Текст книги "Кольцо графини Шереметевой"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

У ГРОБА ИМПЕРАТОРА

I

мператор лежал на возвышении в гробу, обитом золотой парчой. Шёл четырнадцатый день после его смерти, а похороны всё откладывались – из-за приезда новой императрицы. Возле гроба поочерёдно дежурили приближённые, временами звучали скорбные песнопения, священнослужители читали псалтырь.

Отлетело короткое его царствование, отшумело, как весенний дождь, не успевший смыть грязь с прошлогодней листвы. И вот уже вместо румяного великана-богатыря – иссохшее подобие его с белым восковым лицом и будто резиновыми руками.

Побелел лицом государь – почернел его фаворит, сидящий возле гроба. Нашло на него отчаяние, род столбняка, а мысли теснились в голове столь смутной чередой, что и не отделить одну от другой...

Ах, Пётр Алексеевич, думал он, за какие грехи наказание сие нам послано? Зачем отпустил я тебя в лютый мороз? Или на всё воля Божья?.. Звездочёты приезжие сказывали: мол, родился ты под знаком Весов, имел склонность к устойчивости, награждён стремлениями к благородным действиям... В младенчестве бывал игрив, капризен, однако уже в отрочестве поселилась забота постоянная, мысль упорная. Не наградила природа дедовской твёрдостью – что делать? – однако сумел удалить всесильного Меншикова!

Каково было с детства видеть интриги, хитрости, борьбу вокруг трона? Толстой старается в одну сторону, Голицын – в другую, Черкасский князь – в третью. Вот они стоят рядом с гробом, да только чем более опечалены? Твоей ли смертью или пребывают в растерянности по поводу собственной участи? Вчера прочно было их положение, а нынче? – кто вознесётся, кто будет сброшен, кто прилепится к новому царю?.. Для него-то, Долгорукого, ясно: умирает государь – умирает и фаворит его... Сродники мои, отец и дядья... Господи, прости их!.. Остерман отчего-то всё с подозрением заглядывает – больной, бальной, а стоит в этакую холодину...

Лицо у тебя, Пётр Алексеевич, в покое, будто и впрямь ты со своей сестрицей Наталией свиделся. Сколько пятен на лице было, а тут – стёрлись, исчезли. И какая-то тайная печать на нём...

Пять лет всего как скончался Великий Пётр, менее трёх лет как почила Екатерина Алексеевна, и вот – Пётр II. Что за горести-напасти на державу Петрову? Ежели бы всё шло по разумению людскому, как задумано, ежели бы начатое одним царём продолжено было другим... Пётр I чуял: начинания его будут похоронены, замрут в неподвижности, и оттого торопился, спешил, Россию перестраивал, как пожар тушил, действовал жестоко. А как иначе, ежели мысль вечна, Россия огромна, а человек смертен?.. И то сказать: злосчастные обстоятельства преследовали великого государя. Заключив Ништадский мир, как хотел радость свою с народом разделить! – устроил празднество на Неве, а тут на город обрушилось невиданное наводнение, люди гибли, и царь спасал их, не жалея жизни... Когда закончил войну со шведами, решил дать народу послабление, о благе их подумать – и что же? – засуха опустошила всё за несколько лет... Торопился русскую жизнь упорядочить, дать всему направление, чтоб после него скорее развитие шло, однако вмешалась ненавистная старуха с косою – смерть, и конец мечтаниям... А может, кто ещё внёс свою лепту в сию безвременную его трагическую кончину? Или опять злой рок выбирал для чёрного дела Россию?..

Так, сидя возле гроба императора и мрачно глядя перед собой, размышлял князь Иван Долгорукий...

II

А в это время быстрые лошади мчались по дороге на запад от Смоленска. В чёрной карете сидели князь Дмитрий Михайлович Голицын и князь Василий Лукич Долгорукий.

На вопрос: «Кого посадить на русский престол?» – верховники ответили: «Анну Иоанновну». И, ни дня не медля, отправились по зимней дороге в Митаву. Василий Лукич разумел: вторая наследница, Елизавета, слишком любит жизнь, даже более власти, Анна же несчастна и будет покорна Верховному совету, а в совете большинство – Долгорукие. Дмитрий Михайлович Голицын брал в расчёт другие соображения, – в том виделась ему возможность ограничения самодержавной власти; пора и в России вводить демократические порядки. И в Анне Иоанновне видел самую подходящую для того фигуру. Конечно, ежели подпишет требования ихние, кондиции, по которым государь должен был:

1. Управлять государством только с согласия Верховного тайного совета. 2. Объявлять войну, заключать мир, налагать подати и назначать к важным государственным должностям не иначе как с согласия Верховного совета. 3. Не казнить дворян, не изобличив их в преступлении по суду, не конфисковать их вещей. 4. Не раздавать казённых имений частным лицам. 5. Не вступать в супружество и не назначать себе преемника без согласия Совета.

