Текст книги "Долгие сумерки путника"

Автор книги: Абель Поссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

…

КАСТИЛЬО И ДОРАНТЕС ПОДДАЛИСЬ ЛИХОРАДКЕ АЛЧНОСТИ, и я думаю, причиной была пригоршня изумрудов. Эта болезнь, скрытая вначале и тайно зревшая с первых шагов нашего странствия, развилась в полную силу. Внезапно они поверили, что уже стоят на пороге городов, выложенных драгоценными камнями и окруженных золотыми стенами. Ночью я замечал, что они не спят и их раскрытые глаза горят словно угли. Сперва речь шла о городах Марата и Тотонтеак, как более доступных. Затем, плохо понимая, что им отвечают индейцы, тоже плохо понимавшие их непрестанные вопросы, они принялись спорить о точном местонахождении этих городов. Дело известное – люди принимают желаемое за действительное. И потом готовы убивать и предавать ради этой воображаемой действительности.

Оба поверили, что нежданная пригоршня изумрудов была всего лишь скромным авансом, предварительным подарком Фортуны.

Глаза словно угли во мраке, глаза хищника в засаде. Они мечтали о власти золота. Наверняка уже делили между собой Кастилию и ее армию и флоты. Брали герцогинь как проституток Они собирались явиться в Брюгге со свитой капитанов в шляпах с перьями, покорными священнослужителями и венецианскими шлюхами.

Однажды на рассвете меня пробудили от сна рычанье и возня дерущейся своры шакалов. Это Дорантес и Кастильо катались по земле в яростной схватке. Они наносили друг другу удары, кусались, извивались. Мои повелительные крики были напрасны, обоих подстрекали фурии. Вместе с Эстебанико мы попытались их разнять. Но Кастильо так жестоко ударил негра кулаком в лицо, что расшиб ему губу до крови. Я решил действовать, как с бешеными собаками – схватил ремень из оленьей кожи и стал душить капитана Дорантеса, пока он не затих и не выпустил из рук своего противника. На меня он не посмел напасть, и взгляд его стал проясняться.

Я заставил их – всех троих – встать на ноги и стоять смирно. Сказал, что составлю протокол и что они как воины Кастилии должны помнить о дисциплине, обязанностях и наказаниях, им грозящих. Все трое были окровавлены и смотрели на меня молча. Оно выглядело довольно комично тогда, на рассвете, – мое куцее голое войско, выслушивающее выговор и призыв к дисциплине.

На одно мгновение мы очутились в наших краях, в Андалусии.

В Индиях мы ничего не открыли. Открыли мы там лишь Испанию. Нашу больную Испанию, вдруг возникшую, как подземная река, в драке Дорантеса и Кастильо. Империю, которая под видом истинного Бога несла коварное божество, во имя жизни сеявшее смерть. В самых отдаленных краях наша подлость повторяется как укоренившаяся привычка.

Эти новые земли и скалы, окутанные пылью пустынь, – без сомнения, некое зеркало, зеркало Испании. Зеркало вроде моего, которое каждое утро мучает меня, показывая мне мою смерть, как те металлические часы, что отмеряли нескончаемую агонию Карла V. Мы посмотрели в зеркало пустыни и обнаружили чудовище, повторяющееся как тысячеголовая Гидра: Кастильо и Дорантесы – это те же Альмагро, коррехидоры, Нарваэсы и Сото.

Под изображениями орла и льва Кастилии, красующимися на штандартах и гербах, беснуется стая вонючих гиен, пожирателей падали, сеятелей смерти. Они несут образ Христа, отчеканенный на рукояти их окровавленных кинжалов.

Мне надо было срочно что-то предпринять, я боялся, что Кастильо и Дорантес, распаленные алчностью, могут меня убить во сне. Тогда я придумал, что нам необходимо образовать две группы и в течение двух недель искать мифический Тотонтеак по двум направлениям. Я отправился с Кастильо, а Дорантес пошел на запад с Эстебанико.

Плебей Кастильо, ворча, последовал за мной. С нами были несколько индейцев-проводников, считавших нас чуть ли не богами.

