Текст книги "Хрустальный ключ"

Автор книги: Абрам Вулис

– Мы хотели бы поговорить с вами о вашем соседе, – начал я. На коленях у Норцова тотчас оказался блокнот.

– Всегда рад – и от всей души, – отозвался Снетков. – Марочки посмотрим?

– Потом можно и марочки. Но сперва – Налимов.

– Так что же – Налимов? – переспросил с недоумением и беспокойством Ардальон Петрович. – Не слышно его, не то что тех, – он ткнул пальцем в потолок. – Бобылем живет. С дамами отношений не поддерживает. Хотя одна, помню, в хламиде такой, без талии – так заходила три раза. А так – что же Налимов? – Ардальон Петрович развел руками, как бы поясняя, что человеческая личность непостижима.

– Запомнились вам другие посетители Налимова? Какой-нибудь мужчина!

– Они не ко мне, увы, заходили, – сказал Ардальон Петрович, намекая голосом, что я оскорбляю его достоинство.

– Надеялся, что вы случайно обратили внимание. Женщину-то вы запомнили.

– Прекрасный пол – утешение взора, – объяснил Снетков.

– И тут экспонаты? – фамильярно постучал я пальцем по шкафному брюху.

– Открытки с географическими видами. А также манускрипты. Преимущественно восточные. Коллекция. В одном, собственно, экземпляре. От отца в наследство. А у отца – от муллы, подарок по случаю дня рождения. Чиновником при градоначальнике он был, отец мой, – говорил Снетков.

– Но вернемся к нашим мужчинам, – развернулся я лицом к Снеткову, когда передо мной в пятый раз вырос шкаф, увенчанный идолом. – Что они тут говорили шестнадцатого?

– Ах, боже, вы, наверное имели аудиенцию у этого директора, что навещал меня на днях? Позвольте, вчера, именно вчера! И он известил вас об этих голосах?

– Да, конечно. Но нам хотелось бы обо всем узнать поточнее… В этот вечер вы сидели на балконе, – подсказал я.

– Вы правы, в этот вечер я сидел на балконе, – Снетков охотно подхватил мой эпический ритм. – Передо мною на столике стоял старый приемник и лежали альбомы с Японией. Волшебная страна! Я рассматривал открытки, и душа моя путешествовала по этому красивому краю. Как вдруг, – после «вдруг» Снетков схватил меня за руку, в глазах его блеснули трассирующие искорки, какая-то маниакальная морщина залегла меж бровей. – Как вдруг на соседнем балконе, за перегородкой, громкие голоса. Сначала они, конечно были тихими, и я на них не обращал внимания. А потом чей-то голос, не Налимова, выкрикнул: «Убийство или самоубийство!» Раздался демонический хохот – и все смолкло.

– Прекрасно, – одобрил я Ардальона Петровича. – А теперь просьба: постарайтесь воспроизвести в меру вашего артистического дарования, эту фразу: «Убийство или самоубийство!».

Мой собеседник приступил к делу с наслаждением. Раз двадцать он выкрикивал эту фразу и встряхивал гривой, и, вживаясь в роль, простирал руки то ко мне, то к Норцову, а с наибольшей охотой – к идолу. Но в каждом варианте его что-то не устраивало, хотя, по моему неискушенному мнению, эти варианты очень один на другой походили. Так провинциальный трагик начала века должен был провозглашать в модной мелодраме: «Кошелек – или смерть!». Если, конечно, в тогдашних модных мелодрамах встречалась такая реплика!