Москва полна была слухами об этих кондициях. Всюду шептались, веря и не веря, что Анна их подпишет, – неужто возможно сие?

Однако во многих домах – у Трубецкого, Толстого, Барятинского, Черкасского – втайне собирались те, кто не хотел ни кондиций, ни власти верховников: дворяне, шляхтичи.

В домах тех собирались дворяне средней руки. Они играли в карты, раскладывали пасьянсы, но думали лишь о будущем правлении.

Княгиня Марья Юрьевна Черкасская и дочь её Варвара становились иной раз свидетелями тех тайных переговоров. К примеру, до них доходили такие слова:

   – Умом нас никто не обидел, мы не хуже родовитых фамилий и для блага вотчины нашей способны потрудиться... А из верховников половина – Долгорукие, попадём под ихнюю власть – что тогда?.. Дали бы нам самим пораздумывать – авось дело бы и сладилось.

   – Пётр Великий, нет слов, велик: из хаоса систему создал, да прочим-то государям до него далеко, так, может, мы продлим его мечтания?..

   – Много говорено, да мало сделано, – ворчали молодые. – Делать подобно...

Как-то до Варвары дошёл слух, что у князя Ивана Алексеевича видали драгоценный кинжал да и другие предметы, принадлежавшие государю. По сему случаю учинили следствие. Варя, девушка самовольная, возмутилась: «Батюшка, да виданное ли сие дело – обвинять Ивана Алексеевича?! Он жених Наталье Шереметевой!»

   – Жених? – сердито оборвал её отец. – Видали мы таких женихов! Не допустит той свадьбы Пётр Борисович! Довольно, повластвовали Долгорукие! И – молчок о том.

Но Варвара – не будь ленива – побежала к соседям, в дом не входила, так как у Петра ещё не прошла оспа. Получив записку, Наталья, которая в те дни неотлучно сидела возле хворавшей бабушки, выбежала к подруге.

   – Натальюшка! – горячо шептала та. – Не знаю я многого, да и сказать не могу, однако ведаю: затевается что-то супротив князя Ивана!

   – Что стряслось?

Варвара отчего-то стала уговаривать подругу не принимать ничего близко к сердцу, мол, мало ли что бывает; бывает, что объявляют о помолвке, а Бог по-иному рассудит – значит, такова воля его.

   – Что ты говоришь, Варя? Как можно отказаться?.. – побледнела Наталья. – Иван Алексеевич и так, должно, страдает... Его одно время излечит...

   – Лечит-то лечит, да только... – вздохнула Варя, – знаешь ведь, как при дворе: кто вражду имеет, тому и время не указ, тот только и ждёт, как отомстить кому за старое...

   – Не надобно тебе, Варя, сказывать сего мне... Всё одно – люб мне жених мой...

   – А... ежели тюрьма?.. Ссылка?..

   – Что ты говоришь? Побойся Бога, за что?.. Кончина государя – вот истинное горе, а прочее – пустое, образуется... Батюшка мой не бросал человеков, когда они в беду попадали.

Варя искоса посмотрела на подругу и вздохнула, то ли удивляясь её характеру и завидуя, то ли думая о своём будущем: как отец посмотрит на отношения её с Петром Шереметевым? Ведь жених и невеста они, отец сватает Кантемира, а ей чуть косящие глазки Петра дороже холодных взглядов Кантемира...

III

Старый князь Алексей Григорьевич не знал ни сна, ни отдыха – хлопотал, интриговал, вёл переговоры: он ещё надеялся, что дочь наследует трон, и даже требовал к ней царских почестей. Отчего не обращаются к ней: «Ваше Величество»? Отчего не зовут в Верховный совет?.. Катерина с тоской глядела на улицу, вспоминала австрийца Миллюзимо, отвергнутого ею ради трона, и билась в истерике.

