355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Абель Поссе » Долгие сумерки путника » Текст книги (страница 10)
Долгие сумерки путника
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 19:58

Текст книги "Долгие сумерки путника"


Автор книги: Абель Поссе



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Впереди нас идет дьявол, что бы мы ни делали. Будем ли мы действовать, как Писарро, или попытаемся – к примеру, как я, – отстаивать истину, что «только доброта побеждает». Теперь доктора Саламанки вздумали усердно обсуждать слово «культура», которое прежде употребляли, только говоря о капусте или об огородах. Так вот, я думаю, существует нечто, идущее впереди нас, это нечто и есть «культура». Подозреваю, что она связана со Злом, что это извращенная и незримая сущность, которой пронизан наш образ жизни.

Написав эти слова, я понимаю, что вступаю на весьма опасный путь, который может привести меня только на костер инквизиции, но чего бояться старику, который уже сделал ставку и проиграл?

Побеждали не мы, а этот невидимый дьявол…

Неоднократно я склонялся к мысли, что сила, которая обезоруживала индейцев до применения оружия, шла от истинности нашей веры и от воли Господа нашего. Но потом я спохватывался: ведь Его слово – это жизнь и спасение, а не уничтожение и смерть. В нашей религии существует добро нашего Господа и святых, но также и зло. В нашей культуре преобладает зло. Тень, которая шла впереди нас, это был дьявол. Думаю, что проклятие, лежащее на нас, сродни тому, что наложено на евреев, чьими прямыми наследниками мы являемся. Мы – реинкарнация того духа, обреченного сеять лишь уныние, и смерть, и презрение к самой жизни, к жизни, какую нам дал Бог, Податель Жизни, как его называют мексиканские поэты.

Нет, американцы никак не причастны к пресловутому первородному греху. Однако же мы упорно стараемся превратить их в грешников, в падших существ, которых наши священники и епископы должны великодушно спасать. Мы подобны негодяю лекарю, делающему здорового больным, чтобы его вылечить и прославить себя.

Вот какая порча шла впереди нас. Оружия не требовалось. Довольно было приближения нашей болезни, и целые народы канули в небытие.

Нет, американцы никак не связаны с Адамом. Ни с Симом, Хамом и Яфетом. Только мы извлекли их из вечности и нарядили в хламиду грешников.

Мы посеяли недуг. Мы навсегда украли у них душевный покой.

Это и было моим «знаменитым секретом», который дошел до слуха императора Карла V. Секретом неизреченным, который, открой я его, привел бы меня на костер. Секретом для людей другой эпохи, не нынешней. Секретом бесполезным, как почти все, что исходит от меня.

Они, индейцы, просто жили, как вот эти коты, загадочно шныряющие по крышам монастыря Санта-Клара. Они рождаются, страдают, радуются, рождают потомство, желают, умирают. Так и идет – без шума и неожиданностей (кто изобрел слово «трагедия»?). Есть нечто глубоко истинное, достойное и великолепное в этих котах, которые мне напоминают индейцев Америки.

Неужто всегда будут варвары? Неужто всегда будут побеждать варвары? Неужто всегда, как говорят тараумара, путь человека по жизни будет всего лишь движением к праху? И все будет деградировать и идти к упадку?

Мы отчалили из Веракруса 10 апреля 1537 года.

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

НЕЖДАННЫЕ ПРИЗНАКИ ЖИЗНЕСПОСОБНОСТИ ПОВТОРЯЮТСЯ. Добро пожаловать! Когда приходит мысль о театральном Зале и о том, что мы должны быть готовы произнести приветствие и удалиться, в тебе вновь пробуждаются жизненные силы, волнующая воля оставаться по сю сторону, не проходить еще через тот Портал в пустыне, который так интересовал Сьесу де Леона.

Мочусь я обильно, и притом ощущаю почти жгучий зуд. В последнюю неделю снова было кровотечение. Я об этом доктору Гранадо не говорю – он сразу же начал бы толковать о «чрезмерной витальности» и порекомендовал бы успокоиться, поставить пиявки или даже сделать кровопускание.