Кастильо, сын земледельца из Трухильо, даже не идальго, все вспоминал стадо свиней, принадлежащее их семье, крик ослов вечером, когда они приходят с грузом оливок к каменному водопою в Трухильо. Я заставлял его говорить. Он рассказывал о голодном детстве и о плетке жестокого отчима.

Тогда я понял его лихорадку, его глаза, горящие алчностью в ночном мраке, его тупую ярость.

Случилось так, что она, эта пустынная Америка, оказалась единственным местом, где такие типы, как Кастильо, почувствовали себя свободными или просто почувствовали себя людьми. Здесь они избавляются от векового ига сословных преград. У каждого проявляется его характер и сила (или слабость и трусость). Создается новый порядок Сильные преуспевают и идут вверх, слабые исчезают. Людям благопристойным и осторожным лучше отсюда убраться.

Страшный новый порядок. Без Бога, без морали. Новый порядок господ убийц.

– Я никогда не вернусь в Испанию, – сказал мне Кастильо. – Даже мертвым!..

Случайное событие порой вызывает самые серьезные последствия. Случилось так, что мы снова воссоединились, узнав, что Дорантес и Эстебанико пришли «на территорию, которая охраняет Марату», золотой город. Они были в восторге. Опьянены иллюзией. Дорантес искал подтверждения у Эстебанико, и весельчак негр украшал деталями заблуждение Дорантеса.

Нам довелось однажды войти в индейский поселок у подножья горной гряды с высокими вершинами, простирающейся на юг. Нас радушно приняли и упросили меня полечить одного воина, сына касика, который охраняет подъем на гору в «верхнее селение». Молодой вождь был близок к смерти, и его снесли вниз с верхних бастионов, где он командовал.

Он был бледен, угроза смерти сделала его беззащитнее, слабее ребенка. В груди у него застрял наконечник стрелы, видимо близко к сердцу.

Я счел бесполезным применять целебные камни и даже наложение рук с произнесением молитв. Я решил призвать на помощь Дорантеса. Приготовил хороший нож, прокалил его в огне благородной древесины. Мы привязали воина к койке и дали ему выпить побольше вина из тутовых ягод, чтобы он потерял сознание.

Я решительно вскрыл ему грудь. Наконечник уже задевал оболочку сердца, которое трепетало и билось как испуганное животное. Действуя пальцами и острием ножа, я с трудом сумел зажать наконечник и отодвинуть его от этого удивительного живого зверька, то есть сердца, которое, казалось, никак не связано с самим телом человека. Поток крови хлынул из ужасной бреши, которую я сделал со странной уверенностью, раздвигая мышцы и ребра. Надо было спешить. Дорантес подготовил иглу из твердой и очень тонкой кости с вдетой в нее кишкой крысы, самого прочного материала. Я сшил края раны, как мешок. Мы очистили ее спиртом, сделанным из древесины и целебных трав (которые чаще применяются при ожогах), и кровь потекла по своему круговороту. Губы воина, прежде белые, начали розоветь.

Он был спасен. Чуть позже он стал кричать от боли – верный признак жизни.

Через неделю он захотел бегать. Свой грубый шов он всем показывал, хвастаясь.

В течение многих дней длились ритуальные пляски.

Касик спустился с горы за своим сыном. Устроили грандиозное пиршество. Эти племена готовят еду в глиняных печах. Жарили диких уток, оленину и мясо кабарги. Никогда в наших странствиях мы не ели вкуснее.

Мне помог случай. Когда касик наградил нас оленьими сердцами и ожерельем из красных ракушек, сила и магические свойства которых, вероятно, ценились очень высоко, судя по благоговению, с каким индейцы смотрели на них, я осмелился попросить его отвести меня в «верхнее селение», в селение Горы, где находился университет жречества.

Так, по воле случая, как я говорил, мне выпала удача побывать в «верхнем мире».

Я явился туда из мира «заблудших». Подданные касика вели меня два дня по горам, пока Кастильо, Дорантес и Эстебанико пытались уточнить местонахождение предполагаемого города Мараты, который они якобы видели. Касик великодушно снабдил их десятком проводников, мужчин и женщин. Я ждал целый день в каменной крепости, господствующей над подступами к горной гряде, и туда за мной пришли «люди сверху». Вместе с ними я продолжил восхождение.