Когда пришёл её черёд стоять у гроба государя, сделалась как каменная – ни слезинки, ни жалости. Оказались они там вдвоём с цесаревной Елизаветой и чувствовали сходно: обе не выносили покойников. Княжна, видя по себе косые взгляды Остермана, Головкина, ещё выше поднимала голову. Знали бы все они то, что ведомо ей! Ведь Катерина беременна и ждёт от государя наследника. Оттого-то и старался так отец над завещанием...

Между тем из немецкой земли уже приближалось к Москве великое множество санок, карет, экипажей, а также слуги и скарб на простых санях. В одной из карет дремала Анна Иоанновна.

При въезде в Москву путники обычно останавливались в селе Всехсвятском: ещё не столица, но уже у цели. Здесь проводили одну-две ночи, молились в местной церкви и после того ступали на древнюю землю.

...Проснувшись ранним утром, Анна Иоанновна одна поднялась наверх. Ей хотелось поглядеть на град Москву при восходе славы своей.

Солнце как раз в тот момент вырвалось из-за туч. Анна усмехнулась: не так же ли и она вырвалась из немецкого заточения?

Вдали слабо розовел Кремль, еле видимый, но манящий. Таинственно блистал шлем Ивана Великого... Неужто отныне станет она, Анна, властительницей сей великой державы? Неужто кончились её горести, в которых пребывала она целых двадцать лет?.. В шестнадцать лет выдали её замуж за курляндского герцога Франца-Вильгельма, а он чуть не сразу возьми да умри, и осталась Анна в чужой стороне одна... Так бы и кончилась жизнь её бесславно, кабы спасительная смерть не прибрала к рукам молодого государя. Явились к ней верховники – мол, езжай, матушка, трон свободен, подпишешь кондиции – корона твоя... Дмитрий Михайлович, старый знакомец Василий Лукич – мудрые ласкатели, да только и она не глупа – можно ли не подписать те кондиции? И повелела немедля сложить сундуки, мешки, взяла любимых слуг, карлицу, обезьянку – и в путь...

Морозный рассвет бело-розов, не то что в Митаве, воздух будто сирень свежая, золотые дали, а от колокольного звона дух захватывает... Вон он, Кремль, там предстоит ей короноваться.

Сердце её часто билось, она была взволнована, однако по лицу её – серому, будто ржаная квашня, – никто не догадался бы о её чувствах... В Митаве научилась она владеть собой, ещё научилась упорству, твёрдости да и хорошему немецкому вкусу тоже... Они, русские, увидят, как изящен её вкус, – сама толста, зато вкус тонок. К примеру, закажет себе такую корону, что все будут дивоваться, не ведро какое-нибудь, а крохотную, словно яблоко, корону – пусть думают, как скромна она в своих притязаниях. Голицын и Долгорукий мыслят, что облагодетельствовали её, однако поглядим, ведь и она не проста...

Анна ещё раз оглядела сиреневую морозную даль и медленно, задыхаясь и переводя дух, стала спускаться...

IV

Более двадцати дней несчастный император лежал в холодной комнате, прежде чем предали его земле. Наконец траурная процессия двинулась из Лефортова к Кремлю. Лошади, покрытые чёрными епанчами, везли катафалк, на нём – гроб, богато украшенный... Офицеры Преображенского, Семёновского полков... Сановники, вельможи, генералы, иностранные посланники... За именитыми гостями, приехавшими со всех концов, – простой люд московский, полный искренней печали и недоумения...

Траурная процессия приближается к Никольской. В шереметевском доме все прильнули к окнам. Пётр Борисович хворает, но и он подсел к окну. Наталья в комнате у бабушки замерла на подоконнике: увидит ли Ивана Алексеевича? Как он?

Идут! Едут!.. Черкасский, Остерман, Юсупов, Голицыны... Елизавета... Иван Алексеевич... – плечи опущены, лицо чёрное. «Взгляни сюда, друг сердешный!» – молит Наталья. И словно услыхав её зов, Долгорукий поднял голову – глаза их встретились всего на миг, но как много они прочитали!

Процессия шествует далее, в Кремль.

Там, в Архангельском соборе, с правой стороны в третьем ряду приготовлено место для императора Петра II.

V

...Новая императрица устраивает большой приём. В дворцовых комнатах холодно, неуютно, ветер выдувает тепло, которое дают кафельные печи. Тем не менее, трепещущие перед встречей с Анной дамы сбрасывают в вестибюле шубы и остаются в лёгких накидках.