В понятые мы пригласили пожилого дворника в тюбетейке и налитую здоровьем гражданку из верхней квартиры. Дворник задумчиво побряцал связкой ключей, и хотя эта увертюра настраивала на длительное ожидание, отворил налимовскую дверь довольно быстро. Зажегся, поморгав, голубоватый бра, и моя свита следом за мной застучала каблуками по линолеуму, а после очередного щелчка очередного выключателя и по паркету. Стандартная люстра – три висячих матовых колпачка – бесстрастно озарила стандартную мебель. Сервант с набором рюмок за стеклом, непокрытый стол, кушетка с зеленой обивкой и такие же, с зеленой обивкой стулья, небольшой книжный шкаф, да еще тумбочка с телевизором, все новенькое и безличное. Лишь фикус в кадке и письменный стол грубоватой отделки несколько мешали взаимному подмигиванию и переглядыванию полированных плоскостей. Да, жилье Налимова, на взгляд детектива, было таким же безукоризненно гладким, как, скажем, поверхность стола: не за что зацепиться. Никаких подозрительных или хотя бы неподозрительных следов. Даже и предметов, не входящих в гарнитур, очень мало. Такое ощущение, будто работаешь в витрине мебельного магазина. Пыли, правда, многовато для витрины.

– Не жилье, пособие по стереометрии, – процедил Норцов.

Наскоро покончив с сервантом, столом и прочими полированными штуками, я переложил щепотку сигаретного пепла из кадки в спичечную коробку и буквально ринулся к книгам. Но и здесь меня ждало разочарование. Черные пузатые тома большой энциклопедии. Полный комплект. Собрание сочинений Мамина-Сибиряка. Полный комплект. И все! Ни одной брошюры, ни одного журнала. Ничего. Даже старого учебника завалящего – и то не было. Как будто обитатель этой комнаты свои духовные потребности покрывал «Приваловскими миллионами» да телевизором!

– Придется все перелистывать, – в этот момент скудость налимовской библиотеки доставила мне даже некоторое удовлетворение. – Еще с полчасика у вас отнимем, – извинился я перед понятыми.

– О-от, – сказала женщина, как бы давая выход своим сокровенным мыслям. – Кто тихо живет, затаившись, от того чего хошь жди, только не добра, – и чинно сидевший рядом с ней старик-дворник закивал своей тюбетейкой.

Ни первый том, ни второй ничего не дали. И так шло до бог весть какого тома, на букву «С», кажется, из которого выпорхнул исписанный листок бумаги. Уф! Хоть какой-то признак жизни в этом меблированном склепе.

Пробежал текст наскоро, потом – медленно, со значением, потом еще и еще раз, меня – там, внутри себя, – интонации:

«Восход солнца ранний: 3 часа 30 минут. Сияет солнце над горами, уткнувши взоры в ручеек, своими верными шагами идет тропинка на восток. На склонах – тонкая береза. Гнет ива ветки над водой. Ее немеркнущие слезы не угрожают нам бедой. Возьми, о путник, скромный посох, открой глаза и в путь иди! Твоим бесчисленным вопросам мечта ответит впереди. Ее пути бредут, петляя, своей тропой и не своей. Там ждет тебя арча большая – одна средь черных тополей».

Первое, что пришло в голову: перед нами фрагмент из географического трактата Маджида аль-Акбари в переводе Налимова. «Возьми, о путник, скромный посох!» – типичный трактат. Странное дело! Отчего же так мелодично звучание этих строк. Тра-та-та-та-та-та-та-та-та. Ага! Стихи! Поэтический эквивалент творений Маджида, записанный без разбивки на строки…

Мы направились к двери в прежней последовательности: я в роли направляющего, старик-дворник, гражданка с верхнего этажа и Норцов в арьергарде. А в коридоре меня охватила смутная неудовлетворенность, как в детстве при делении дробей с заранее запланированным остатком. Условия задачи вроде бы соблюдены и выжать из них еще что-нибудь невозможно, и тем не менее хочется перепрыгнуть запреты логики и делить, делить, делить, пока, наконец, упрямый остаток не разделится… Я подождал Норцова и шепнул ему:

– В общежитии живешь?

– В общежитии, – поразился Норцов: возможно, моей проницательности, но не исключено, что и самому вопросу.

– Ребята – не предки, волноваться не будут. Остался бы здесь на ночь!

– Останусь, – шепнул Норцов и слегка набычился, словно проверяя свои бицепсы.

– Завтра поутру жду тебя в управлении.

4

Я проспал безмятежно всю ночь, не продрав глаза ни в 3.30, ни в 4.30, а в 5.30 раздался телефонный звонок.

