл исповедания, великодушие и кротость... Да будет воля Твоя и во мне, грешнем, яко благословен ели во веки. Аминь».

Завершив молитву, перекрестил жену. Взгляд её упал на кольцо на его руке, которое когда-то при помолвке подарила она ему.

   – Береги кольцо, дар Великого Петра. Батюшка сказывал, будто камень тот, смарагд, – любимый камень царя Соломона и даёт он силу и крепость душе.

   – Да и ты береги кольцо моё, – отвечал он. – Храни тебя Господь!

Во дворе сильно задуло, ветер рванул так, что распахнулась дверь. Напуганные внезапной бурей, они торопливо и крепко обнялись, так, словно прощались навек.

На крыльце её чуть не сбило с ног.

Всё ревело, выло, смешались земля и небо, дождь и снег; ветер, будто раненый зверь, метался по земле. Наталья сделала несколько шагов, и юбка прилипла к ногам, а лицо захлестнули потоки воды. С трудом дошла до своего крыльца. А войдя, задохнулась, и вдруг охватило её такое отчаяние! Слёзы потоком хлынули из глаз. Всегда сдержанная, терпеливая, не умеющая, кажется, и жаловаться – она ли это? Куда подевалась её стойкость?..

Лишь переодевшись, посидев на табуретке возле спящего сына, при свете лампады наглядевшись на ангельское его личико, постепенно успокоилась. Печка была хорошо натоплена, часы показывали полночь – ясные римские цифры выделялись на белом фоне. Ровное тиканье часов, дыхание ребёнка, молитва настроили её по-иному, и, сморённая переживаниями, она крепко уснула...

Долго ли спала – и сама не знала, а проснувшись, глянула на часы и удивилась: стрелка на цифре три. День, ночь? Или она забыла их завести? Подошла – часы не тикали. За окном слабо брезжило, Михайлушко играл с горностаем. С колотящимся сердцем оделась и выглянула в окно. Ночная буря утихла, но всюду следы разбоя: перевёрнутая лавка, разбросанная поленница, что-то валяется на земле – и ни единого человека, ни охранника.

Она бросилась к тюрьме, рванула дверь – та открылась: пустота!.. Подгоняемая страхом, побежала к отцу Матвею:

   – Батюшка, что сделалось сей ночью?

   – Народу понаехало – страсть!

   – Да кто хоть, откуда? – вскричала она с ужасом.

   – Такая хлопотня была, прости Господи!

   – Да кто и откуда понаехали, говори! И куда дели их?

   – Проснулся я ночью – отчего-то возымел подозрение. Отправился, кроясь, сюда. – Отец Матвей не спешил, а она вся горела. – А тут светопреставление: тащат, волокут, ружьями толкают... И коменданта, и воеводу, и ваших. На пристань погнали, да и погрузили, а там уж и судно, и баржа готовы, и казаки на вёслах. С великим поспешанием творили чёрное своё дело, с великим... И увезли посередь ночи, тайно. Должно, в Тобольск.

...Тут уж совсем чёрные дни начались для княгини Долгорукой.

А судьба дорогого её Ивана Алексеевича надолго затерялась в неведомых сибирских глубинах. Лишь вспоминались дурные его предчувствия о вершителях судеб в столице.

II

Те предчувствия не обманули Ивана Алексеевича: судьбы берёзовских отшельников решались в Петербурге.

Что происходило там, кто плёл теперь нити в гигантском «самовязе», именуемой Россией? Запутались, переплелись его нити, образовали совершенно неожиданные узоры, нелепые рисунки, прорехи петлями...

Иностранные посланники писали, что старинные русские фамилии «в сравнении с простым народом не имели никаких преимуществ, ничто не ограждало их от кнута и лишения всех чинов и должностей». И оттого ожидали, что они воспользуются создавшейся конъюнктурой 1730 года, чтобы избавиться от того ужасного порабощения, в котором находились, поставят пределы безграничной власти, из-за которой русские государи могли по своей доброй воле располагать жизнью и именем своих подданных.

Но – увы! – мечтательность русская сыграла и на этот раз свою роль: старинные русские фамилии не соединили свои усилия с мелким дворянством, две группировки опять перессорились и – потерпели поражение. Среднее и мелкое дворянство поступило хитрее: они не только умолили Анну взять бразды правления, но и убедили её, что таково желание всего народа, чтобы «дом её величества царствовал до скончания веков».

