Текст книги "Хрустальный ключ"

Автор книги: Абрам Вулис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

3

К сумеркам Саид доставил в «Аламедин» – своим ходом – Тесленко. Или, как это выглядело с моей позиции, Тесленко доставил Саида. Подсаживаюсь к Арифову – он сумерничает в одиночестве у костра, – предлагаю ему свою «Шипку» и, когда наши сигареты, одна за другой, выстреливают тоненький змеистый голубой дымок в темно-синюю ночь, задумчиво говорю:

– Досталось Шелестову за эти дни. Другому бы на всю жизнь хватило. Что там слышно у штурмовой группы? Спускаются?

– Спускаются, – отвечает Саид, вглядываясь в огонь, точно судьба альпинистов как-то связана с костром. – Всю прошлую ночь зеленые ракеты над Азадбашем развешивали. Завтра придут.

– До «Аламедина» не доберутся, – возражаю я.

– До «Аламедина» не доберутся. До базового лагеря.

– А послезавтра меня с моим другом уже здесь не будет, – сетую я, внимательно следя за арифовской реакцией; надо признать, она выглядит абсолютно нейтральной. Но так или иначе пора переходить к делу.

– Раненый шерп очень сильно задел ваше любопытство. Я не ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, – поднимает голову Арифов.

– Вы так пронзительно присматривались к нему, будто сомневались, что он это он.

– Вы правы, – Арифов грустно улыбается; впрочем, очень может быть, что это отблеск пламени задевает складки в уголках рта. – И действительно ведь, представьте себе, оказалось, что он это не он. То есть, не тот, за кого я его сначала принял. И паспорт у него чужой.

Мы молчим. Арифов по-прежнему гипнотизирует костер, часто-часто попыхивая сигаретой.

– А человека, которому принадлежит паспорт, вы узнали бы?

– В любой обстановке! Даже ночью. Даже в маске.

– Близкий человек, значит! Друг? Родственник? – я предельно простодушен: обнаруживать насмешливое отношение к словам Арифова совсем ни к чему.

– Друг? – с усмешкой переспрашивает Саид. – Родственник? – тут его голос меняется. – А, вообще, вы почти угадали. Родственник друга.

Я озадачен. Стоило бы Маджиду аль-Акбари умолчать в своем трактате о мумиё, полагал я, и мои подопечные ничего бы друг для друга не значили. Но вот между ними существует мостик, о котором даже гроссмейстер позиционной игры старший лейтенант Максудов ничего не слышал.

– Мне ваша миссия в общих чертах ясна, – как бы переломив себя, говорит Арифов. – И, вероятно, мой прямой долг – оказать вам помощь… Приятно мне это или неприятно. Ждать, пока случится что-нибудь непоправимое? Лучше сразу подсказать вам, кого опасаться… На неискушенный взгляд, конечно… Мой отец – печально, но факт – был муллой, – начал Арифов издалека. – Правда, к религии он относился безразлично или даже насмешливо. Интересовался наукой. Старался обнаружить в древних текстах крупицы объективных знаний. Это если говорить по-современному. А по-тогдашнему – был дотошным стариком еретического образа мысли. После революции он стал учительствовать… Вернее, преподавать. Не в школе, а на дому. Для желающих в совершенстве узнать арабский и персидский. Он и меня учил языкам. И выучил. Любому востоковеду сто очков вперед дам. Ладно, об этом позже… Незадолго до войны юноша один у отца практиковался, мой ровесник, племянник крупного востоковеда Налимова. Мы с Равилем подружились. Вместе торчали над старыми рукописями, состязались: кто быстрее переведет. И вот однажды нам попался любопытный текст. Речь шла о какой-то пещере, расположенной высоко в горах. Пещера та, якобы, оберегала от глаз людских несметные сокровища – не деньги, не драгоценности, не золото – чудодейственные лекарственные снадобья, изготовленные мудрецами-табибами времен Хусейна Байкары. «А кто брал те травы по указанию аллаха, и те смолы, и ту амбру, оставляли монеты и перстни и многое другое, но все равно оставались должниками умерших табибов, ибо лекарствам тем нет цены». Я цитирую приблизительно, но общий смысл текста был именно таков. Мы кинулись за разъяснениями к отцу. Тот похвалил нас за точность перевода. А по существу вопроса промямлил что-то невразумительное. В том смысле, что у нас в руках позднейший список и что сам по себе этот список не подсказывает решение задачи, ибо, как говорится в примечаниях, местонахождение пещеры названо в другой рукописи, а ключ к пользованию лекарствами – в третьей. «Третья рукопись у меня была, – вздохнув, добавил отец. – Только подарил я ее лет тридцать назад начальнику одному. Не знал, что за рукопись». Чиновник, к которому попала рукопись, был, видимо, коллекционером понимающим: рукопись, по словам отца, ухватил как клещами. Так началась эта история. И никто не мог предугадать, какой оборот она примет спустя многие годы!