Люди эти, молчаливые и деловитые на вид, были из племени тараумара, и та часть гор, которой они владели (а она неприступна), называется Сьерра тараумара. В повествовании «Кораблекрушения» я довольно туманно говорю об этом эпизоде, упоминая о колдовских травах и о фруктах, схожих с яблоками, которые могут дать жизнь или убить.

Приходилось подыматься по козьим тропкам. Индейцы тараумара живут очень высоко, где сосед человеку кондор, самая крупная и величественная птица на земле. На этих высотах дуют ледяные ветры.

Когда Сьеса де Леон [78]78
  Педро Сьеса де Леон (1518–1560) – испанский хронист, побывавший в Индиях и написавший «Хронику Перу».


[Закрыть]заговорил со мной о племени туро, мне пришлось рассказать ему о моем посещении индейцев тараумара, которое имело для меня решающее значение.

Тараумара высоки ростом и гибки. Аристократы, обутые в охоты. Презирают слова, как слабость людей равнины. Чужды стремлению к удобствам, избегают любой привязанности, но не испытывают презрения к жизни. В некую пору они составляли часть ацтекских конфедераций, но потом окончательно обособились на горных высотах. Тласкальтеки, майя, ацтеки и большая империя горцев юга, на их взгляд, – презренные приверженцы тупой, бесполезной жизни. Порождения грубой формы цивилизации, деградирующего духа, ибо всякое продвижение во времени означает скольжение вниз по склону к полному упадку. Тараумара серьезно противятся размножению людей. Они его не поощряют. Если рождают сыновей, то лишь для того, чтобы они были жрецами, свершающими священные обряды, которые позволяют людям еще поддерживать связь со Вселенной.

Они из племени, которое предшествовало людям нынешнего больного Солнца. У них нет ничего общего с нашим мировым циклом. Все несчастья, начиная с образования империи ацтеков и до прибытия «дурно пахнущих бородатых людей из Испании», вполне объяснимы, – мир не идет ввысь, а опускается от одного поколения к другому по склону разрушения и зла. Только они одни, люди высот, хранят память об Основателях. Для них Теночтитлан, этот великий город, – символ близкого конца и неизбежной смерти нынешнего Солнца (сколько ни поить его кровью).

Я шел с этими бессловесными людьми все выше в горные края, пока мы не приблизились к окрестностям каменного города, который, кажется, назывался Норогачик. Вероятно, там находится один из университетов жречества, расположившихся в самых неприступных местах.

Необъяснимым образом я чувствовал себя особой привилегированной. То ли бирюзовый талисман касика Дулхана, то ли исцеление воина открыло мне эти каменистые тропы.

Я ждал два дня в доме, сложенном из камней, мечтая об угре, чтобы согреться на солнце. Из селения доносились крики и плач детей. И непонятные песнопения и возгласы, отдававшиеся эхом среди скал.

Пришел какой-то старик и молча посмотрел на меня. Оглядел мои ногти, одежду, обычную для людей равнины. Борода моя, видимо, показалась ему странным наростом для защиты от холода у людей, живущих среди льдов.

Вот тогда-то я узнал, что меня почтят церемониалом или ритуалом «сигури». Ритуал «сигури» – это мост, поддерживающий связь между нашим захолустьем, то есть Землей, со Вселенной, от которой мы все более отдаляемся.

«Сигури» – это вроде большой чистки: надо опорожнить «заблудшего», как выворачивают наизнанку грязный мешок и очищают его при свете дня. Только так предназначенный пройти «сигури» может получить частицу изначальных сил Вселенной, перестроиться и по крайней мере обрести двойное зрение, которое мы постепенно утратили, – мы видим с чрезмерной ясностью то, что нас окружает здесь и сейчас, но лишились видения большого мира. Мы частично слепы, «кривые», как говорил касик Дулхан.

Племя тараумара живет гордо. Они знают, что, если их ритуал позабудется, Земля затеряется в беспредельном хаосе. Их миссия – сдержать великий хаос, чтобы он не поглотил Землю, только и всего.