– Салмин, а, Салмин! Говорит капитан Торосов! Хандайлык ночью передал: есть подозрения, что пропавший убит. Можешь на день сократить своего Налимова? И доложить нынче же в девять вечера?

– Могу, – сказал я спросонья. А после отбоя трудно уже было бить отбой.

Искать удачу в этот ранний час можно было только в канцелярии промкомбината: за безуспешными поисками налимовского личного дела, за изучением толстенных канцелярских книг, в которые секретарша директора на протяжении десятилетий старательно вносила номера и наименования исходящих бумаг. Справка Налимова в 1961 году зарегистрирована не была. Уже ни на что не надеясь, я спросил молчаливую секретаршу, не знакома ли ей эта фамилия. Секретарша, оторвавшись от писанины, взглянула на меня поверх очков, уничтожающе высказалась в том смысле, что посторонним она отчет давать не обязана, но потом признала: да, да, – почти по Чехову – эту рыбью фамилию она когда-то слышала. И запомнила, потому что накануне муж привез с рыбалки налима (тоже чеховская, между прочим, рыба). Фамилию эту по слогам продиктовал машинистке тогдашний начальник сбыта Суздальцев Митрофан Анисимович: «Дана настоящая товарищу Налимову в том…». Подписал за директора, копии не оставил и регистрировать не стал.

Норцова в управлении не было. Я не на шутку встревожился. Еще бы – младенец в роли затаившегося тигра. Смешно, при условии, что ничего чрезвычайного не произошло. И совсем не смешно, если… Я передал наши находки криминалистам, намереваясь ехать на Новую, как в комнату колобком вкатился мой Олег.

Как доложил Олег, около двенадцати в прихожей задребезжал звонок и, поколебавшись мгновенье, практикант распахнул дверь. На пороге стоял сухощавый человек лет сорока пяти. При виде Норцова он несколько смутился: «Вы приятель Назыма Назаровича? Простите, не имею чести… А сам хозяин дома не ночует?» Норцов ответил, что не ночует. «Тогда мне остается пожелать вам доброй ночи», – заспешил незнакомец. «Что передать ему?» – спросил Норцов. «Передайте, что заходил Арифов», – и невнятно добавил: «Но вряд ли это вам удастся».

Приблизительно около двух часов до Норцова донеслись шорохи со стороны лоджии. Едва он задернул кушетку шторой, скрипнула балконная дверь. Жесткие всхлипы паркета прокатились вдоль стены, замерли около письменного стола, тотчас возобновились. Световые квадраты на полу поморгали, словно совершая рокировку, и за простенок между лоджиями уплыла, лягаясь, взъерошенная, гривастая тень, в которой Норцову почудился Ардальон Петрович. На столе лежал продолговатый предмет, оказавшийся при ближайшем рассмотрении старинной рукописью. Маджид?

Послышались новые звуки. Потом щелчок замка. Еще кто-то явился! Грузные шаги. Сам Налимов, пожалуй, зажег бы бра в прихожей. Но ночной посетитель предпочитал темноту. Направился к книжному шкафу, чиркнул спичкой и, прислонив дрожащий огонек к стеклу, высмотрел на средней полке увесистый том, встряхнул, как прежде встряхивали мы. Из книги, разумеется, ничего не выпало. Манускрипт оставил гостя равнодушным. Тихо захлопнул дверь и был таков.

– Как он выглядел? Или ты все отсиживался под кушеткой.

– Нет, не отсиживался. Наоборот, пошел за ним до самого его дома.

– Оставил квартиру? Где у нас гарантия, что рукопись цела?!

– Рукопись я унес, – виновато заметил Норцов.

– Час от часу не легче. А вдруг за рукописью должен был придти иностранный резидент какой-нибудь с долларами. Или Налимов… Ладно, дальше.

– Дальше – незаметно шел за гостем, соблюдая дистанцию в сотню метров, жался поближе к домам. Через полчаса на улице Тополевой номер двенадцать – домик там такой за забором – он нырнул в калитку.