– Какой же? – спрашиваю я.

– Потом была война. Ушел на фронт Равиль – так и не успел поступить на востфак. Ушел на фронт и я. В сорок четвертом Равиль погиб. Когда я вернулся домой – в сорок пятом – отца не было уже в живых. У меня на руках осталась больная мать, так что пришлось бросить мечты о биофаке и срочно подыскивать работу. Вот тут-то и пригодилось знание языков – единственное, что передал мне отец по наследству. Я устроился переводчиком в одно внешнеторговое учреждение. Рекомендовал меня туда, кстати, Налимов-старший… Память о Равиле заставляла меня раз в неделю посещать дом этого неразговорчивого старика. Я приходил, присаживался в гостиной и по нескольку часов ожидал, пока Назар Сергеевич выйдет из своего кабинета. А в ногах у меня частенько вертелся хитренький мальчишка Назым. Заброшенный, озлобленный, он рос волчонком, и школа этому не помешала. Отцу, честно говоря, было на все наплевать. А я… Через год после войны умерла моя мама, потом готовился в университет. Спохватился слишком поздно. Назым к тому времени запросто уже подделывал оценки в дневнике, подслушивал чужие разговоры… Вы не устали слушать?.. Вновь я увидел Назыма после продолжительного перерыва, за который ответственности не несу, – Арифов с вызовом посмотрел на меня, и я поспешил кивнуть головой. – К этому времени он овладел искусством бездельничанья в рамках внешней добропорядочности. То есть он числился во всех списках, был причастен ко всем мероприятиям, говорил то – и только то, чего от него ждали главные и не обращал внимания на неглавных. И – удивительно, – он восходил во мнении главных все выше и выше. Я понял, что должен придти ему на помощь. Не ради него – он был мне неприятен. Ради Равиля, ради Налимова-старшего. Ради принципа, наконец. По отношению ко мне Назым не был мягко, говоря, безупречен. Но я подавил свое предубеждение, я стал навязывать ему свое общество. Уж он-то, бедняга, недоумевал: чего мне от него надо? Отцовской протекции? Так ведь она мне и без него доступна. Еще чьей-нибудь протекции? Не тут-то было, своими связями он ни с кем делиться не станет. Денег? Еще чего не хватало! Деньги! Во-первых, их у него нет, а, во-вторых, если и есть, то не про нашу честь. Но отмежевываться от меня он и не подумал. Это было не в его правилах: а вдруг я ему зачем-нибудь пригожусь. Так что виделись мы довольно часто, и я был в курсе многих событий его жизни. А многое он держал от меня в тайне. Было в Назыме что-то такое, что заставляло бояться его. Не моргнув глазом, он мог ради маленькой выгоды предать кого угодно. И я пообещал себе, что я не дам ему это сделать. Я превратился в негласного опекуна Налимова-младшего. Пускай мелочи – проморгаю – крупное хамство замечу. А вышло так, что я чуть ли не его сподвижником стал.