И узор, намеченный верховниками для царского «самовяза», был спутан, петли сорвались со спиц... Кто же теперь держал в руках главные нити? После Меншикова и Долгоруких? Имена их известны были Ивану Алексеевичу.

Это Остерман, который мог часами говорить и ничего не сказать по существу. Он доводил собеседников до головной боли, до отчаяния и был изворотлив, как Сатир. Именно он сыграл главную роль в падении Меншикова, однако вина пала на Долгоруких. А когда решалось дело с кондициями, ловко «заболел».

Это Миних. Хотя и соотечественник Остермана, но совсем другой. Отличался прямотой, храбростью, был любитель эффектных, театральных сцен. Дослужившись до звания фельдмаршала при Бироне и Анне, он в скором времени станет инициатором заговора в пользу Анны Леопольдовны и ночью арестует полуголого Бирона.

И главный, конечно, Бирон. Умный и злой гений, неизменно находившийся при Анне. О них образно и живо написала жена английского посланника: «Герцог и герцогиня курляндские... используются таким фавором, что от их сумрачного взгляда или улыбки зависит как счастье, так и бедствие целой империи, т. е. настолько, насколько первое от благосклонности, а второе от немилости. Здесь, впрочем, так мало людей, которые могли бы подвергнуться милости, что весь народ находится в их, т. е. Биронов, власти. Герцог очень тщеславен и вспыльчив... часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, какое чувствовал расположение, он не умеет скрывать этого чувства и выказывает его самым оскорбительным образом... Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиною его гибели».

Удивительны судьбы иноземцев, прежде всего немцев, в России. Сколько их верой и правдой послужили новому отечеству, пленённые его силой и возможностями! Сколько их, попадая на русскую почву, делались истовее самих русских; страна эта как бы перемалывала их на свой лад. В XVII веке самыми рьяными юродивыми были именно немцы. И если Бирон стал злым гением, то его родной брат и сын отвергли своего властолюбивого родственника, а в «самовязе» образовался ещё один неожиданный узор: Александра Меншикова стала женой одного из членов семейства Биронов...

В водовороте падений и взлётов и ранее, и в тот год неизменно играл свою роль знаменитый князь Черкасский. Он пережил шестерых государей и никогда не был «отлучён». Услужливый, хитрый, умный, медлительный, как черепаха, он был скор в мыслях и истинный служака. Не замешан в казнокрадстве, не запускал лапу в кладовые России, но постоянно получал повышения по службе, награды, имения, крепостных, став в результате самым богатым человеком. Цена тому была немалая, он умертвил в себе все родственные чувства, всё живое и сердечное: ничего не сделал для того, чтобы помочь брату, когда тот обвинён был в нелепом заговоре, не сделал и шага навстречу Наталье Шереметевой, более того, не дал согласия на брак своей дочери с Петром Шереметевым. Варваре шёл уже тридцатый год, а она была всё ещё в девицах, фрейлина императрицы...

Казалось бы, далеко Анна с её прислужниками от ссыльных Долгоруких, тысячи вёрст отделяют, но – причудливы извивы нитей, неожиданны связи, а помыслы придворных интриганов быстрее птиц одолевают расстояния.

Началось с того, что Анне понадобился посланник в Англию, и она вспомнила про Сергея Долгорукого, служившего в Варшаве, в Лондоне. Как только узнали об этом при дворе, встрепенулись: как, опять эти Долгорукие? Нельзя их подпускать близко к трону, других ототрут! Надобно придумать что-нибудь и не вызволять их из дальних краёв! И придумали: послать своего человека в Берёзов, чтобы выведал он тайные их мысли, учинить такой розыск, с такими пристрастиями, чтобы «долгие руки» не потянулись к столице. Сумели они пробудить недремлющую подозрительность Ушакова, начальника Тайной канцелярии, и не заставили себя ждать дела тобольские, закипело дело! К тому же Ушаков поручил сие тонкое дело своему родственнику, тот явился в Берёзов, прожил там не одну неделю, всё выведал и – донёс...