Наталья Шереметева, сняв беличью шубку, остановилась возле узкого высокого зеркала. Наклонившись, минуту рассматривала своё похудевшее лицо, ставшие огромными глаза; коснулась кольца на руке (гранат с жемчугом, подарок жениха), на секунду замерла, поднесла его к губам, прошептала: «Где-то ты, друг мой сердешный?»

Как и все, она робела. Чем можно угодить новой государыне, чем разгневать? Кто она – скромная изгнанница или грозная повелительница? Чувство страха, умноженное на дворцовый холод, вызывало нервный озноб.

Странно: первое, на что обратила внимание Наталья, – собачки, обезьянка, карлица с попугаем; раньше такого не бывало. К тому же карлица то и дело повторяла попугаю: «Загт ду, Мак-си! Мак-си!»

..Анна подписала кондиции, и верховники не могли скрыть торжества. Держались вместе, переглядывались. Голицын в благородстве своём уже помышлял, как Россия, подобно Европе, станет голосованием решать свои дела. Помягчело злое лицо князя Василия Лукича, с ним перемигивался Ягужинский.

– Коли умы наиглавнейшие, наимудрейшие желают сего – я подписуюсь... – сказала Анна и вывела четыре буквы своего имени... Свершилось!

Императрица в лиловом платье с белыми кружевами, из-под юбки видны носки больших серебристых туфель. Чёрные, распущенные волосы широким потоком стекают по спине и плечам. На лице нельзя ничего прочесть, будто завешено шторкой...

Несмотря на полноту и высокий рост, Анна постоянно в движении, то входит, то выходит в соседние комнаты, то исчезает на длительное время.

В одной из комнат заседают Черкасский, Трубецкой, Барятинский, Татищев, Кантемир... Они в немалом волнении. Только что подали челобитную государыне, в которой настаивали на том, чтобы она не отдавала самодержавную власть верховникам.

Анна вернулась в залу, улыбнулась краешком губ. Встав возле родственницы своей Анны Леопольдовны, неожиданно проговорила:

   – Господа, не угодно ли музыкальный пауз?

Недоумение воцарилось в зале: как, сейчас, в этот день? Музыка – и танцы? Гости переглядывались. Кто-то льстиво заметил, что государыня большая музыкантша и любительница зрелищ.

   – Желаю глядеть я, как наши знатные дамы танцуют! – Анна хлопнула в ладоши, и музыканты, которых она привезла с собой, заиграли: – Танцен! Руссише танцен!..

Карлица начала приплясывать, держа на пальце попугая.

Анна обернулась к дамам-аристократкам. Те смешались. Шереметева даже вспыхнула – в последнее время она чувствовала вокруг себя некую недоброжелательность. Репнина обещалась прийти, но не явилась, княжна Гагарина не поклонилась – уж не оттого ли, что она невеста бывшего фаворита?

Катерина под пристальным взглядом государыни покрылась красными пятнами.

А ну как донесут, что она ждёт наследника? Ищейки Остермана уже являлись к её служанкам...

   – Ну, шнель! – повысила голос Анна, не сводя тяжёлого взгляда с бывшей государевой невесты. – Умеют ли подданные мои плясать русский танец?

Сколько раз танцевали княжны, графини со своими дворовыми девушками, а тут – как окаменели... На лице Катерины боролись смирение и отчаянная гордыня, нежелание следовать приказу. Надо было что-то делать! Наталья заметила подбадривающий жест Анны Леопольдовны, которая всегда к ней благоволила, и сделала шаг, второй, вынула платочек...

   – Нох айн маль! – дала знак музыкантам Анна, они заиграли сначала.

Взмахнув платочком и согнув тонкий стан, гибкая, словно ива, Наталья поплыла по кругу. За ней последовали Головкина, Головина... Сама Анна была весьма искусна в танцах, и оттого придирчиво оглядывала княжон и фрейлин. Но Катерина так и не двинулась с места.

Выждав ещё несколько минут, императрица подошла к ней – ударила по щеке! Зала замерла. Попугай у карлицы истошно закричал: «Мак-си, Мак-си!» Танцующие остановились, но Анна крикнула: «Вайтер! Дальше!» – и музыканты с новой силой заиграли. Всё смешалось, танцующие, потеряв ритм, нелепо топтались на месте...

Неведомо что могло бы ещё прийти в голову Анне, но тут кто-то заглянул в залу, сделал знак, и она, шествуя важно, пересекла залу и скрылась за дверью.

Гости ещё пребывали в шоке, а музыканты заиграли весёлый немецкий мотивчик.