Мне померещилось, что древние языки способны облагородить Назыма. И я раззадорил его рассказом о рукописях, а затем пять лет кряду впихивал в него арабский, персидский, древнеузбекский, плюс всякие сведения по истории Средней Азии, плюс всякие данные о флоре и фауне края. Налимов – признаю – человек выдающихся способностей. Усваивал материал жадно. К окончанию пединститута Назым был вполне подготовлен к переводческой деятельности – и совсем не готов к педагогической. Я в поте лица высматривал что-нибудь подходящее. Общества связи с заграницей не годились. Не годились вузы: Налимов не склонен был отдавать что-нибудь другим – в том числе и знания. В общем, стало казаться, что подходящего места попросту нет в природе. Но вдруг сам Назым доказал обратное. Не поленился приехать ко мне домой, где его считали виновником моих служебных неприятностей. Явился и провозгласил: «Рубикон взят, есть повод выпить за мир и дружбу». «Какой – спрашиваю – повод?». «А как же, – говорит, – прекрасное место, цитадель науки – и покровитель в лице довольно-таки высокого начальства». Какие только я ни навоображал грядущие художества Налимова: и плагиат, и научное иждивенчество, и липовые факты с потолка, и подгонка результатов под желательный ответ. Каюсь: Назым повел себя как нормальный человек. Ходил на службу, когда это требовалось. Выполнял то, что должен был. Взысканий не имел. Короче, всецело соответствовал должности. Только со временем открылся мне новый лик Налимова – поумневшего, поднатаскавшегося. Он тщательно заботился о показной благопристойности, как модница о нарядах. Лишнего не болтал. И очень осторожно осуществлял главный план своей жизни. День за днем, месяц за месяцем он вкрадчиво – настоящий кот – ходил вокруг старинной рукописи, оставленной моим отцом, и все расспрашивал, расспрашивал, верю ли я в эту сказку про табибов и про клад, и нащупывал, где, на мой взгляд, могут находиться два других манускрипта – те, что должны окончательно раскрыть загадку пещеры. Я ускользал от прямого ответа. Прежде всего, потому, что и сам толком не знал. А потом – уж кого-кого, только не Назыма следовало посвящать в такого рода дела. Однажды, разбирая оставшиеся после отца бумаги, наткнулся на пожелтевший от ветхости листочек. Письмо некоего коллежского асессора, выражавшего отцу благодарность за бесценный подарок. Не о рукописи ли речь шла? На авось навел справки в архивах. Повезло. Мой коллежский асессор – Снетков была его фамилия – служил чиновником для особых поручений при последнем градоначальнике. Визит в справочное бюро – и у меня в кармане адрес и поныне проживающего в нашем городе Снеткова. Судя по отчеству – сын того самого чиновника. Каково же было мое удивление, когда, навестив Снеткова, я застал у него Назыма. Расселся по-хозяйски за обеденным столом и штудировал старинный манускрипт. Привычный гость! В этом убеждала и поза Назыма, и его снисходительное «Здрасьте!», и фамильярность в отношениях между молодым человеком и стариком. Радости при моем появлении Налимов не испытал, но и обескуражен тоже не был. Присмотревшись к рукописи, я развеселился. Текст ее был настолько сложен по своей лексике, стилистике, по всей своей структуре, что вникать в него с налимовскими знаниями было бессмысленно. Можно ли рассчитать космический корабль при помощи элементарной арифметики?! И опять Назыму потребовались лингвистические консультации. Я растолковывал ему туманные места, предлагал параллели из других текстов и всякое такое. А имели мы дело с курсом средневековой медицины.

Человечеству хуже не будет, – полагал я, – если Налимов освоит в совершенстве эту науку. И двигались мы вперед черепашьими шагами, и месяцы уходили один за другим, не принося никаких открытий, а, стало быть, и никаких неприятностей. Пока нет клада, нет и опасений, что Назым накуролесит. И вдруг на четвертой странице нашей городской газеты – сенсация. Профессор Акзамов нашел в далеком кишлаке трактат Маджида аль-Акбари, доселе неизвестный науке. Изучение рукописи поручено молодому ученому Николаю Налимову. Я прямо-таки ахнул. К счастью, я ни разу не упомянул при Налимове отцовские слова: «Если и есть где-нибудь правдивое слово о сокровище табибов – так только у замечательного поэта и географа Маджида. Увы! Сочинений Маджида вот уж двести лет никто не видел». Надо же случиться такому! Никто не видел, а этот только пожелал – сразу же и увидел… Вы еще не устали слушать?.. Правда, Налимов превозносил Маджида и его рукопись на заседаниях и совещаниях, но с расшифровкой текста ничего поделать не мог. Я однажды перелистал трактат. Там любопытные вещи… Чрезвычайно любопытные вещи… Но я их не сделал достоянием гласности тогда, да и сейчас разглашать не буду… Я-то не буду! Но это сделали до меня…

– Акзамов?