А та дождливая и ветреная сентябрьская ночь будто самим сатаной была выбрана для чёрного дела: к берегу Сосвы причалила баржа, вышли солдаты и взяли всех, кого велено. Пятеро священников, братья Долгорукие, Семён Петров, Овцын, воевода Бобровский, три брата Васильевы, дьякон Кокоурин... Баржу ночью той прицепили к судну, казаки налегли на вёсла – и повезли всех в сторону Тобольска...

III

И вот уже полна Тобольская тюрьма...

Цепи впивались в тело Ивана Долгорукого. Кандалы врезались в щиколотки, в кисти рук. В глазах темнело, носились чёрные птицы. Несколько ночей уже не давали ему спать.

Даже оставаясь один, он слышал надорванный в криках голос повытчика: «Признаешь, что сказывал поносные речи на государыню? Чо молчишь?.. Говори! Я тебя в стенку задвину, завоешь! Соплями да кровью умоешься!.. Сказывай!»

Красный туман, как волчья пасть, стоял перед глазами. Бред мешался с явью, а хриплый голос не умолкал:

   – Про Бирона сказывал, будто он знатно штанами крестил государыню?

   – Сказывал... – слабо откликался князь.

   – Заговор супротив государыни чинил?

   – Нет...

   – Врёшь, собака! Изблевал речи против трона!.. Брат твой уже признался, «Слово и дело» показал на тебя!

«Брат? Александр? – с ужасом взглянул князь на повытчика – Брат? Ежели так – то и жить незачем». Не знал доверчивый князь, что напоили Александра допьяна, чтобы развязать ему язык, и в таковом состоянии он крикнул «Слово и дело». И так были получены показания, которые губили всю семью. Не знал Иван Алексеевич и того, что, когда Александр пришёл в себя, ужаснулся словам своим, схватил нож и вспорол себе живот...

«Увы мне, окаянному! Увы всем Долгоруким!..» Память его мутилась, тело мертвело, а мысли, как птицы над Соевой, беспорядочно бились и бились. Чайки, лебеди, гагары... Шум хлопающих крыльев, визгливые голоса, кошачье мяуканье разрывали голову. Он слышал их днём и ночью...

А то вдруг выплывало что-то из иной, неземной жизни: Невская першпектива, Наталья на руках его, серебристый платок, испуганный взгляд. И ещё: комнатка в Берёзове, свеча, склонённая головка над шитьём. А потом белый туман над рекой, белые призраки, чёрные стволы елей, и вода белая, как расплавленное олово. И слабая улыбка возникала на его лице. Повытчик удивлялся, глядя на окровавленные улыбающиеся губы.

Многое можно вынести, если коротка боль, но ежели продолжается она месяц, и два, и четыре... Ежели унижена душа и вся княжеская гордость растоптана, ежели кожа висит клочьями и вывернуты суставы, то не тело – душа умирает. От такого человека можно добиться всего...

Спасала князя ещё лишь молитва. Молитву заключённых он повторял денно и нощно.

– Владыко, Господи, – шептали запёкшиеся губы, – в руках Твоих участь моя... Спаси по милости Твоей, не дай погибнуть во грехах моих и не допусти последовать нечистым желаниям плоти, оскверняющим душу, ибо я – Твоё создание, не презирай дело рук Твоих, не удаляйся, умилосердись и не посрами, не оставь меня, Господи, ибо я немощен... исцели душу мою, ибо я согрешил перед Тобой... Ибо Ты один только свят, один Крепкий, один Бессмертный, во всём несравненное могущество имеющий, и Тобою одним подаётся против дьявола и его воинства сила... Суди не по грехам моим, а по милосердию Божию...

Даже под ударами кнута арестант что-то шептал (уж не сошёл ли он с ума? – думал повытчик). А над князем опять кружили и бились птицы, клевали его, он слышал кошачий визг и хлопанье крыльев...

Дадим слово историку: «Долгорукий содержался в кандалах, прикованным к стене. Нравственно и физически измученный, он впал в состояние, близкое к помешательству, бредил наяву и рассказал даже то, чего у него не спрашивали, – историю сочинения духовного завещания. История духовного завещания – это было как раз то, что надобно Бирону».

После того Тобольскую тюрьму сменила Шлиссельбургская крепость, а затем всех Долгоруких доставили в Новгород.

Снова повытье, розыск, допросы, пытки с пристрастием...

И казнь...