– Разглядел его?

– Ага! Нос большой, мясистый, ехидный, с раздвоенным кончиком. Губа отвисшая. Брюшко. И цвет лица кирпичный. Потом я вернулся к Налимову и торчал в квартире аж до сих пор.

– Где рукопись?

Норцов протянул мне сверток, который вполне можно было принять за конфетную коробку.

– Сам завернул?

– Сам, чтоб отпечатки не стереть, – пояснил как на экзамене кругляш.

– Закинь на второй этаж, к экспертам.

Прикрыв глаза, словно сыщик из классического детектива, я погрузился в факты. Ну не то чтобы с головой, а, скажем, по пояс. Итак, некто Арифов навещает Налимова. О его исчезновении Арифову неизвестно, но он сомневается в его скором возвращении. Это, во-первых. Во-вторых, – таинственная личность – примем ее вчерне за Снеткова – подбрасывает Налимову рукопись. В-третьих, в налимовскую квартиру вваливается, по-видимому, адресат записки, которую мы накануне конфисковали.

Допустим, Арифов на самом деле не знает, что Налимов испарился. Тогда он не знает и двух других ночных посетителей. Ведь эти-то оба действуют с пониманием обстановки. Знают ли друг друга? Создается впечатление, что не знают. Во всяком случае, кирпичная физиономия (говоря условно) воспринимает рукопись, оставленную Снетковым (говоря условно) с таким же равнодушием, какое проявил бы осьминог к бриллианту в пятьсот каратов. Тоже, конечно, говоря условно.

– Вам депеша от экспертов, – это вернулся Норцов.

Абушка, то есть Абуталиев, наш графолог, сообщал:

«Сравнили записку с образцами налимовского почерка (их нам вчера доставил Максудов). Полная идентичность. Возраст записки около месяца».

Время давило на меня как стопятидесятитонный пресс. До отъезда в «Хрустальный ключ» оставались считанные часы. Пора было подвести черту под институтским разбирательством. Никто, кажется, лучше Юлдашевой в налимовских служебных делах не разбирался. Значит, следовало поговорить с Юлдашевой.

Сектор древних рукописей ответил надтреснувшим голосом Акзамова:

– Замирахон второй день больна.

Через семь минут, как только мы получили в справочном отделе адрес Юлдашевой, старенькая «Победа» увозила нас из управления. Асфальт остался позади, и машина затряслась на ухабах старого города.

Юлдашева оказалась дома. Прошлепав босоножками по цементированной тропинке, отворила нам калитку, вернулась на скамью под навесом.

– Чай? Компот? Виноград? – И в этом же ряду. – Налимова ищете? Я так и думала.

– Ищем! И вы должны нам помочь! Вот почему просим отнестись к нашим вопросам серьезно, даже если вам кажется, что они не по существу. Итак, ценят у вас в секторе Налимова как работника?

– Ценят, ценят, одна я не ценю.

– Почему же?

– Больше знаю. Не могу согласиться, – молоденькая, плутоватая Юлдашева буквально наэлектризовалась: пропали лукавые полутона во взгляде, исчезла улыбка.

– А что вы знаете? – спросил я успокоительно.

– Нечестный человек. Когда Анвар Акзамович сидит, Николай Назарович ему: вы мой учитель, вы все знаете. Когда Анвар Акзамович уйдет, он смеется, слава богу, без него, старого ворчуна, остались. За руку меня берет: Замирочка, Замирочка. А поругали на заседании, словарного разбора рукописи не сделал, – он сразу: Это Юлдашева должна делать, за это Юлдашева отвечает. Красный весь, злится. На другой день у нас банкет после защиты. Налимов тост говорит: «За мир и дружбу». Получается: Замире – дружбу. И мне так глазами делает, – Юлдашева подмигнула, отчего к ее глазам вернулось плутоватое выражение.

– Скажите, пожалуйста, когда вы видели Налимова в последний раз?

– Завтра была зарплата, сегодня он придет, – от волнения Замира даже запуталась в глагольных временах.