Наука идет вперед неслыханно быстро – за последние три десятилетия о теле человека, о жизни, о нашем мире и о Вселенной узнали больше, чем с рождения Христа. Примечательны труды Мигеля Сервета, который выяснил, каким образом кровь кружит по телу. Жестокие кальвинисты приговорили его к сожжению на костре, как будто возможно противоречие между учением Божьим и реальностью мира и созданных им существ!

Редко бывает, чтобы утром я не проснулся от болезненной эрекции члена. В моих снах он превращается в чудесное оружие, проявляя эту упомянутую почти юношескую витальность. И не раз, когда донья Эуфросия поднимается с чашкой шоколада – мой завтрак, – этот молодчик не хочет разоружиться, и я должен прятать его, как прячет убийца свой преступный кинжал.

Живу по-стариковски, но сны у меня двадцатилетнего. Бывают люди, застрявшие в своей молодости. Другие уже рождаются старыми, например Овьедо, хозяин нашей истории.

Один поэт из друзей Брадомина, слепой, с фамилией не то португальца, не то марана, самый остроумный из всех них, говорит, что слово «старый» придумано недавно. Да нашествия мавров люди в Испании умирали на войне, на поединках, состязаясь в храбрости, от несчастного случая или от руки разъяренного рогоносца. Если кто-то доживал до седин и преклонных лет, его называли не «старым», а удачливым или мудрым. Неприятного сословия стариков не существовало. Слепой поэт утверждает, что мавры принесли страсть к числам и с той поры, к сожалению, всё считают десятками, включая человеческую жизнь. В конце концов мы стали верить цифрам, а не истине. И, возвращаясь к моему примеру, – Овьедо, который уже в двадцать лет был мокрой курицей и был способен держать в руках только саламанкское перо, следовало считать «молодым», а Кортеса или Писарро в Мексике и в Перу, в апогее их славы, коль судить по цифрам, называть «старыми».

Но вернемся к прежней теме, мой пенис подобен дверному молотку из толедской стали того сорта, который все выдержит – пожар в доме, разгром, учиненный маврами, лисабонское землетрясение. Он несокрушим. Дом разрушен, а он все так же сверкает на солнце. Мой член послушен телу и снам, а не моей воле или воспитанию родовитого кабальеро. Много раз он забегал вперед и возвращал меня к жизни. Надо его слушаться, он знает, что делает.

В последнюю неделю он, кажется, расположен отвлечь меня от чрезмерных литературных занятий – воспоминаний, которым я предаюсь. Слишком уж часто напоминает о своем существовании. Я даже изрядно похудел, он явно отнимает у меня много сил.

Я надел парадный черный костюм (бархатный, тот самый, в котором я был на аутодафе). Нанял карету у братьев Фуэнтес, ту самую, в которой меня несколько раз возили в бордель в Кармону, и приказал ехать в монастырь Санта-Клара. Перед Лусиндой я предстал в наилучшем виде, словно бы заглянул мимоходом по дороге на важное заседание Верховного суда.

Я преподнес ей букет роз и сказал, что заехал лишь поблагодарить за ее посещение моего дома в трудную минуту.

Я был совершенно спокоен в отличие от прежних встреч с ней. Разговаривал и вел себя пристойно – держась естественной дистанции пожилого человека, намеренного восстановить и должным образом упрочить то, что не может быть иначе как дружбой.

– Хотя ты, наверно, этого не знала, мне было в те дни очень плохо. Было стыдно самого себя. Твой приход меня успокоил, и ты не представляешь, сколько страниц я исписал с тех пор.

– Ваша милость льстите мне, я могу возгордиться!

Поскольку я знал, что по четвергам она навещает своего дядю, я пригласил ее перед этим визитом отужинать у меня.

На следующее утро я сам отправился на Ареналь, чтобы выбрать креветки и другие дары моря и поискать сладкий нежный цикорий, который, говорят, привозят из Франции.