Достовернее всего описание казни у П. В. Долгорукова (того самого потомка, которого мы уже цитировали и который, «не вынеся жизненного гнёта печальных обстоятельств родной действительности», в середине XIX века уехал из России). Он занимался архивными разысканиями и оставил вот такое описание казни и всего долгоруковского дела:

«К несчастью для Долгоруких, единственный, который мог за них вступиться, старый Шафиров (тесть Сергея Григорьевича) умер незадолго перед тем. Умирая, он обратился к милости и доброте государыни и доверил ей судьбу своего зятя и своих внуков... Но Анна Иоанновна не знала ни милости, ни доброты... Эта предсмертная просьба ещё более обострила ненависть врагов несчастной семьи...

Императрица приказала приговорить Ивана к четвертованию, братьев его отца князя Сергея Григорьевича и Ивана Григорьевича – к обезглавлению и Василия Лукича, Василия Владимировича и его брата Михаила – к заточению: одного в Соловецкий монастырь, другого в Шлиссельбургскую крепость... Николай, младший брат Ивана, 26 лет, был приговорён к каторжным работам в Охотске и к отрезанию языка, Алексей, 23 лет, к ссылке на Камчатку простым матросом (так же, как и многие берёзовские жители), Александр, 21 года (тот, который вспорол себе живот. – А. А.) — на Камчатку в каторжные работы... Все три брата приговорены к кнуту. Сёстры заточены в монастыри».

IV

Однако и ничего ещё о тех страшных днях не знала Наталья Борисовна. После злосчастной сентябрьской ночи она впала в какое-то беспамятство... Ах, кабы могла, кабы знала, куда заточили её мужа, убежала бы следом, укрепила бы волю его и сердце! Смирился ли он с участью своей или впал в ярость? Опасалась она, что из-за горячности своей наговорит что-нибудь лишнее – известно: мутный ум чистые слова не рождает...

Между тем зрела в ней новая жизнь, слышала она в животе своём мягкие толчки будущего дитяти. Слушала и плакала, и от слёз пелена на глазах повисла, глядит на реку, на Сосву, а деревьев на той стороне не замечает, туман, только туман да белые призраки... Чувствует, не пройдёт горе мимо её младенца. Так и случилось: через месяц родила слабого, недоношенного мальчика. И ещё более притуманился её взор, а ребёнок дни и ночи напролёт плакал.

Написала челобитную в Петербург государыне: мол, откройте, куда мужа дели! Ответа не последовало – то ли затерялось письмо, то ли жалели её, не хотели говорить про участь бедного князя.

А тут опять напасть: новый начальник караула, напуганный арестами, дабы показать своё служебное рвение, решил и Наталью Борисовну упрятать в тюрьму. Вместе с малым ребёночком. Старший сын остался в беспризорности, бегал по двору, а она с младшеньким глядела на него через окошко. Тошно стало Наталье Борисовне, тошнее, кажется, и не бывало, и целые дни проводила в затворничестве у окна...

Но однажды – это было в мае 1740 года – во дворе берёзовского острога появились странные люди. Одеты они были в иноземные платья, шагали смело, говорили громко, а вместо шапок на голове имели парики.

Мальчики во дворе играли с гусями, вот Миша сунул хворостину, гусь вытянул шею, и он побежал с криком: «Аларм?»

Один из приезжих окликнул его, видимо, удивившись французской речи тут, в Берёзове. Что-то спросил, и мальчик звонко отвечал:

   – Я – князь Михаил Иванович Долгорукий!

   – Бонжур, мон ами, – ещё более удивился гость.

   – Бонжур, мосье!

   – Как ты попал сюда, где твои маман и папа?

Тот стал показывать на тюрьму и объяснять что-то звонким своим голосом. И гость заспешил к домине.

Не знала, не ведала Наталья Борисовна, что прибыл в Берёзов городок известный французский учёный, астроном Делиль с той целью, чтобы наблюдать солнечное затмение. Рядом был его секретарь, подробно записывавший наблюдения не только научные, но и бытовые: как выглядит острог с колокольни, каково место, где жил Меншиков, чем здесь живут. Об остроге записал: «Здание с закруглёнными окнами. Оно осталось от упразднённого Воскресенского монастыря, монахи после пожара 1719 года переведены в нижнее течение Оби, в Кондинский монастырь... Воевода – поручик Преображенского полка Шульгин...» (Бобровский к этому времени давно уже был разжалован в солдаты за дружбу с Долгорукими).