– То есть семнадцатого июля?

– Семнадцатого июля, – подтвердила Юлдашева.

Пенсионер услышал балконный разговор в ночь с шестнадцатого на семнадцатое. Значит, десять-двенадцать часов спустя Налимов был еще в полном здравии.

– И что он делал тогда, – осторожно, как к мотыльку, приближался я к цели.

– Ничего. Зашел. Поздоровался. Сказал: «Как хорошо, что ты одна!». Шкаф открывал, закрывал. Курил, – судя по тону Замиры, последнее явно противоречило секторским порядкам.

– А ничего он вам важного не сказал? Ну, например, что собирается куда-нибудь съездить? Что хочет закончить срочную работу?

– Нет, ничего не сказал. Ушел.

– «До свидания» сказал?

– «До свидания»? Нет, нет. Как же он сказал? А! Он сказал: «Извините, Замира, но я вынужден вас покинуть!».

– И в котором часу это случилось?

– Что случилось? – испугалась вдруг Юлдашева.

– Ушел он в котором часу?

– После перерыва, когда я из чайханы вернулась.

Беседа оживилась, когда прозвучало слово: «рукопись». Какие из них за последнее время привлекли ее внимание? О, конечно же, трактат Маджида аль-Акбари с подшитым к нему циклом философских стихотворений. Вот как – и она убеждена, что стихотворения эти именно философские, а не пейзажные или, предположим, лирические? Да, убеждена, там ни одной конкретной черточки, только общие рассуждения, ну, например, как у Омара Хайяма; другое дело трактат – сплошная география, описания различных горных местностей, и рек, и долин. Это она уловила: ведь в текст-то ей приходилось заглядывать. А рукопись где брала? Разумеется из шкафа, у Акзамова в кабинете, она там всегда лежит.

– Мне рукопись зачем? – продолжала Юлдашева. Неужели сейчас начнет оправдываться? – У меня дома копия есть… Могу показать. Зайдем!

Пока Замира обшаривала ящики пузатого комода, мои глаза мало-помалу привыкли к полумраку, царившему в маленькой комнате с плотно завешанными окнами. Почти машинально я взял с подоконника фотографию в узорчатой пластмассовой рамке. Тяжелые губы, вывороченные веки. Ба, да это Налимов собственной персоной. Юлдашева вдруг резко обернулась.

– Налимов, – выдохнула она, точно признаваясь в стыдном поступке. – Сам подарил. – И тут ее прорвало. – Еще стихи подарил. Посмотрите. Мне не жалко. Достану сейчас. – Она положила на подоконник кипу бумаг, извлеченную из комода, и, выхватив у меня портрет, привычно достала из прорези в картоне квадратик ватмана. – Читайте!

Я прочел:

 
Юная и стройная красавица,
Ласково печатая свой шаг,
Даже и слепцу в глаза бросается,
А ко мне не бросится никак!
Шелковистых кос каскады пенятся,
Если их распустит на ветру…
Вот она – и никуда не денется,
А не дастся – силой заберу!
За нее пойду в огонь и воду я,
Адский свой характер подавлю
Мыслями, мечтой, богатством, модою
И хорошей солнечной погодою
Радостно я жертвую в угоду ей…
А зачем? Затем, что я люблю!
 

Ночью – стихи, днем – стихи, в интервалах – собеседования о стихах. Конечно, Торосову на моем месте было бы еще труднее: у него нет фантазии. Но и моей фантазии сейчас хватило только на то, чтобы пожелать этой поэтической реке побыстрее иссякнуть.

Юлдашева смотрела на нас с затаенной насмешкой. Действительно, со стороны мы представляли собой забавную пару: мои сто восемьдесят два сантиметра и его сто пятьдесят или сто шестьдесят – диаграмма падения детективных талантов. Но Замира имела в виду как раз меня.

– С такой большой высоты и ничего не увидели, – сказала она нараспев.

– А что собственно?

– Первые буквы смотрите.