На прилавках для рыбаков (следовало бы сказать «для мух») надо смотреть в оба, потому что мошенничают они беспардонно. Уверяют, будто барка «только-только прибыла из Сан-Лукара», а на самом-то деле приносят рыбу, которую освежили в Гвадалквивире, и она, не пройдет и четверти часа, будет вонять, как мавр, привязанный к нории [83]83
  Нория – черпаковое устройство для орошения, приводившееся в действие мулом, лошадью или рабами.


[Закрыть]
. Они без труда обманывают доверчивых фламандок, которых разбогатевшие в Индиях дельцы нанимают в кухарки, как в благородных семьях.

Меня там знают сызмальства, и, я слыхал, некоторые из этих плутов называют меня «горе-моряк», прозвище, заслуженное моими известными неудачами на море.

Одному из них, который отрицал, что его морские раки несвежие, я сказал: «Ты их видел самое большее на берегу, а я с ними встречался под водой…» И на том спор прекратился.

Я истратил столько, сколько у меня уходит на месяц обычного питания: раки-отшельники, самые крупные креветки, уже упомянутые морские раки, несколько крупных устриц для украшения. Баклажаны с чесноком, цикорий из Франции, грибы к вину из Аланиса [84]84
  Аланис – город в провинции Севилья.


[Закрыть]
(я приказал доставить большую бутыль). В мясном ряду я купил бараний окорок средних размеров, который донья Эуфросия начинит стручковым перцем и зеленью и отдаст испечь в пекарне еврея на Калье-де-ла-Вида. Нашел также хорошие телячьи почки и мозги, чтобы пожарить их на закуску.

В общем, немного – нынешняя молодежь ест мало, и если ест, то самую нежную пищу. Такова мода.

Двадцать раз я поднимался и спускался по лестнице и наконец, вопреки протестам доньи Эуфросии, поскольку вечер ожидался теплый, решил, чтобы стол накрыли на крыше, убрав оттуда всякий хлам и два треснувших цветочных горшка. В конце концов, наилучшее произведение искусства, которым я могу украсить мой дом, это вид на Хиральду. (Не так уж мало для человека, выросшего во дворце с доморощенными деревянными скульптурами.)

Я сам очистил золой и песком серебряные канделябры, единственную ценность, оставшуюся после всех бед и конфискаций, когда я вернулся из Рио-де-ла-Платы узником.

Это был очень приятный час тишины после моих громких споров с упрямой Эуфросией.

Лусинда сняла мантилью (она всегда ходит в мантилье, как всякая порядочная дама или девица), и донья Эуфросия провела ее на крышу. Сумерки были прекрасные, какие может дарить только Севилья, когда захочет.

Воздух наполнился ароматом молодой женщины. Запахом ее волос, вымытых в воде с настоем лаванды и высушенных на полуденном солнце.

Стол был действительно на славу – украшен всеми остатками былой роскоши моего дома. Кроме канделябров еще были приборы – ножи и вилки с ручками из слоновой кости, остатки моего имущества аделантадо. Чтобы снять напряжение, которое могло бы возникнуть у Лусинды, когда придется употребить эти инструменты, я поспешил взять руками устрицы, сбрызнутые лимонным соком.

Я показал ей папки, в которых хранил злополучные страницы. Выпил чуточку вина, и начался для меня чудесный вечер. Я сам восхищался, восхищая Лусинду своими рассказами. Главное, я рассказывал ей то, о чем я не писал, – как я встретил в парагвайской сельве вампира величиной с крупную чайку, который нежно и спокойно пил кровь из моей ноги, когда я спал в гамаке. Рассказал о нашем приходе во владения прекрасной и порочной королевы Куньян с ее свитой голых девушек. Вспоминал о тайнах озера Ипакарай и долгих сумерках на его берегах, когда в небе играют краски мантии Господа (это единственное место на Земле, где можно видеть это чудо).

Глаза Лусинды блестели, она едва касалась губами прохладного вина (бутылки с ним я загодя поставил в бассейн в патио). Тогда я решился рассказать ей о том единственном случае, когда увидел Бога. Рассказал о нашем походе от залива Санта-Каталина в Бразилии через совершенно неизведанную сельву по направлению к Асунсьону.