Податель Жизни (от которого зависит само Солнце) может коснуться заблудшей души и спасти ее с помощью «сигури».

Сигури – это растение, которое особым образом приготавливают священники (употребляю это слово, чтобы не писать «колдуны», уничижительное и презрительное слово, принятое у наших служителей церкви). Сигури давят и растирают – у него необыкновенные свойства. Но удивительное дело, они преклоняются не перед самим растением, а перед каменным терочником, которым пользуется жрец тараумара, чтобы измельчить это растение, вызывающее галлюцинации. Терочник этот считается настолько священным, что, чувствуя близость смерти, жрец закапывает его в укромном месте, делая еле заметный знак, чтобы новый посвященный сумел найти терочник и продолжить таинственную традицию.

Целый день мы пили маисовое вино, называемое у них «тескино», которое вселяет необычайное спокойствие. Два приставленных ко мне индейца пили тоже молча. Я понял, что ритуал начался. Они что-то сказали, что я истолковал как приглашение следовать за ними.

С большим трудом мы поднялись на площадку среди гор, в окрестностях селения.

Она была круглая, и рядом с ней лежало длинное бревно, служившее сиденьем. Мне то и дело наливали в чашу тескино.

Мои провожатые воткнули в площадку не менее десяти деревянных крестов, совсем не похожих на наши кресты, – они изображают человека, руки которого простерты вверх. Когда начало темнеть, в центре круга развели костер. Костер они называли «онорнаме», что означает на их священном языке «Солнце». Потом они удалились и вернулись со стариком, осматривавшим меня при моем прибытии. Это был маг, распорядитель. Он нес деревянный жезл, голова его была украшена перьями, глаза казались остекленевшими.

Его сопровождали два мальчика, которые сели по бокам от меня. Тут один из помощников приблизился к нам и сказал:

– Заблудший, больной, сигури попробует тронуть твою душу… Он заставит тебя прозреть. Заставит тебя родить себя самого.

Больше ничего не было сказано. Мою чашу для тескино унесли и дали мне жевать какую-то массу с легким запахом лимона. Я должен был выплюнуть ее, когда скажут, в глубокую ямку, выкопанную перед бревном.

Мне сразу же захотелось заснуть. От дремоты, вызванной тескино, я перешел в сонное состояние, не исключавшее ясности сознания, как бывает у стойких пьяниц.

Старик издал жуткий шакалий визг, прокатившийся эхом по горам. Он начал плясать, звеня связками ракушек. Не то призывал, не то отгонял шакалов. Потом стал обливаться водой, брызгая на себя и швыряя брызги в пространство. Принялся бегать вокруг костра. Разрезал оленье сердце, которое принесли помощники. Полил кровью землю.

Меня заставили выплюнуть жвачку и дали жевать новую порцию снадобья. Только тогда я осознал, что, пожалуй, пошел на слишком большой риск. Мне стало страшно. Начало тошнить, и, кажется, меня вырвало. Старик сплюнул и помочился. Потом запрокинул голову и принялся издавать птичьи крики.

Я лежал на земле возле бревна, понимая, что ухожу в смерть. Меня одолело – или мне это казалось – бессилие человека, который видит кошмарный сон и не может проснуться. Который раздвоился, но не может действовать против своей судьбы. Ясность видения, пережитая тогда, незабываема, но то, что я видел, было насыщено кошмарами.

Кажется, я преодолел этот ужас и сумел отправиться путешествовать в пространстве и во времени. Несомненно, я побывал в Хересе и обошел площадь кафедрального собора вместе с матерью, и мы оба вошли в прохладу патио нашего дворца, где стоял густой аромат жасмина и влажный запах папоротника. Не могу описать смешение и порядок этих сцен, таких ярких и мимолетных, как во всяком сне. С тягостным чувством я увидел, как мой отец сплетается в объятиях с моей матерью, зачиная меня. Лица у отца не было – только овал желтого тумана. Многие события и видения были упорно непристойными. В них изображались чудовищные совокупления, демонические наслаждения, которыми я упивался и в них погружался то как мужчина, то как женщина (я видел себя обнимающим Эстебанико!). Похоже, что мы не способны сказать, кто мы в действительности и что мы чувствуем. Мы арена, где буйствуют запертые бесы… Лабиринт без ангелов.