Между тем воевода и начальник караула, бывшие с Делилем, стушевались, заметив его решимость посетить тюрьму и услыша слова:

   – Как? Столь знатная особа содержится в тюрьме? Как это есть возможно?

Пришлось открыть дверь. Гость ужаснулся при виде затхлой комнаты, жалкой кровати, тёмных углов. Когда же заметил на руках княгини младенца, разразился бранью на французском языке, и возмущению его не было предела. Он так повелительно указал рукой на дверь, притом голос его был так дерзок, что не требовалось перевода: охранник открыл дверь перед арестанткой и поклонился...

Так Наталья Борисовна оказалась на свободе.

Но и в последующие дни любезный француз не оставлял её своим вниманием, поражённый молодостью, красотой и несчастьями, выпавшими на её долю.

Мальчика спросил: «Ты хочешь видеть затмение солнца?.. Через мой инструмент ты увидишь его...»

Около месяца пробыл Делиль в Берёзове, узнал о судьбе князей Долгоруких, а княгине велел написать письмо императрице – мол, передаст ей, и Анна смилостивится. Наталья Борисовна написала то письмо, но более в нём было слов о судьбе мужа, чем о своей: откройте мне участь его, куда дели, а ежели нет его более на земле, так позвольте уйти в монастырь!

В честь отъезда французов в городке был устроен салют – палили из всех пушек, имевшихся в крепости. На берегу собралась толпа.

На судне подняли андреевский флаг, ибо без флага на проходящие суда нападали речные разбойники, с криками: «Сарынь на кичку!» – устремлялись и разоряли проезжающих.

Француз оказался не только любознательным учёным, любезным мужчиной, но и обязательным человеком. Через полтора месяца из Петербурга пришёл ответ: императрица всемилостивейше разрешала княгине с детьми покинуть Берёзов и вернуться домой.

Собрав жалкие пожитки, Наталья Борисовна снарядилась в дорогу и отправилась в обратный путь. Было это 17 июля 1740 года, спустя ровно десять лет с того дня, как приехала она в этот суровый край.

Но, пересекая Уральские горы, двигаясь по дорогам Пермской, Рязанской, Владимирской земли, Наталья Долгорукая ничего не знала о судьбе своего любимого мужа. Не знала, что под Новгородом сооружён был эшафот и на нём свершилась одна из самых жестоких казней. Не знала, что самая страшная смерть уготована её мужу. Не знала и того, с какой твёрдостью воспринял он её.

Об этом спустя годы напишет П. В. Долгорукий:

«Пришёл черёд Ивана. В ту страшную минуту выказал он поразительное мужество, он глядел в глаза смерти, и какой смерти! С мужеством поистине русским. В то время как палач рубил ему левую руку, он сказал: «Благодарю Тебя, Господи!» Палач отсёк ему правую руку – он продолжал: «...что сподобил мя...» И когда рубили ему левую ногу: «и познать Тя...» Затем потерял сознание».

Не знала Наталья Борисовна и того, что пройдёт много лет, и внук её, названный Иваном в честь деда, изучив архивы, напишет о своём несчастном предке: «Такая неожиданная и ужасная кончина, полная таких страстных страданий, искупает все вины его молодости, и его кровь, оросившая новгородскую землю, эту древнюю колыбель русской свободы, должна примирить с его памятью врагов нашего рода».

Но, повторяем, ничего не знала ещё о том Наталья Борисовна.

Казнь совершилась 8 ноября 1739 года, мрачным осенним днём, словно специально выбранным для такого дела. Впрочем, у России есть пристрастие к этим двум переходным месяцам – ноябрю и марту: сколько смертей, переворотов, казней случилось именно в эти месяцы!

* * *

Увы, ни в исторических свидетельствах, ни в семейных архивах не сохранилось точного описания того, как и когда стало известно про то Наталье Борисовне. Сохранилось лишь предание (одно из многих), что в час казни (так же как в час, когда увозили их из Берёзова) в доме остановились часы. Заведённые с вечера, исправные часы стали... И такое случалось не раз в этом таинственном семействе... Снова перенесёмся на много лет вперёд, в XX век.