– Юл-да-ше-ва За-ми-ра! – прочел я по слогам. – Вот оно что… Вот оно что! – повторил я, но это относилось уже не к ватману, а к нашей вчерашней находке. – Можем мы попросить у вас рукопись – на недельку, на две… Да, да, с собой.

– Можете попросить, – грустно улыбнулась Замира, словно, открыв нам секрет стихотворения, окончательно отдалилась от Налимова. – Копия. Не страшно…

Маджида Норцов унес к экспертам на второй этаж. А я стал по памяти разбивать текст ночного письма на стихотворные строчки. И у меня получилось:

Восход солнца ранний: 3 часа 20 минут.

 
Сияет солнце над горами.
Уткнувши взоры в ручеек,
Своими верными шагами
Идет тропинка на восток.
На склонах тонкая береза,
Гнет ива ветви над водой.
Ее немеркнущие слезы
Не угрожают нам бедой.
Возьми, о путник, скромный посох,
Открой глаза и в путь иди!
Твоим бесчисленным вопросам
Мечта ответит впереди.
Ее пути бредут, петляя
Своей тропой – и не своей.
Там ждет тебя арча большая —
Одна средь черных тополей.
 

Начальные слова складывались – безо всякого остатка – в слова: С у с и н г е н  в о т  м е с т о. Похоже было, что к пейзажному наброску прилагаются еще и координаты.

– Абу, – сказал я нашему графологу по телефону, – стишки-то оказываются вроде дупла с записочкой…

– Знаю, – самоуверенно ответил Абушка, – а в записочке адресок. Так вот вынужден тебя огорчить, в Тянь-Шане – минимум два Сусингена, известных картографам и неопределенное количество Сусингенов, известных только окрестным жителям. Для ориентировки учти, что «Сусинген» это значит «пропавшая вода». Сусингеном может называться сухое русло или заглохший ключ. Что-нибудь в этом роде.

– Спасибо, Абушка, – сказал я. – Скажи, а пересохший поток поэзии не может называться Сусингеном?

Абуталиев в ответ заговорил о другом.

– И намотай себе на ус: восход солнца в 3.30 – сегодня. Усек? Да, да, сегодня солнце взошло в 3.30. Ты небось изволил спать в этот час. А солнце взошло и осветило… Ну, не сердись, не сердись… Заодно про пепел. Курили у Налимова гурманы. Американские сигареты системы «Уинстон». У нас в продаже они тоже бывают, так что воздержись от смелых выводов. Привет!

Через секунду Норцов принес мне от криминалистов все эти сведения в письменном виде: официальные результаты экспертизы. Еще через минуту в дверях возник старший лейтенант Максудов.

– Опрошено одиннадцать человек. Восемь человек учились с Налимовым вместе все время – с первого курса до последнего. Правильный, говорят, был этот Налимов. На собраниях нужные слова говорил. Критиковал отсталых. Вообще не любил плохие взгляды, обязательно разоблачал… Может, кто отомстил? – прервал Максудов самого себя этим вольным предположением, но мигом вернулся к фактам. – Друзей Налимова никто не видел, на курсе он не дружил. На вечерах всегда говорил: «За мир и дружбу». Изучал английский. Других языков не изучал. Одной женщине говорил: арабский шрифт для меня, как родной. Мой отец, говорил, большой знаток. Последний год никто Налимова не встречал, раньше тоже встречали редко.

– Связывались с Москвой?

– Два раза, – кивнул Максудов. – К отцу Налимов не приезжал. Профессор очень сердитый был, сказал, зачем приезжать? Гостей мне не надо, сказал. Сказал, не волнуйтесь, найдется. Такие не теряются, сказал. Даже засмеялся, – Максудов недоуменно пожал плечами. – Спросили, какой язык сын его знает? Сказал, никакой. Русский – серединка-на-половинку.

– А во второй раз профессор подобрел?

– Во второй раз, – невозмутимо докладывал Максудов, – разговор был с управлением. Участковый подтвердил, никто к профессору не приезжал.

Позиционный стиль Максудова давал результаты, и я подкинул старшему лейтенанту Арифова.