Анна долго не появлялась. Вот уже Долгорукие и Голицыны не могут скрыть тревогу: что случилось, неужто всё рушится? Кто виновник сего злого произволения? Тянулись мучительные минуты...

Вошла она в сопровождении Черкасского, Головкина, Кантемира с загадочной улыбкой на лице. Улыбка эта не могла означать ничего, кроме перемены в решении. Заговорила Анна смиренным тоном:

   – Видит Бог, послушалась я верховников, подписала ихние кондиции... согласная была... однако неведомо было .мне, что есть и иные силы возле российского престола... Просьбы свои изложили они в челобитной... Читай, Василий Никитич! – кивнула Татищеву.

Верховники замерли. Лицо Василия Лукича передёрнулось. До него с трудом доходил смысл слов, которые читал Татищев:

«Величие и незыблемость монархии... сие есть лучшее устройство общества... Дворяне просят государыню разорвать мерзкие кондиции, составленные верховниками... править единовластно...»

Наслаждаясь произведённым эффектом, Анна взяла бумагу с кондициями, мстительно взглянула в сторону Долгоруких и разорвала бумагу на части, спокойно заметив:

   – Могу ли перечить я дворянству российскому?.. Посему – распускаю Верховный совет и править стану самодержавно!

День для русской истории выдался исключительный: Россия могла стать, но не стала парламентской республикой. Увы! Мечта Д. М. Голицына о европейском правлении лопнула. Он говорил потом: «Много было званых, да мало избранных... Пир был готов, но званые не захотели прийти. Знаю, что головой отвечу, но я стар, жить мне недолго. Те, кто переживут меня, натерпятся вволю».

С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты... В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный её зов – и помчалась. Так же и Павел I, и Анна Леопольдовна...

Но одно дело самодержавная власть, иное – власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Шереметевы шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. Тут и неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внука о культуре, и радение Сергея Дмитриевича в XIX веке о сельском хозяйстве – к концу жизни у него были десятки имений в 30 вотчинах (кстати, управляющие чаще немцы), и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие...

Впрочем, чтобы понять хотя бы отчасти особенность русской аристократии, надо вникнуть в судьбы всех Шереметевых и их родственников, пересказанные в этой книге. Их правилом было – не смешивать политику и мораль, не красить одной краской инакомыслящих.

Т. А. Аксакова-Сиверс рассказывает такой характерный эпизод. В 1905 году либеральная волна так широко охватила Россию, что граф Нессельроде отправился в Париж уговаривать французов не давать денег русскому правительству. За это он был лишён придворного сана. Кто-то удивился этому в присутствии Сергея Дмитриевича, и того охватил приступ неукротимого гнева, ибо для него это был новый пример деградации русского дворянства. Произошла ссора, после которой задавшие неуместный вопрос ожидали, что Сергей Дмитриевич не станет им более материально помогать. Но опасения оказались напрасны: переводить политическое недовольство в область денежных отношений было совершенно не в стиле Шереметевых.

Широта натуры, щедрость, демократизм общения, благородство – вот качества, которыми были они сильны. Сергей Дмитриевич со всеми людьми общался так, словно между ними не было никакой разницы ни в общественном, ни в материальном отношении.

ПОВЕНЧАНЫ С ТРУДНОЙ СУДЬБОЙ

I

разу после похорон императора Долгорукий удалился в Горенки и сидел там неотлучно, избегая людей. Запирался в комнате, перелистывая книги, старые бумаги, а то брал коня и скакал по полям, не разбирая дороги, то в полной расслабленности валялся на диване или на полатях. Был он вёрстах в 20 от Москвы, но слухи, словно летучие мыши, долетали до него и, пучеглазые, повисали под потолком, а ночами грызли и грызли его, не давая спать. Знал он, что Анна разогнала Верховный совет, и виделась в том рука иноземцев – Бирона, Левенвольде. Знал, что ведётся розыск о подложном завещании, что разносятся грязные слухи, мол, из спальни императора пропали какие-то предметы, в том числе золочёный кинжал. Брат его Николай, приехав и увидав кинжал, спросил осторожно:

   – Не государев ли сей кинжал?

Князь Иван закричал:

   – Да, государев! Да только не брал я его, сам подарил!..

Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?

Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.

Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.

А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:

   – Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе – я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой – расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.

Наталья была в трауре: мало того – император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! – брат её против замужества.

   – Братушка, да что хоть ты говоришь? – встрепенулась она... – Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал – так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..

Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: – Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, – и отдал ей письмо.