1918 год. Умирает знакомый уже нам князь Шереметев, Сергей Дмитриевич. Заведённые часы и в гостиной, и в спальне останавливаются... Умирает Борис Борисович Шереметев («Большой Борис», или «Адонис», композитор, автор романса «Я вас любил»), жена его ведёт записи и отмечает, что и в одной и в другой комнате часы стали на половине одиннадцатого. Именно в этот час он скончался...

А потом образы умерших (или казнённых) то и дело являются – то в Фонтанном доме в Петербурге, то в Странноприимном доме в Москве, то на кусковских аллеях, а в 30-е годы – на башне Новодевичьего монастыря... Шереметевых нет без тайны.

Одна из Шереметевых – Анна Сергеевна рассказывала, что путём напряжения духовных сил она создавала облик своих детей: «Когда я была в ожидании своего старшего сына, умершего в возрасте 4 лет, я в первый раз прочитала «Бедные люди» Достоевского и находилась под глубоким впечатлением этой повести. Родившийся ребёнок был олицетворением милосердия: он раздавал всё. Перед тем как родиться Борису, я часто смотрела на море, и это отразилось в его глазах и на его характере». (Т. А. Аксакова-Сиверс утверждает, что ни у кого не видела таких бездонных, «морских» глаз, как у Бориса). Склонная к мистицизму, утончённо обаятельная, Анна Сергеевна ощущала в себе свойства древних Сибилл, вплоть до ясновидения, она представляла собой полную противоположность понятиям «простота», «примитивность», была из тех женщин, ради которых «лилось много крови и пелось много песен».

Но – увы! – «глаза с поволокой» не смягчили тех, кто расправлялся с сыном Анны Шереметевой в 20-е годы. Оба её сына (как и муж, как десятки родственников) погибли в 30-е годы, в период, перед которым бледнеет Смута, когда сломан костяк русского народа.

Россия – страна медленная, даже замедленная, и тут ничего не может происходить скоро. Но этого никогда не могли понять разного рода «торопыги» и экстремисты, спеша подогнать народ и время. Кончалось это всегда бедами.

В ней, России, как в природе, происходят некие общие явления – взлёты и падения, вспышки болезней, эпидемии, когда микробы захватывают тысячи и миллионы людей. Здесь история как бы развивается волнами, и после девятого вала наступает спад, отрезвление и... расплата. Помню, пришлось слышать рассказ старого композитора Юдина, который, увидав в 1912 году на Витебском вокзале Николая II, охвачен был лишь одним желанием – немедленно его убить, а было ему всего 12 лет! – но вредоносный микроб уже поразил.

Если Пётр I был девятым валом, то смерть его жены, детей, внуков, дворцовая чехарда – не было ли это расплатой? В такие времена расцветают ябедники, доносы, творятся измены, предательства. Подобное время выпало на Долгоруких...

То, что лишь зарождалось в «кустарные», «допотопные» времена XVIII века, расцвело в веке XX. Если тогда за ложные доносы расплачивались чуть ли не жизнью, то теперь они вошли в повседневный обиход. Если тогда смельчак мог просто отколотить обидчика, дав волю горячности, то теперь родовая гордость была задавлена, уступив место терпению и приспособленчеству. Тысячи дворян в 20-е годы покинули столицы, их запрятали в отдалённые края.

Как относиться к потрясениям: бежать? приспосабливаться? самому участвовать в «новой жизни»? Нравственная сила и обаяние Шереметевых в том и состоят, что почти никто из них не покинул родину, они считали своим долгом что-то ещё сделать для сохранения культуры, истории.

Неудивительно, что, попав в заключение, многие из них вспоминали Ивана Долгорукого и жену его, с каким мужеством переносили они свои беды. А писатель Варлам Шаламов написал рассказ «Воскрешение лиственницы», посвятив его Н. Б. Долгорукой, и закончил его такими строками: «Лиственница эта живёт где-то на севере, чтобы кричать, что ничто не изменилось в России – ни суд, ни человеческая злоба, ни равнодушие...»

А какой болью пронизаны строки одной из ссыльных, когда в глуши, в снегах услыхала она по радио в исполнении Обуховой романс Б. Шереметева «Я вас любил»!

В тех же отдалённых краях, что Долгорукая, что Шаламов, провёл несколько лет Николай Николаевич Бобринский (потомок Екатерины II и графа Орлова). В нём не угасла ещё горячность: когда его оскорбили, этот силач ударил обидчика с такой силой, что тот упал замертво...