Потом я снова пережил кораблекрушения. После чего оказался на берегах смерти. Ужас опять охватил меня, я, должно быть, закричал. Вспоминаю встревоженное лицо старика – он тоже кричал по-птичьему и ударял терочником по жезлу.

И тут я начал отделяться от своего тела: я его видел, оно лежало рядом с бревном. Оно мне показалось дорогим для меня предметом, но бесполезным, от которого мне обязательно надо было удалиться. (Скажем, чем-то вроде гитары без струн или притупившегося меча.)

Я поднимался с тихих берегов смерти и уносился в пространство. Так я родился из собственного тела. Я падал или возносился, кружился или бежал. Костер стал гореть ослепительно ярко. У меня заболели глаза. С ужасом я подумал, что глаза мои тоже пылают и что я безвозвратно падаю в «онорнаме». В огонь, который не обжигал.

В какой-то момент всех этих перипетий, более изощренных и обильных, чем в самом фантастическом рыцарском романе, я увидел Врата, похожие на те, что мне описывал Сьеса де Леон, рассказывая о своих похождениях в Тиауанако [79]79
  Тиауанако – селение в Боливии (департамент Ла-Пас).


[Закрыть]. Это был портал, странным образом поставленный в пустыне. Портал, достойный украсить самый роскошный арабский дворец.

При виде его я испугался. Однако все же прошел через него. Не знаю, вышел ли я оттуда во Вселенную или же снова вернулся на Землю.

То был портал, описанный Сьесой де Леоном, но я его увидел в бешеной пляске снов и кошмаров, внушенных «сигури». За много лет до его рассказа в Севилье.

Затем – я вспоминаю только отдельные сцены – я увидел корни, по которым струилось желтое золото или маис. Пятна ярких, непонятных расцветок, заменявших любые предметы планеты. Идеи цвета. Чувства, текучие, как вода. Затем внезапная, как бы неожиданная потеря сопротивления, а с ним – тревоги. Я почувствовал, что отдаюсь потоку, растворяюсь, вновь всплываю. Я превращался в ничто, затем воскресал, как утопающий, которого бурный поток то уносит, то выбрасывает в заводь.

Я понял, что мне довелось ходить по улицам тайных городов. Что Марата или Тотонтеак вполне могли быть теми неизведанными местами, куда можно попасть только с помощью «сигури» – растворения всех чувств и путешествия в сверхреальность.

Тщетно мое усилие передать словами такое сплетение тончайших ощущений, возможно сугубо личных. (Какую ценность имел бы рассказ или отчет Лазаря? Не зря он не говорит ни слова о своем путешествии в загробный мир…)

Я долго лежал, быть может спал. Когда проснулся, никого не было. Индейцы убрали кресты, обозначавшие направления. В середине истоптанной земляной площадки виднелись погасшие угли и зола.

Мой бирюзовый талисман, который был привязан к руке, исчез. Вероятно, его украл один из мальчиков.

В течение трех дней у меня была исключительная ясность ума, которую я утратил, вернувшись на равнину. Я пережил невероятнейшие ощущения – они навсегда останутся во мне как явление бога, или дьявола, или их обоих. Я словно провалился внутрь самого себя, в какое-то неведомое измерение, в мир столь же странный и таинственный, как внешний мир.

Кастильо и Дорантес были в ярости – они потерпели неудачу (верней, считали себя обманутыми) в попытке добраться до одного из семи городов королевства Кивира.

И не только это – в одной деревне они встретили индейца, хваставшего пряжкой с испанского пояса и гвоздем от подковы. Мало того что они не нашли Золотого Города, их путь где-то пересекся с путем пришельцев из Испании.

В трех днях ходу от селения моего друга касика уже попадались племена, переселявшиеся на север, убегавшие от нашего гуманизма и от нашего Бога. Одно племя приветствовало другое – они прощались с животными, растениями, с землями, которые отныне будут поделены на четырехугольные участки владений. Все теперь перемешалось, люди не доверяли один другому. Они знали, что спасение, которое обещает Бог на кресте, означает конец их собственных богов. «Предписание» ведет к потере их верований, «энкомьенда» [80]80
  Энкомьенда – предоставление испанцам права пользования тем или иным участком земли.