– Нет, не Акзамов… Не хотелось бы заниматься сплетнями. Но, кажется, придется все-таки… Девушка… Лаборантка…

– Замира? Юлдашева?

– Вот именно. Замира Юлдашева. Превосходный знаток языков!

– И, кажется, совсем никудышный знаток людей…

– От вас и это не укрылось? Да, в людях она ничего, по-моему, не понимает. Если бы понимала, разве отдала бы ему душу? Разве работала бы на него?

– Ну, это еще ничего не доказывает. Вы ведь тоже на Налимова порядком работали. Однако же нельзя сказать, что отдали ему душу.

– Да нет, почему же… В каком-то смысле, может, и отдал. Душу – не душу, кусок жизни, во всяком случае, – усмехается Арифов. – С женой целыми месяцами не разговариваю из-за Налимова… Замира прочитала за несколько недель трактат Маджида и пересказала Назыму самое главное. Естественно, Назым сразу ухватил всяческие намеки на пещеру, на сокровища табибов. Соответствующие куски текста он впоследствии штудировал вместе с Замирой многие десятки часов, вдумываясь в каждую буковку. До полного осознания текста ему, в конце, концов, осталось совершить один-единственный шаг. Даже не шаг, шажок: вспомнить мельком оброненное в медицинском манускрипте географическое название…

– Сусинген?

– Сусинген. Но на этот шаг у него не хватило сил. И тогда он явился ко мне. Так, мол, и так. Я схватился за голову. Только в этот момент понял, что следовало действовать раньше. Попросить, например, Акзамова, чтобы он передал трактат Маджида другому. Никогда и никто не был еще так близок к разгадке тайны табибов. Я? Ну, нет! Мне, чтобы с ним сравняться, надо было всерьез поработать над рукописью, а я ее не имел под рукой… Помогу я Налимову на этот раз или нет?

– Почему вы так настойчиво прятали от Налимова след?

– До сих пор не понимаете, что психология Назыма в определенные годы стала для меня реальнее всех реальностей. Не его персональная психология, а психология целой категории подобных людей, эгоистов и циников.

– Вы оставляете без внимания конкретную суть вопроса.

– Да, философские выкрутасы – не для нашего разговора… Что ж, в повадках Налимова в тот вечер была пугающая целеустремленность. Точно он вполне четко определил, как поступит с находкой, вообще, как будет жить последующие пятьдесят-шестьдесят лет.

– На ваш взгляд, ему кто-то суфлировал?

– Было похоже на то, что диктовали ему, руководили им. Прежде он все-таки был самодеятельным шалопаем. А в тот вечер передо мной прохаживался маленький профессионал. И поэтому я приказал себе: молчи. Лучше пускай клад табибов останется под землей. Есть ведь такой шанс?!

– Ваше решение было окончательным?

– Бесповоротным. И с этой позиции я не сдвинулся и в дальнейшем. Но сам постарался свести показания трех рукописей воедино. Ибо естественные науки мне не чужды, а из текстов напрашивался вывод, что табибы нашли богатейшие запасы мумиё или какого-то другого органического лекарственного средства поистине волшебной силы. Во мне проснулся ученый…

– Так что же предпринял пробудившийся ученый?

– Установил, что предварительные выводы в достаточной мере справедливы: сокровище табибов, по-видимому, представляет собой целебный концентрат органического происхождения. Судя по информации, которую я почерпнул из снетковского манускрипта, воздействие этого вещества на человека разительно. Ассортимент поддающихся ему болезней необычайно велик. А побеждает он эти болезни – вернее, побеждал в свое время – несомненно.

– И вы, человек, называющий себя ученым, устояли от искушения начать поиски. На широкой основе…

– Пока я разгадывал адрес этой средневековой аптеки, пропала рукопись с жизнеописаниями табибов. Это во-первых. А во-вторых, вскоре Налимов исчез.