Говорил о реке Игуасу, впадающей в реку Парана. Ночью слышно за несколько миль громкий шум воды. Говорил о туманных облаках пены, в которых неожиданно проглядывает радуга, и о стаях попугаев лоро и арара. Об орлах с золотой шеей и о самых маленьких пестрых обезьянках, прыгающих по папоротникам и ярким орхидеям. Глядя на всю эту красоту, люди теряли дар речи. Они преклоняли колена, и из глубины их сердец невольно возносилась странная молитва. Человеческие слова, сказал я Лусинде, возникли для того, чтобы после изгнания из рая говорить о земле. У людей нет слов для рассказа о потерянном рае или о присутствии Бога – хотя бы речь шла о малом проявлении Его всемогущества, как было в том случае.

– Одно мгновение, ну, может быть около часа, мы были у входа в Земной Рай. Мы все были в этом убеждены. Но, к сожалению, не могли этого никому доказать.

– Ваша милость попробуете это описать?

– Нет. Меня опять сочтут сумасшедшим или идолопоклонником.

То был долгий счастливый ужин. Донья Эуфросия явилась с приготовленным ею сюрпризом – тортом, в центре которого находился корабль из ореховой скорлупы в волнах взбитых сливок. Он явно терпел крушение.

Держа в руках бокалы с вином, мы подошли к низкой балюстраде, выходящей на крыши мавританских домов Севильи и Хиральду, озаренную лунным светом.

Это местечко я на венецианский манер называю «альтана» [85]85
  Альтана – открытая терраса (на крыше) (итал.).


[Закрыть]
.

Лусинда была счастлива, ее глаза улыбались. Точнее, она сознательно изображала непрерывную радостную улыбку. Она хвалила меня, хвалила мои рассказы. Сказала, что я должен описать свою жизнь. Что грешно утаивать столько замечательных впечатлений.

Так как она не пила, я взял ее бокал с вином и поднес к ее устам. Одна капелька скатилась к очаровательной ямочке на подбородке Лусинды, и я осмелился остановить ее своим пальцем (сморщенным, как побег виноградной лозы).

Лусинда откинула голову. Ее взгляд утратил блеск безмятежной радости.

Я всегда был неудачливым соблазнителем. Был грубоват, как капитан военного отряда, или священник, влюбленный в племянницу. Я виню судьбу или неправильно выбранный момент – то ли бык не пошел в атаку, то ли пробежал мимо. Французы называют это точным словом – быть maladroit [86]86
  Неловкий  (франц.).


[Закрыть]
.

Ибо, потерпев неудачу с этой скромной лаской под предлогом задержать каплю вина, я не придумал ничего более остроумного, чем обнять ее за талию, как делают, когда, забыв осторожность, собираются идти по опасной тропе. В короткий миг этого дерзкого прикосновения я ощутил незабываемые нежность и тепло ее талии.

Лусинда отстранилась и досадливо села, нахмурив брови. Она принялась играть ноготком с ореховой скорлупой, тонувшей в креме.

– Дон Альвар, ваша милость… Вы должны знать, что я принадлежу другому мужчине. Его зовут Хесус Мохамед, вы тогда видели меня с ним.

Мне стало очень больно. Произошло то, чего я боялся, что бывало не раз. Ночь завершалась катастрофой. Я почувствовал бессилие, руки и ноги ослабели, как у марионетки, у которой отпустили все нитки. Я рухнул в кресло.

– Это тот, с кем я видел тебя на мосту?

– Тот самый. – Глаза Лусинды увлажнились, но не от радости. В свете канделябров блестели слезы тревоги. – Это очень влиятельный человек. Вы, наверно, о нем слышали. Он заправляет большими делами на Аренале…

Я понял причину ее тревоги. Этот Мохамед, видимо, был одним из так называемых «мавров Аренала». Банды негодяев, бывших в сговоре с судьями, альгвасилами и торговцами. Кроме того, они занимались самыми черными делами.

– Подонки! Дерьмо! – пробормотал я, чувствуя, что во мне растет и переполняет меня неудержимая ярость. (Теперь, когда пишу эти строки, сознаю, что то было чувство мне чуждое, истинно дьявольское наваждение.)