[Закрыть]предполагает рабство и смерть.

Я понял, что наше пешее странствие закончилось. Мы попросили друзей-индейцев дальше с нами не идти, но они были слишком добры или очень нам верили и продолжали сопровождать нас.

Мы шли вперед навстречу Испании. Пустыня стала еще более пустынной – племена ушли в горы, их бохио [81]81
  Бохио – хижина без окон из ветвей, тростника и соломы.


[Закрыть]были заброшены. Я отделился от нашей группы вместе с Эстебанико и одиннадцатью индейцами, воинами того вождя, которого я вылечил. И однажды после полудня я увидел четырех всадников в доспехах и шлемах. Индейцы, в страхе перед христианами, сгрудились вокруг меня. Это был патруль капитана Диего де Алькараса. Они остановили коней, готовясь атаковать нас.

– Я дон Альвар Нуньес Кабеса де Вака, – крикнул я. – Старший альгвасил и казначей короля из экспедиции дона Панфило де Нарваэса!

Никогда еще я не видел такого недоверия на чьем-либо лице. Изумленные всадники принялись гарцевать вокруг нас. Я голый, в набедренной повязке, но с бородой, хотя и запыленной, высокого роста и говорил по-испански! К счастью, у них не было собак. Они на лошадях двинулись на нас. Я стоял твердо, скрестив руки на груди.

– Повинуйтесь! – крикнул я и стал на пути одного из всадников, когда он вздумал наехать на моего индейца, который, испугавшись, побежал прочь.

Всадники погоняли нас пол-лиги, будто какое-нибудь стадо, пока не доставили к своему капитану, вышеупомянутому Алькарасу. Они охотились за рабами и были раздосадованы, что не находят индейцев, а те, как я уже говорил, охваченные вполне оправданным страхом, покинули свои селения.

Потом подошли Кастильо и Дорантес, ведя сотен шесть индейцев дружественного племени.

Индейцы, узнав, что мы христиане, расплакались. Как будто обнаружили, что любимый человек одержим дьяволом.

Я пытался успокоить их, а они уверяли испанских солдат, что я не христианин. Одновременно я должен был давать отпор наглости Алькараса и его грубых приспешников, полагавших, что я сумасшедший, и не оказывавших ни малейшего почтения моему чину, ибо у меня был вид дикаря.

Алькарас конфисковал все наши вещи, в том числе изумруды (их было пять, очень крупных). Тем не менее мы попросили индейцев принести с гор еду и накидки из коровьих шкур для испанцев.

Наконец Алькарас взял нас под стражу под тем предлогом, что мы должны отправиться в Сан-Хосе к губернатору, который воздаст нам по заслугам. Алькальд с физиономией убийцы, сущий цербер, повел нас.

Избавившись от нас, Алькарас объявил рабами шесть сотен индейцев.

Со мной стали обращаться как с союзником и известным лицом в Испании – мне дали одежду. После восьми лет без всего она стесняла. Но вовсе невозможно оказалось надеть сапоги. Рабыня-индеанка остригла мне ногти и срезала ороговелости на подошвах. Тело мое не переносило ни походной койки, ни кровати – чтобы заснуть, мне приходилось ложиться на пол. Эта привычка, которая принесла бы убытки хозяевам гостиниц, сохранилась у меня до приезда в Мехико. Там я ради приличия лег в постель, чтобы дворцовая прислуга вице-короля не увидела, что постель не смята.

Итак, мы прибыли в Мехико-Теночтитлан, и я был принят вице-королем Уртадо де Мендосой и маркизом де Оахакой, доном Эрнандо Кортесом, который усмехнулся, глядя на меня в огромных сапогах, снятых, несомненно, с какого-нибудь убитого ландскнехта.

Я опять был дон Альвар Нуньес Кабеса де Вака, сеньор из Хереса. Но я стал другим, хотя скрывал это. Стал другим навсегда.