– Когда он, кстати, исчез?

– Точно датировать его выезд на Совук-су не смогу. Поздно спохватился. Сами понимаете: у меня поважней дела были в Академии. Но, увидев однажды вечером в квартире Налимова посторонних, я вынужден был взять отпуск.

– Посторонних? Кого же? – встрепенулся я. – Как они выглядели?

– Как они выглядели? – усмехнулся Саид. – Вот уж вам это лучше знать. Потому что выглядели они в точности так, как ваш спутник, если с него снять штормовку и напялить взамен шелковую безрукавку. Ясно?

Итак, после разговора с Арифовым версия налимовского дела, которую я с таким трудом выработал, сильно пошатнулась. Теперь мне казалось, что Саид – один из всех – говорил искренне. В речах Налимова было непомерно много умолчаний и демагогических штучек. А шерп вообще представлялся мне теперь этаким сплошным белым пятном, или, учитывая, что перевязочные бинты постоянно загрязнялись, серовато-заскорузлым. Я даже не мог толком ответить себе на вопрос: Ричард это или не Ричард. По акценту – вроде он. Но одного акцента для серьезных выводов маловато.

Глава 4

1

– Выводы? – спросил Мистик, простучав пальцами по столу суховатую гамму; пора, дескать, закругляться.

– Документы и вещи, конечно, на экспертизу, – на ходу соображал я. – А людей – просто не знаю, что и сказать. Отпустишь – разбегутся, не отпустишь…

– Вот как? – удивился Мистик. – Вы полагаете, их можно не отпускать? Прямо так, безо всяких, за решетку. Прокуратура таких вещей не любит. Еще как отпустим… Но без наблюдения не оставим. Нет, не оставим, – задумчиво произнес он, думая уже, кажется, о чем-то другом. – Да, первым делом развезите граждан по домам. И сразу же к Максудову. У него есть что вам порассказать.

Не ожидал я от гроссмейстера позиционного стиля таких скорых и убедительных результатов.

Еще в день нашего отъезда гроссмейстер беседовал в неуютной каморке Памирской рыночной милиции со стариком-гадальщиком. Максудов – не зря же он был гроссмейстером позиционного стиля – терпеливо дождался, пока старик уладит свои семейные отношения с вороном и усядется на табурет.

«Драку видели?» Драку старик, конечно, видел. «Там этого били… как его… из этих, значит, из торгашей… А эти, другие, значит, они тех страсть как не любят». Старика надолго заело: «А она тебя любит, тебя всякая полюбит, планида твоя такая… Таких любят, ой, как любят…».

Вернулся к драке: «Ну, спровадили какурента – оно и народу лучше, зелья приворотного меньше будет». На приворотном зелье старик застрял: «А тебя полюбит, без всякого зелья полюбит, верное слово говорю». От друзей принялся открещиваться: «Это кто же мне друзья? Армян, что ли, голоштанный? Али барин его красноносый? Я знать их не знаю… Ну, подойдут они ко мне разок-другой, ну, спросят чегой-то-нибудь, ну, подсунут рублевочку али трояк… Тоже – друзья!».

Максудова в этой истории заинтересовало многое. Голоштанный и красноносый. Значит, действительно чернявый и дервиш существовали. Поскольку Норцова приняли за кого-то другого, существовал кто-то другой очень похожий на Норцова. Он имел отношение к Памирскому рынку и был неугоден красноносому. За эту-то ниточку и ухватился Максудов.

Дежурный сотрудник рыночного оперпункта развел руками: в человеческих ли это силах запомнить всех встречных кругляшей. Но, смягчившись, затребовал фотографию Норцова. К счастью, в университете хорошо вели наглядную агитацию, и на «Доске отличников» Максудов обнаружил великолепный портрет Норцова с теннисной ракеткой в руках.

Едва посмотрев на фотографию, сотрудник оперпункта хмыкнул: «Так бы сразу и сказали. Езжайте в совхоз «Рассвет», спросите Андрея Колтунова. У нас проходил по самогону». Максудов маханул в «Рассвет».