Я кинулся к Лусинде. Уже не к ее талии, а к ее лицу, чтобы дать пощечину.

– Как ты можешь, с ним? Ах ты шлюха! Дрянная еврейка!

Кажется, прибежала испуганная донья Эуфросия. Лусинда с трудом удержала мою руку. Я ударил ногою стол. Упал один из канделябров моей матери. Я уверен – такие вещи вспоминаются отрывками, как кошмары, – что черный кот, наблюдавший за нами с верха нагретой стены, выходящей к Алькасару, вскочил и исчез, будто не желая быть зрителем этой неаполитанской сценки.

Теперь, на чистом белом листе, все это предстает нелепым и постыдным. Я не мог сдержать вспышки. Да, я шестидесятилетний старик со сладострастными претензиями. Фальшивый моралист, неколебимый католик.

Зверь ревности превратил меня в опасное и смешное страшилище. (Мне кажется, я слышу стук зубов, видно, мои челюсти двигались, подыскивая оскорбления, но слова не складывались.) Лусинда бегом спустилась по лестнице и скрылась на улице.

Я ударил стол неудачно. Разбилось последнее блюдо талаверского фаянса. Слышу хрипловатый, расстроенный голос доньи Эуфросии, пытающейся навести порядок, как-то исправить сломанное. Действительно, я был безрассудно, до смешного влюблен в Лусинду. Сегодня я решаюсь это написать после ужасной недели.

Я прогнал донью Эуфросию. Разбил вдребезги горшок с розой об ушат с водой.

Лусинда, наверно, сбежала, себя не помня от страха. Тогда мне пришли на ум стишки остроумного и ехидного священника, бывавшего на пирушках у Брадомина:

 
Ах, как ошибается дельфин,
гоняясь в море за косулей, что в лесу!
 

Я осознал, насколько был смешон. Опять проклятая жизнь строит мне рожи. Именно теперь, когда ищешь отдыха в воспоминаниях, когда думаешь, что ты, вроде своих старых костюмов, ушел на покой и что уже нет места для всяких сантиментов и сюрпризов.

И вдруг вторгается действительность. Причем – сегодняшняя. Бесспорная и злободневная. Как если бы тебя пинком в зад снова вытолкали на подмостки, когда все уже преспокойно простились и ушли за кулисы.

Ревновать! Непристойно влюбляться в еврейку, которая с ума сходит по мавру! Это уж чересчур.

Я пристрастился к коварному вину. Пил неумеренно. Будто хотел забыть о тормозах моей износившейся гордости. Начались дни почти юношеских терзаний: говорят, старики становятся существами уязвимыми и глупыми как дети. Это правда.

Я до изнеможения бродил по городу, избавившемуся от августовской жары. Слишком часто заглядывал в бар Лусио выпить его превосходного белого вина, сидя у окна, наблюдал ссоры и любовь мух, неспособных распознать обман оконного стекла.

Насколько могу, избегаю знакомых. Прежде всего родственников. К чему доставлять им огорчение моим явным упадком.

Побывал я – не без ущерба для своего достоинства – на двух вечерах шумного веселья и состязаний в острословии, устроенных поэтами в гостинице Гутьерреса на улице Байона. Часто бывая в квартале Борсегинерия и на улице Франков, я в конце концов встретился с маркизом де Брадомином, который пригласил меня. Уже продавалась его книга, изданная в Барселоне другом его, виконтом де Калафелем.

Я был как горящий уголь. Только среди поэтов чувствовал себя получше, забывая о терзавших меня наваждениях. Занятные существа эти поэты – хотя они живут в воображаемом, а не реальном мире, они все же приходят к удивительному пониманию происходящего и четкому, пусть необъяснимому, знанию жизни. В конце концов начинаешь с ними говорить почтительно, как с духовником.