Кортес сказал мне, что, по его расчетам, я человек, который прошел пешком больше всех в мире, – он полагал, что я сделал примерно две тысячи лиг по пустынным и неизведанным землям.

– Почему вы это сделали? Вы заблудились? – спросил вице-король. Кортес глядел на меня с ехидством.

– Две тысячи лиг! И что же принесли вы, ваша милость, Короне?

Я был никуда не годным конкистадором. Я не приобрел владений и не покорил под данных. Не переименовал горы, реки, местности. Теперь, размышляя об этом, я нахожу, что в моем поведении было нечто комичное.

– Почему вы это сделали? Почему не направились в Пануко, к городу на берегу моря, где вы высадились или потерпели крушение?

Я был действительно странный конкистадор – завоеванный завоеватель. И все же ко мне относились с уважением по какой-то тайной причине, которую я доныне, по прошествии многих лет, так и не открыл.

Чудак, что и говорить. Так называет народ людей вроде меня. Не такой бунтовщик, чтобы отречься от Бога своего детства, и не такой покорный, чтобы порабощать и убивать во имя короля.

Чудак. Другой. (Головная боль для ворчливого хрониста Фернандеса де Овьедо).

Солдат Алонсо Кастильо Мальдонадо и честолюбивый капитан Дорантес из Бехара поняли, что шли за безумцем или заблудившимся.

Они начали подозревать, что пресловутые тайные города королевства Кивира из золота и серебра, скорее всего, были деревушками с глиняными хижинами. Они начали разочаровываться в своих мечтах, а это было худшее, что могло с ними произойти.

Они рассказывали – по крайней мере, Дорантес, – будто меня действительно вели колдуны и я видел Ахакус, и даже входил в его золотой портал. Как можно было им объяснить, что речь шла о другом золоте, не о золоте алхимиков?

Да, были тайные города, которые открывались только сознанию людей и не имели ни серебряных улиц, ни стен из серебра.

Я не мог отрицать – но и объяснить тоже не мог, – что у индейцев гор был доступ к великим нематериальным тайнам.

В моей реляции двору в Толедо я только сообщил, – очень сжато, побуждаемый угрозами и подозрениями инквизиторов, – что на протяжении всех двух тысяч лиг не видел ни человеческих жертвоприношений, ни идолопоклонства… Сказать что-нибудь еще означало отправиться на костер.

Ни Дорантесу, ни Кастильо не поверили. Предположили, что они, как любой на их месте молодой капитан или честолюбивый солдат, последовавший за безумным или бестолковым командиром, были озлоблены.

Но кое-кто поверил болтуну Эстебанико, который не моргнув глазом рассказывал о сверкающих городах, охраняемых стражами с львиными хвостами.

Во всяком случае, ему поверили злополучный Коронадо и фрай Марко де Ниса.

Однако «моя тайна, которую я не открыл даже королю», побуждала меня продолжать мой заветный план, на сей раз в Рио-де-ла-Плате.

23 июля в Мехико-Теночтитлане Кортес меня почтил великолепной корридой с быками из его нового стада с клеймом в виде буквы «х». То были быки андалусийских кровей с тонкими, острыми рогами, несущими смерть, слугами глубокой, дьявольской ненависти. Ибо бык – это зло, это Минотавр Тесея. (После греков мы, испанцы, подхватили древний ритуал борьбы со злом.)

Я выпил, я вспомнил язык коррид, я произнес тост в честь победителя рехонеадора [82]82
  Рехонеадор – тореро с деревянным копьем на лошади.


[Закрыть], снова вдохнул сладковатый запах экскрементов, смешанный с запахом крови растерзанных лошадей.

To был не я. To был актер. Лицедей. Я выступал в роли истого испанца, как будто ничего не произошло. Быть может, я притворялся.

Мне вспоминались огромные бизоны, почти безрогие, безоружные, как те племена индейцев, которых победил Кортес.

Мы пили вино из местного винограда, который насадил Кортес в своих владениях в Новой Испании (двадцать три тысячи индейцев были препоручены его христианскому руководству).

Тогда он был в силе. Римский консул в апогее славы. Блестящий, хитрый, пронзительный взгляд черных глаз.

Что бы мы ни делали, все неизменно кончается катастрофой. (Наша циничная жажда жизни заставляет забывать о нашем опыте, о том, что нам известно.) Тот Кортес не имел ничего общего с Кортесом, которого я увидел в гостинице Мавра, уже на пороге смерти, уже с затуманенным взором.

В Веракрусе, откуда я должен был отплыть в Испанию, я провел время как во сне, будто плавая в тумане.

По обыкновению, отплытие все откладывалось. Я ждал, живя в гостинице, больше похожей на бордель, чем на пристойный дом. В одной из двух гостиниц, имевшихся в порту. Тогда уже были рабы-негры, которые пели и плясали под звуки барабанов. Вокруг сновали соблазнительные метиски. Крики, хохот, стук молотков и скрежет пил работавших на берегу плотников. Бродячие торговцы со своими тюками. Щелкали бичи надсмотрщиков. Пьяные матросы и погасший взгляд неподвижных, обобранных индейцев, тусклый взгляд (как взгляд Кортеса, когда он прощался со мной в гостинице. У него был такой же взгляд, подернутый пеленой смерти. Взгляд побежденного индейца, да, именно такой.)

Я провел неделю в гамаке, подвешенном между столбами, которые поддерживали навес из банановых листьев, защищавший от бурных, но коротких ливней.

Я здорово потел, там даже столбы потеют. Когда дождь переставал, поднимался горячий пар, от которого замирает душа, гаснет любой порыв. Словно оказываешься в пасти огромного пышущего паром чудовища – вот она, Америка. В дыхании этого зверя, больного лихорадкой, растворяется всякая мысль о Боге или о Дьяволе. Все превращается в хаос без границ и определений – солнцепек, густой туман, шумы и непрекращающаяся пляска негров с мулатками и метисками, которые задирают юбки и показывают смуглые, скользкие от пота бедра, как игривые дельфины, выпрыгивавшие на миг из вод Карибского моря и томившие нас желанием увидеть их снова.

Там пьют крепкий алкоголь, изготовленный из сахарного тростника.

Нет, все это никогда не будет Новой Испанией, копией, которую хотел создать Кортес. Это всегда будет чем-то другим.

Так, лежа в гамаке, я проводил время в полудреме. Я слишком многим рискнул в своих похождениях. Я ушел из дома и пока не мог найти дорогу окончательного возвращения.

Я оказался в центре Творения. Колдуны тараумара своими зельями, вероятно, помогли мне узреть или проникнуть в некое иное измерение, где нет ни смерти, ни необходимости – и возможности – обрести спасение. Они научили меня покоиться, как я покоился в гамаке: нежиться в пеленах Бога и Вселенной.

Я чувствовал, что возвращаюсь к жизни глубокобольных существ и что торжественная месса и бой быков – это две ветви одного и того же ствола.

Как некое откровение, меня осенило чувство, что мы, христиане, несчастнейшие из несчастных, истинные наследники Адама, изгнанного из Рая.

Наши церкви, наша религия – не более чем лазареты для глубокобольных душ. И мы, больные, уничтожаем целые народы во имя спасения их душ.

Дулхан, индейцы тараумара, сияние Ахакуса в ночи явили мне знаки чего-то иного, какой-то истины, которую я не мог постичь или обнаружить. Я лишь едва чувствовал ее, уподобившись незрячему, ищущему дверь там, где ему мерещится сияние.

Я побывал во внешних садах тайны некой возможности бытия, которую мои земляки уничтожают, не понимая.

Одолеваемый тропической размягченностью, я, кажется, понял нечто ужасное, нечто ускользающее от нормального взгляда на наш мир, на нашу историю. Я бы выразил это следующими словами: Где бы мы ни вторгались в мир, он немедленно утрачивает свою невинность.Мы подобны грязному пятну, расползающемуся помимо нашей воли. В этом смысле совершенно безразлично, что делает Кортес, или Писарро, или Альварадо, или бездари вроде меня – а я негодный вояка, – или любой новоиспеченный капитан, мнящий себя Ганнибалом. Американцы-аборигены были повержены одним нашим присутствием, прежде чем мы стали действовать крестом и крестообразными мечами.