Колтунов, персональный шофер начальника свекловодческого отделения, встретил Максудова в штыки: «Самогон – дело прошлое, а ничего другого мне не пришить! Да вы не темните, я с этим делом давно – с полгода как завязал. Вы меня толком спросите». «С двоими – такими вот – на Памирском встречался? По самогону…». «Ну, были такие двое… Грозили: ты, мол, с самогоном сюда не суйся; у нас, мол, монополия. А сунешься – гляди, пришьем. Мы, мол, тут и закон, и милиция, и верховный суд. Плевал бы я на них. Только меня в тот день настоящая милиция прихватила. Черным Диком себя кличет, а пожилой, босс – тот с именем и отчеством, и на рынке редко бывает, вроде как в командировках». «А Дик, он что – за прилавком каждый день? Так, в открытую самогоном и торгует?» «Ага, под вывеской «Самогон и другие уголовные товары», – съехидничал Андрей. – Грецкими орехами он торгует. Где-то в предгорном районе у него хата. Оттуда орехи возит. А другой товар…» – Колтунов ухмыльнулся: не моя, дескать, забота узнавать, откуда он берет другой товар скорее, ваша.

Максудов занялся чисто гроссмейстерским делом: перелистыванием базарных гроссбухов по разделу «Грецкие орехи». А все для того, чтобы убедиться: ни один Дик здесь за последний год не регистрировался. Тогда Абушка пожаловал на рынок. Через три часа он ткнул под нос изумленному Максудову страницу, на которой черным по белому стояло: Погосян Рич. Б., Муллакент, орехи. «Ричард, – пояснил Абушка, – попросту Дик. А я уж боялся: кличка!» Но на этом след чернявого оборвался. Счетовод муллакентской птицефермы Погосян Ричард Багдасарович полтора месяца назад уволился, предварительно купив за полную стоимость путевку в «Хрустальный ключ». Комната, которую он занимал в длинном полубарачного полугостиничного типа доме птицефабрики, была заперта: на двери висел полупудовый замок. И никто из соседей Погосяна, равно как и никто из сослуживцев, не знал, каковы его дальнейшие планы. А «Хрустальный ключ» Погосян, как выяснилось покинул в один день со мною.

Свой новый день Максудов начал на Тополевой улице. Участковый уполномоченный, младший лейтенант милиции Прохоров подтвердил, что оборванец какой-то, вроде дервиша, несколько раз появлялся у бронированной калитки: иногда входил во двор, иногда выходил из двора, но никто его не провожал и не встречал. Хозяин – и только.

Вскоре Максудов барабанил в бронированную калитку. Все та же дебелая женщина завела было старую песню про непоседливый характер Митрофана Анисимовича. «Посижу во дворе, подожду», – сказал Максудов. И баба сдалась. Впихнула Максудова в тесную каморку, усадила на застланный грубым рядном топчан: «Ждите, коли время не жаль».

Через полчаса половицы в сенях заскрипели, и, упираясь головой в притолоку, на пороге вырос мужчина, в котором Максудов без труда узнал Суздальцева. «Вас, конечно, напрасно беспокоим. Вашим жильцом интересуемся: почему живет без прописки?» Суздальцев сделал большие глаза – насколько, конечно, это было возможно при его маленьких поросячьих глазках. Но Максудов настаивал – и тогда Суздальцев совершил самый, вероятно, крупный промах во всей своей жизни. «Дык вы об етом, как его… ну, из кишлака приезжал на пару недель, останавливался. Дык он уехамши давно».

Максудову только этого и надо было. Ах, на пару недель приезжал? Вот уж, пожалуйста, будьте любезны, его фамилию. И имя с отчеством. И, разумеется, откуда? И, если можно, то зачем? Пришлось Суздальцеву называть и фамилию, и имя своего постояльца-невидимки, и заверять Максудова, что своими собственными глазами он, Митрофан Анисимович, видел паспорт приезжего, так что никаких нарушений и погрешений против режима нету, а есть, напротив, полная чистота и порядок.

Максудов поблагодарил Митрофана Анисимовича за разъяснения, Митрофан Анисимович, довольный, проводил Максудова до калитки, приговаривая при этом: «Порядок – он и есть порядок. Вы уж, христа ради, в ямку тут не угодите. Колодец мы тут копать задумали. А порядок – он и есть порядок».

Назавтра Максудов принялся изучать вынутые из Суздальцева сведения. И что же оказалось? Не было в упоминавшемся кишлаке такого человека. Максудов встревожился: еще одно исчезновение?! Не слишком ли много исчезновений за отчетный период. И добился санкции прокурора на обыск у Суздальцева.

В комнатенке с топчаном обнаружился погреб, где хранилась полная выкладка дервиша, включая халат, чалму и даже коврик для совершения намаза. В том же погребе под грудой ветоши отыскали спортивный чемоданчик, в котором покоилась окладистая театральная борода. Суздальцев бубнил что-то о своей любви к художественной самодеятельности.

На этажерке в большой комнате, которую «супружница» Суздальцева неизменно величала залом, под самым большим из традиционных семи слоников Максудов заприметил сложенную вчетверо записку:

«Поторопите поставщиков с доставкой товара. Несоблюдение сроков повлечет убытки, а, возможно, и срыв операции».

На той же этажерке, среди книг по товароведению и бухучету с потрепанными переплетами и неразрезанными страницами, Максудова удивил элегантный томик «Пять столетий тайной войны». Раскрыл его и на титульном листе прочитал:

«Прими, Митрофан в поучение. Твой Яков».

Даритель не поставил даты, но Митрофан Анисимович сам назвал ее: «Это дружок мой приезжий Яков Максимович Сидоров к рождению меня удовольствовал, к двадцатому, стало быть, февралю». Фамилия звучала как вымышленная: Иванов, Петров, Сидоров. Наверняка Митрофан Анисимович брякнул первое, что ему в голову пришло.

Под клеенкой на кухонном столе Максудову попался тетрадный листок, который позже фигурировал в реестрах старшего лейтенанта как «безымянное стихотворение неустановленного поэта, начинающееся словами: «Юная и стройная красавица…». Как оказалось у него любовное послание Налимова Юлдашевой, Суздальцев не объяснил.

И, наконец, последнее подозрительное обстоятельство: яма, которую Суздальцев выдавал за будущий колодец. Странные очертания были у этого колодца. Вместо того, чтобы идти вглубь, колодец забирал вбок, в сторону дома. «Ет-то наука сложная, геодезия», – невразумительно бормотал Суздальцев. – Опять же, где грунт подсподручней, – ет-то своими руками пощупать надо». Но зачем ему было щупать грунт?

Суздальцев аж затрясся, выслушав Максудова: «Может, своего квартиранта похоронил?». «Клад искал, – хрипло признался он. – Легенда такая, стало быть, есть. Слух, стало быть, есть…».

Просмотрев протоколы обыска, Мистик прошелся по кабинету, что случалось с ним крайне редко: «Нужен почерк этого замдиректора, этого Церковенко, – произнес он наконец. – Пускай он сам официальную объяснительную напишет. По поводу Налимова – как это он у них пропал…

В тот же день объяснительная Якова Михайловича, изобиловавшая многочисленными «глобально» и «локально», была передана графологам в добавление к бумагам, найденным у Суздальцева. Идентичность почерков в двух случаях была очевидна даже неспециалисту: объяснительную и дарственную писал один человек.

Автор коммерческой записки, по-видимому, старательно видоизменял почерк. Одни эксперты давали голову на отсечение: это рука Церковенко. Другие клялись всем, что им дорого и свято в этом мире: чья угодно рука, только не Церковенко. При этом и те и другие совали друг другу в лицо некие крючки и завиточки, перенесенные черной тушью на специальные клочки ватмана, и все поминали имена величайших графологов современности.

Решили дождаться меня: а вдруг помогут мои горные открытия. Абушка сообразил-таки, что Обидауд, попавшийся ему на одной еще дореволюционной военно-топографической карте, и есть Сусинген – тот Сусинген, что расположен выше Аламедина. Ну, а где Сусинген – там Налимов, там Арифов, там ответ на многие-многие вопросы.