В то же время они бунтовщики, вечно недовольные и отстраненные от проблем настоящей жизни. Что касается вопросов веры, они, того и гляди, попадут на инквизиторский костер из-за своей дерзости, а на государственную службу нанимаются только простыми переписчиками или писцами речей для торжественных церемоний. Хорошо знают женщин, но главным образом шлюх. С чувственными наслаждениями знакомы больше в воображении, чем на практике (они нечистоплотны, дурно пахнут и бедны). Пишут о возвышенной и буколической любви, о греческих пастушках. Выдумывают такие вещицы для услаждения маркиз или подагрических вельмож.

Однако, сочиняя этот вздор, они создают свой вариант жизни. И вариант этот не менее правдоподобен, чем вариант «реальный».

В гостинице, новой и роскошной, они вели себя довольно развязно. Говорили наперебой, не слушая один другого.

Вспоминают, читают, декламируют. Приводят цитаты. Дурачатся и дурачат. Бредят. Пьют, что-то заявляют, угрожают. Кощунствуют. Мечтают об утопиях и о славе. Все это выдумки, не имеющие отношения к жизни. Но талант рассказчика делает эти вымыслы более чем реальностью. Они изображают людей такими, какими их чувствуют.

Они страшно эгоистичны, однако только и делают, что обличают эгоизм других, всех осуждая и на всех клевеща.

С Богом они не в ладу. Воспевают Его и грешат. Но в конце концов способны и порассуждать о Нем, ибо по-своему веруют, даже рискуя угодить на костер. Платон сознавал опасность и силу этих людей [87]87
  Платон в своем сочинении «Государство» предлагал изгнать из него поэтов.


[Закрыть]
, которые вредны в любом городе, хотя, возможно, необходимы, как гусеница, что вдруг превращается в мотылька и, кроме того, уничтожает падаль.

Они устроили грандиозный пир со свежими морскими ракушками и молочными поросятами. Поскольку виновницей торжества была новорожденная книга, меня усадили соответственно моей знатности и общепризнанным титулам рядом с Брадомином – у него длинная, редкая, седая борода и широкий лоб еретика. По другую сторону от меня сидел священник-баск, чьей фамилии не упомню, который всегда толкует о быках и мифологии.

– О религии я никогда не болтаю, – сказал он мне. – Не люблю зряшных разговоров. Запутаешься со всеми разногласиями, храмами, знаменитостями.

Великодушный человек, хвалит мои «Кораблекрушения».

– Книга вашей милости больше ценна тем, что скрывает, нежели тем, о чем рассказывает.

Места за столом постепенно заполнялись. Пришел слепой поэт, стуча своим чрезмерно длинным ясеневым посохом. Однажды я описал ему Парагвай с его далекими реками, и он на следующий день прислал мне стихи в благодарность за рассказ. Он писал о каравеллах, качающихся на сонной, илистой реке. Бессознательная и, быть может, невольная магия поэтов – слово «сонная» перенесло меня на палубу судна «Комунерос», на которое меня посадили истерзанного и в кандалах, чтобы увезти в Испанию. Мы ждали попутного ветра в месте, называемом Тигре из-за обилия там этих хищников, которые забираются на плавающие острова, образуемые камалоте [88]88
  Камалоте – водное растение в Аргентине, образующее плавающие островки.


[Закрыть]
, и скапливаются неподалеку от глиняных хижин поселка, именуемого Буэнос-Айрес.

Действительно, то были пропащие дни, заполненные сонной вялостью, светом и теплым воздухом.

В какой-то момент бесконечного ужина взял слово сеньор Барраль, виконт де Калафель. Он стал молоть вздор о том, что искусство должно идти своим путем, и «никто-де не смеет искать в нем дьявольские козни». Он явно намекал на инквизицию. Все горячо аплодировали, даже священник, этот язычник, сидевший рядом со мной.

Брадомин произнес нескончаемую речь. Похвалил меня как «человека-гуманиста, более достойного светлой Италии, чем этой траурной Иберии».

Выпили за его книгу. Не один бокал, а много бутылок. Брадомин обернулся ко мне и очень серьезно сказал:

– Я знаю, вы обеспокоены моей худобой. Она вызвана утратой руки в Мехико, событием, коему ваша милость были свидетелем, – сочинял он, – и осталась у меня лишь одна рука, чтобы поднимать бокал. А руку, которой держат вилку, я потерял…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю