Текст книги "Среди эмиграции (Мои воспоминания. Киев-Константинополь, 1918-1920)"

Автор книги: А. Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Вся знать и аристократия, эвакуировавшиеся из России, как знающие в совершенстве два языка: французский и английский, быстро нашли применение своим способностям на службе полиции англичан и жандармерии французов. Оплата труда была более чем прилична. Не редко бывали случаи, когда беженец, подойдя к английскому полицейскому, задавал ему вопрос на одном из иностранных языков и, к своему удивлению, получал ответ на чисто русском языке. Перед ним стоял какой-либо князь, граф, барон и т. д., но состоявший на службе в английской полиции. Бывало, по улице идут два три французских жандарма и среди них русский в офицерской форме или в форме гражданского ведомства, но обязательно с орденами, идут как будто на прогулке, весело и фамильярно болтая по-французски, но в то же время пристально и быстро вглядываясь в лица проходящей публики. Этих русских беженцев ненавидели сильнее нежели союзную полицию. В свою очередь, они мстили беженцам за это, когда кто-либо попадал в их руки. Самыми реальными и лучшими службистами были в полиции русские. Бесконечное количество арестов и смертей, в особенности после эвакуации Врангеля, было дело их рук.

Ненависть к англичанам у беженцев, как и у турок, была чрезвычайно велика, после непосредственного знакомства с их полицией еще более усиливалась. Знакомство же это бывало довольно часто, ибо слишком велико было поле их деятельности. Санитарная часть в городе была сосредоточена в руках англичан и находилась в бюро полиции. Каждый, откуда бы он ни прибыл, обязан был зарегистрироваться в санитарной части и через две недели получить обратно паспорт с отметкой врача. Здесь же, в бюро, выдавали всевозможные справки, пропуска на въезд и т. д. Целый день около входа томились тысячи русских, турок, греков, армян и прочих. В моменты, когда толпа начинала нервничать и волноваться, обычно выходили из здания 4–5 рослых англичан-полицейских и начинали бить резиновыми палками по голове, по лицу мужчин, женщин, всех кто попадал под руку, и до тех пор, пока толпа не рассеивалась в разные стороны.

Ясно, что в столь неожиданные моменты попадало и русским, находившимся в толпе; одному из русских офицеров, стоявшему здесь же в толпе, все же удалось благополучно и без побоев пройти внутрь. Получив свою санитарную визу, он пошел по коридору к выходу. У самых дверей, около выхода, стояли по обеим сторонам прохода человек 10–12 англичан-полицейских и забавлялись тем, что с дикими криками и хохотом пропускали сквозь строй проходивших. Первый хватал проходившего за шиворот, передавал другому, второй– третьему и т. д. и, наконец, последний ударом кулака выбрасывал его из дверей на лестницу.

Офицер шел спокойно по коридору и не предполагал, что с ним проделают ту же историю. В тот момент, когда он поравнялся с одним из первых англичан, его схватили и так же, как и всех, выбросили на лестницу. Весь бледный и трясущийся от гнева и оскорбления, офицер обернулся и хотел что-то сказать, но получил еще удар прикладом винтовки. Стоявший здесь же какой-то турок, перед тем вышедший оттуда таким же способом, подошел к офицеру и быстро по-французски сказал, чтобы он уходил, иначе его арестуют и изобьют. Ни слова не говоря, офицер вышел и уже на улице разрыдался. Немного успокоившись, он рассказал все происшедшее с ним своим подошедшим товарищам и добавил: «3 года безвыходно я пробыл в окопах в Германскую войну, имею Георгия, был в плену у немцев, но со мной так никогда и никто не обращался, как эти мерзавцы…» Другой случай, происшедший на улице с русским же, был более печален по своим последствиям.

Постоянных постов ни англичане, ни французы на улицах не имели. Это была единственная обязанность турецкой полиции. Союзники имели лишь передвижные посты, т. е., они день и ночь ходили по городу в своем районе группами в 2–3 человека. Однажды 3 человека англичан проходили по улице «Банков». На повороте этой улицы, в «Галату», дралась с ожесточением два грека. По обыкновению около дерущихся образовалась толпа, запрудившая собою тротуар и часть улицы. В числе зевак стояли несколько русских с видом знатоков высказывавшие свое суждение о происходящей драке. В самый разгар драки, когда все внимание толпы было сосредоточено на дерущихся греках, группа полицейских англичан поравнялась с толпой и неожиданно на толпу посыпался град ударов резиновыми палками. Били по головам, по лицу, по чем попало, с чисто английским спокойствием и хладнокровием. Один удар пришелся и по спине русского, который, обернувшись, в свою очередь ударил кулаком по физиономии ближе стоявшего англичанина. Затем остановившись и точно узнав нападавшего англичанина, набросился на него с кулаками, со словами: «Ах, ты, сволочь продажная, гороховая твоя душа…»

Окончить ему не удалось, так как подоспели оставшиеся два англичанина. Началось мерзкое и бесчеловечное избиение, но уже русского англичанами. Разбежавшаяся было толпа вновь начала собираться, но стояла вдали и гневно гудела. Подоспевшие на помощь англичанам турецкие полицейские окончательно разогнали толпу и затем восстановили порядок. Избитого, окровавленного русского, в бессознательном состоянии, усадили в проходивший автомобиль и увезли в «кроккер». После короткого пребывания там, он был отправлен в Крым.

Как оказалось впоследствии, «англичанин», учинивший столь дикую расправу над русским, был русский же офицер однополчанин избитого. Попасть в «кроккер» или «секстьон» – было равносильно тому, что попасть в средневековую камеру пыток. Если бы это был рассказ только одного лица, а не многих «очевидцев беженцев», то можно было бы не поверить всему тому, что там творится. «Кроккер» помещается в громадном, мрачного вида, четырехэтажном здании на улице «Petit Champ» возле американского посольства. Самые камеры для арестованных расположены в подвальном помещении. Часть камер, для политических, без окон, в остальных окна, под потолком, выходили во двор. Непосредственное начальство – жирный, красномордый сержант англичанин. В его ведении и в помощь ему находится штат полицейских, состоящий из англичан и русских, бывш. офицеров, знающих в совершенстве английский и французский языки.

Итальянский и французский «секстьон» помещались почти друг против друга, на улице «Margarit». Итальянская полиция была самая «добрая», как выражались русские беженцы. В случае какого-либо события, или происшествия, итальянцы обыкновенно делали вид, что ничего не видят и ближайшей боковой уличкой старались незаметно уйти от места происшествия. Только в исключительно редких случаях они принимали участие в событии, но окончательные результаты событий передавали англичанам или французам.

Французская жандармерия так же, как и англичане, принимала самое деятельное участие в жизни населения, и за себя, и за итальянцев. Правда, они занимали весьма незаметное и небольшое помещение, – помещались в обыкновенном турецком трехэтажном доме-коробке. Деятельность их была весьма заметна и нередко результатами этой деятельности были нечеловеческие крики истязаемых, далеко разносившиеся по сонной улице. Рядом с этим «секстьоном» помещался дом частных жильцов. Нередко они просыпались от страшных, заглушенных криков – «спасите…» Затем все смолкало и слышны были лишь стоны, исходящие из-за стены. Это французские жандармы учили русских «патриотизму», каковой, по их мнению, отсутствовал у русских, а также за измену «общему делу» в 1917 году.

Приблизительно в начале марта 20 г. стали расти слухи о быстром и неудержимом отступлении добровольческой армии к Новороссийску. Со дня на день ожидали официального сообщения о падении Новороссийска, а с ним и конца добровольческой армии. У всех на языке было одно слово: «Новороссийск». Один лишь «Осваг» был по-прежнему храбр и полон надежды, что победа не за горами, и что каждый шаг приближения большевиков к Новороссийску приближает их к неминуемой гибели. В витринах его был вывешен плакат, где было написано приблизительно следующее: «Вниманию тех, кто выехал за границу. Спешите и дальше записываться в очередь к позорному столбу в день торжества победы». В сущности же, точных сведений никто не имел. Настоящее положение дел на фронте тщательно скрывалось от населения и, тем более, от «заграницы». Но рассказы прибывавших ежедневно из России были красноречивее всяких «осваговских» официальных сообщений и воплей. Начиналась эвакуация Екатеринодара. Затем слухи о кошмарном, кровавом отступлении через мосты у Екатеринодара и событиях в Новороссийске. Военный террор, безвластие, пьяные грабежи– вот обычная картина положения в Новороссийске и его окрестностях.

Население в ужасе и страхе трепетало перед проходившими, разнузданными частями добровольцев. Оно ненавидело их и в своей ненависти уходило в горы и пополняло ряды «зеленых».

«Зеленые» открыто вступали в борьбу с отступающими отрядами добровольцев, обезоруживали их, отнимали артиллерию, обозы. А иногда обстреливали и устраивали крушение поездов. Под самым Новороссийском часть селения находилась в руках «зеленых», и только под действием судовой артиллерии союзников они на время оставляли эти селения и уходили в горы, а затем возвращались вновь. Нередко были случаи, когда они небольшими отрядами приходили ночью в город и вступали в бой с офицерскими отрядами, патрулировавшими там.

В каждом слове, в каждой фразе прибывшего сквозило: «Конец».

Вскоре из Новороссийска прибыло «особое совещание» во главе с председателем его, ген. Лукомским.

Большинство из прибывших сразу же проехали дальше: во Францию, Англию и др. страны. Ген. Лукомский остался в Константинополе в должности военного представителя.

Незадолго до того, из Крыма прибыл со всей своей семьей ген. Врангель. Он был в опале и изгнании, в особенности после восстания Орлова, подтвердившего опасения ген. Деникина о соперничестве ген. Врангеля. Последний просиживал в Константинополе почти инкогнито и видимо выжидал окончательного развертывания событий. Между тем, события развертывались с неимоверной быстротой.

Екатеринодар, станция Тоннельная уже пройдены красными. Бои идут вокруг Новороссийска. Утром 30 марта 20 года в «Осваге» появилось официальное сообщение, крупным шрифтом, – «о победе добровольцев и разгроме большевиков под Новороссийском». В тот же день вечером прибыли пароходы с беженцами, рассказывавшими дикие, кошмарные ужасы эвакуации и падения Новороссийска. И уже после этого в «Осваге» вывесили коротенькое сообщение об оставлении Новороссийска и переезде добровольческой армии в Крым.

В связи с прибытием беженцев из Новороссийска посольство стало неузнаваемо. Главная масса беженцев была сразу же направлена на Принцевы острова и на остров Лемнос. В Константинополе же были выгружены те, кто предполагал в ближайшем будущем отправиться дальше и, главным образом, в Сербию, которая изъявила желание разместить у себя и взять на свое иждивение несколько тысяч беженцев. Высаженные с пароходов на английских грузовых автомобилях были доставлены и размещены в посольстве. Почти весь громадный двор посольства был загроможден чемоданами, корзинами, мешками и прочим беженским имуществом. Здесь же, на своих вещах и возле, прямо на земле, расположились беженцы. После всего пережитого, до и во время кровавой эвакуации, все были пришибленные и угрюмо-безразличные. Многим не верилось, что весь пережитый кошмар был самая настоящая и дикая действительность. Только к вечеру, когда все немного пришли в себя, начался разбор вещей и переноска их в посольские залы. Все три залы были превращены во временное общежитие. Все начали устраиваться с таким расчетом, чтобы каждому иметь свою отдельную и совершенно обособленную квартиру или, по меньшей мере, комнату. Между местами, занятыми семьями, отгороженными друг от друга вещами, появился еще целый ряд занавесок. Солдатские серые шинели, английские шерстяные одеяла, простыни, ковры и т. д., обозначали границы и стены комнат каждой семьи или беженца. Беженцы-мужчины тихо бродили по залам. Останавливались около своих знакомых по эвакуации. Собирались небольшими группами и короткими, односложными фразами вспоминали все то же. Женщины более быстро освоились с положением и уже хлопотали около своего несложного хозяйства. Семейные мыли, кормили, одевали своих детей, другие приводили в порядок своих «измученных» кошек и собак, третьи перед куском разбитого зеркала завивали волосы и доставали костюмы и шляпки. Но среди этих, уже несколько приспособившихся к жизни в новой обстановке, были какие-то окаменелые и ничего не видящие перед собой лица беженцев. На балконе, что примыкал к залу, вдали от всех, сидит на своем чемоданчике молодой полковник и неподвижно-безразличным взглядом смотрит перед собой. Ему 38 лет, но он весь седой. Поседел он в день эвакуации, когда какой-то пьяный офицер Корниловского полка ударом приклада винтовки сбросил в море его жену и пятилетнюю дочь. Дальше, мать, которая потеряла своих детей и теперь полубезумная ходит и ищет их везде, проклиная добровольцев и Деникина. А сколько жен без мужей, которые также погибли, но не на глазах своих семей? Они утешают себя надеждой, что их мужья выехали в Крым и что в скором времени они их разыщут.

В углу, на безалаберно и по холостяцки разбросанных чемоданах и походных сумках, группа молодых офицеров и какой-то штатский вспоминают и делятся подробностями последних дней. Рассказывал казачий офицер-есаул. Говорил медленно, с ударением на «о»: «Под Екатеринодаром, куда нас перебросили из-под Армавира, нашему полку было приказано спешиться, коней бросить и войти в состав Богодуховского полка. Мы сразу поняли, чем это пахнет, и категорически отказались. Сами все уже находились в Новороссийске и даже некоторые на пароходах, а как будто, из Тоннельной, из штаба было передано приказание. А, брось мы тогда лошадей, то наверное где-нибудь я уже лежал бы и внутри копошились бы черви… В полку у нас было человек 35–40 казаков-рядовых и два офицера – командир и я. Никакого обоза не было. Жили тем, что попадется по дороге. Не получая целый день никаких приказаний и не зная, что, вообще, делать, решили заночевать в городе около станции.

Гул артиллерийской стрельбы приближался с северо-запада. Ни я, ни командир ничего подробно не знали, не говоря уже о казаках. Придя к станции еще засветло, увидели, что не только на станции, но и вблизи где-либо расположиться невозможно. Везде и все было запружено толпами людей, обозами, артиллерией, скотом и т. д. Изредка во всей этой каше поднималась стрельба, – затихавшая так же быстро как и начиналась. С трудом прошли в город, где и расположились на Красной, в саду, у памятника Екатерины. Никаких учреждений уже не было. Всю ночь в городе была стрельба, в которой принимали участие, от нечего делать, и наши казаки. Под утро человек 17 отправились на „разведку“ и – к чаю у нас были хлеб, молоко. Привели с собой также две коровы. Желая узнать что-либо, командир отправился к этапному коменданту. Там было еще несколько таких же командиров, незнавших куда идти. Этапный сказал, что позиция будет на той стороне реки Кубани и там уже роют окопы.

Направились туда. По дороге встретили бездольную батарею, 3 орудия. Соединились вместе и решили не расставаться. Перейдя мост (мы проходили его 1 1/2—2 часа), мы были задержаны каким-то полковником генерального штаба, который приказал нам занять позицию уступом на правом фланге какой-то дивизии. Никакой дивизии мы не нашли. По берегу и в разных направлениях бродили какие-то части и отряды, некоторые были в окопах. Грязь, снег, холод… Решили остановиться и ждать. Так мы простояли дня 3. Орудийная стрельба приближалась и уже была где-то совсем близко. Начала проходить пехота, грязные, оборванные, полуголодные; некоторые в мешках вместо шинелей, босые – они производили жалкое впечатление даже по сравнению с нашими казаками.

Самыми старшими начальниками, коих мне удалось видеть в этом бою, были полковники, командиры полков и батарей. Все остальные, штабные крысы, сидели в поездах, каждую минуту готовые удрать ближе к морю. Наконец, бой начался на реке Кубани. Взорвали мост. Через некоторое время неожиданно пронесся слух, что большевики где-то переправились через реку Кубань и заходят в тыл. Моментально все превратилось в один грязный, серый огромный клубок и, убивая друг друга, понеслось к станции Тоннельной и далее, к Новороссийску. Артиллерия, обозы с награбленным добром, боевые припасы, все стеснявшее бегство, было брошено. А в это время артиллерия красных била нам в спины и тем наносила еще большую панику. Прошли Тоннельную. Здесь рыли окопы жители окрестных селений, но мы с командиром решили не задерживаться и идти прямо в Новороссийск. Пришли во время, потому что уже начиналась погрузка на пароходы.

Штабы уже давно были там и оттуда „руководили фронтом“. Командир решил со своим полком погрузиться на пароход, отходящий в Крым. У меня желания эвакуироваться в Крым не было, и я решил уехать в Константинополь. В Новороссийске я бросил полк и стал изыскивать способ, чтобы попасть на пароход. Дня три я прожил, ночуя на пристани. В городе нельзя было показываться, т. к. офицерские патрули Алексеевского полка хватали всех и отправляли к этапному коменданту. На третий день мне передали, что у коменданта задерживали всех потерявших свою часть. В городе творилось в это время нечто не передаваемое. Днем и ночью шла стрельба без всякой причины. Офицерские патрули хватали на улице всех. При малейшем подозрении, что перед ними дезертир, вешали и расстреливали на месте. На Серебряковской ул. все магазины были разграблены и стояли с выбитыми окнами. Население попряталось. В городе проходили лишь вооруженные офицеры и солдаты-фронтовики. О дисциплине не было и речи. При мне офицер подошел к группе солдат, сидевших возле комендантского управления, и отдал приказание, чтобы они сопровождали какой-то груз к станция Тоннельной. Ни один из них даже не пошевельнулся. Офицер стоял и ждал. Тогда один из сидевших солдат, не глядя на него, сказал, что если ему хочется идти и сопровождать, то пусть идет, а они никуда дальше не пойдут. „Довольно, мол, и так достаточно „посопроводили“. Дошли до Черного моря, а дальше не по пути“. При этом загнул крепкое русское слово.

Офицер повернулся и ушел. В комендантской было полно народу и все – офицеры. Среди них изредка штатские фигуры, но с револьверами и с бомбами. Это указывало на их какую-то связь с армией. Все собрались сюда по одной и той же причине, что и я. Вскоре вышел адъютант и категорически заявил, что никакой записи нет и не будет. Все слухи о записи оказались провокацией. Теперь у меня было одно желание, – быть на каком угодно и куда угодно отходящем пароходе. Решил идти и разыскивать пароход с моей частью. На улице уже вечерело и идти одному было довольно опасно. Таких, как я, было человек 18. Сговорились идти вместе. Выйдя на улицу, зарядили винтовки и приготовили револьверы и бомбы. На улице было тихо, лишь где-то вдали у станции шла оживленная перестрелка и доносился отдаленный, прерывистый гул орудий. Не доходя до базара, неожиданно, где-то около нас, резко брякнул ружейный выстрел. За ним еще несколько и над нами просвистели пули. Ясно было, что стреляли по нас, но стрелявших не было видно. Вдруг кто-то увидал согнувшуюся и быстро перебежавшую улицу фигуру, скрывшуюся в базарном переулке. Вслед за тем, оттуда донесся ряд выстрелов. У нас двое упали. Моментально рассыпавшись вдоль улицы, мы открыли стрельбу по направлению к базару, а некоторые стреляли в тыл, вверх по Серебряковской. Темнота быстро спускалась и вскоре наступила жуткая ночь. Теперь уже стреляли кругом нас и во всем городе. Где-то были слышны крики о помощи, звон разбиваемых окон, но мы, не обращали внимания продолжали медленно отходить. Когда мы поравнялись с базаром, стрельба прекратилась, но мы шли настороже, опасаясь нового нападения. Шли медленно, так как среди нас было трое раненых.

Со стороны моря, от набережной, доносился какой-то отдаленный и пока неясный гул и шум. По мере приближения к набережной нам навстречу начали попадаться отдельные люди и группы, повозки, лошади и скот… Часть куда-то двигалась, остальные или сидели в грязи на земле, или стояли. Перекликались, звали, искали; просто кричали и матерно ругались. Захлебываясь, плакали дети…

Набережная. Вдали у пристаней и в море ряд приглашающих н переливающих огней. По мере приближения, шум и гул резко переходят в дальний и непонятный рев многотысячной толпы и животных. Днем проходя по набережной, я видел лишь отдельные и небольшие группы людей, пробирающихся к пристаням, теперь же картина резко изменилась… Сверкнул луч прожектора с английского броненосца и медленно пошел по пароходам, пристаням, набережной и далее в город к собору, вливаясь своими щупальцами в толпу и темноту. Пробираясь через эту массу людей, животных, повозок, через трупы тифозных, просто больных, не могущих идти дальше, мы к утру добрались до первой пристани. Пройти на самую пристань не представлялось возможным. Перед нами была плотная людская вооруженная стена и всякому желанию протискаться вперед подставлялась винтовка или револьвер. Измученные решили ждать рассвета на месте.

Наступивший рассвет осветил всю картину эвакуации во всех ее деталях. Все пространство от цементных заводов, пристани, набережная, улица, ведущая к вокзалу – все было покрыто морем людской толпы. Все части добровольческой армии, казаки, киргизы, калмыки, офицеры, женщины, дети, все, кто только отступал с армией, неожиданно, со всего огромного фронта собрались сюда, на небольшой клочок земли. На пароходах та же картина, что и на суше, лишь с той разницей, что там отсутствовали лошади, скот и обозы. Некоторые пароходы, уже перегруженные до отказа, отошли от пристани и стояли на рейде. В это время из города прибывали новые и новые части войск. С одной из них прибыл какой-то генерал. Все бросились к нему, чтобы он переговорил с Деникиным и англичанами и попросил забрать хотя бы военных. Ставка, оказывается, уже была в Новороссийске и жила пока в вагонах, но на территории цементных заводов, охраняемой английскими войсками и броневиками. С трудом, но генерала пропустили.

Вскоре, возвратившись оттуда, он заявил собравшимся, что ген. Романовский, от имени Деникина, заявил: „Все, что было возможно и было в силах – сделано. Большего и сверхчеловеческого сделать нельзя. Все пароходы были уже погружены, но возможно, что в течение дня придут еще“. После такого ответа, буквально всеми овладело бешенство. Я помню, что у меня даже похолодело как-то внутри от охватившего меня ужаса и при мысли, что придется остаться. Крики: „мерзавцы, подлецы, предатели, убийцы“. Отборная площадная ругань. Кто-то крикнул, что надо всем идти к Деникину и Романовскому, вытащить их из вагонов и заставить оставаться вместе со всеми до конца. „Довольно“, мол, проливали чужую кровь, теперь пусть попробуют и проливать свою…

И вся толпа, вооруженная и озлобленная, двинулась к цементному заводу. Неожиданно выскочил английский броневик и над нами погремел оружейный выстрел. В одно мгновенье передние ряды толпы повернули и начали уходить назад, а сзади все еще напирали. Люди падали, послышались выстрелы из толпы, но наконец вся масса повернула и бросилась в разные стороны. Добежав до пароходного агентства „Ропит“, я каким-то чудом втискался туда и стал ждать.

Броневик немедленно пополз до поворота на набережную и затем повернул обратно.

Воспользовавшись тем, что пространство между конторой и пристанью было свободно, я и еще несколько человек выскочили из дома агентства и бросились бежать. В одну секунду мы были на пристани. В это время толпа на пристани немного поредела, так как часть людей была уже на пароходах, но все же протискаться вперед не было никакой возможности. Случайно мой взгляд упал на канат, держащий пароход у пристани. Решил по канату пробраться на пароход. Другого выхода не было. Ежеминутно рискуя оборваться и упасть в море, я пополз по канату. Несколько раз я останавливался от головокружения, судорожно уцепившись всем телом за канат. Наконец, я был на пароходе. Минут 15–20 от всего пережитого я абсолютно ничего не соображал. Наконец, очнулся. Пароход был битком набит людьми, но по трапу все шли: и шли новые люди. Некоторые обрывались и, толкаемые сзади напиравшими людьми, падали в воду и тонули на глазах равнодушно-спокойной к участи других толпы. Нередко задний расчищал себе дорогу просто револьверным выстрелом. Моему примеру последовали многие и скоро канат представлял из себя гирлянду человеческих тел. В это время пароход уже был переполнен людьми. При помощи прикладов английские солдаты освободили трап от людей. Пароход резко дернулся вперед, и неожиданно натянувшийся канат сбросил человек 18, бывших на нем, в море. Отчаянные крики погибавших на время заглушили собою весь шум толпы на пристани. Я отвернулся, чтобы не видеть, но картина тонущих людей стояла передо мной и я долго потом галлюцинировал.

Наш пароход уже далеко отошел от пристани. Затем подошедшие английские матросы перерубили канат, пароход рванулся и медленно пошел на внешний рейд. Оставшиеся на берегу плакали и проклинали. Сначала никто из русских на пароходе не знал, куда нас повезут, и только уже в открытом море, когда скрылся окончательно берег, мы поняли, что нас везут в Константинополь. По дороге мы встретили два парохода, шедшие полным ходом к Новороссийску. В общем пережил… На всю жизнь останется в памяти. Теперь бы только скорей уехать в Сербию к жене. Довольно повоевали…» – закончил он свой рассказ. Все молчали, один за другим поднялись и разошлись по своим местам. Все пережили одно и то же и говорить было не о чем.

В день официального сообщения о падении Новороссийска ген. Врангель неожиданно выехал в Крым на французском миноносце. О его отъезде узнали лишь через несколько дней из официального сообщения в «Осваге» в газете «Вечерняя Газета». В первый день назначенного отъезда он не уехал. По дороге с ним случился продолжительный обморок и он вернулся обратно. Уехал на следующий день. В этом видели дурное предзнаменование и близкие уговаривали его вообще не ехать. Его отъезд был вызван многими причинами последних событий. Из них: падение Новороссийска и недовольство монархических и тяготеющих к ним кругов политикой генерала Деникина. В связи с этим, произошел отказ ген. Деникина от власти и передача таковой совету старших начальников армии в Крыму. С падением Новороссийска разбилась вся политика англичан. Они резко изменили курс. Предполагалось перемирие и затем мир. Условия: Крым со всеми находившимися в нем войсками добровольцев и населением становится самостоятельным государством, совершенно независимым от Советской России; протекторат, помощь и охрана границ – Англии.

Ген. Деникин, разбиравшийся в событиях, видел, что с падением Новороссийска в сущности борьба окончена. Он и тенденция добровольч. армии побеждены Дальнейшая борьба – напрасна. Но открыто выступить и положить конец тому, что он начал, он не мог и боялся монархических кругов. Потому он решил этот вопрос предложить на обсуждение всей находящейся в Крыму армии, через совет начальников. Подлинная армия, солдаты и офицеры фронтовики, непосредственно несшие на себе всю тяжесть борьбы, безусловно были за окончание ее. Отголоском их настроений и переживаний были их семьи, родственники, друзья, офицеры и солдаты, отколовшиеся при эвакуации, т. е. вся беженская масса, за исключением аристократических и близких к ним кругов.

Несмотря на ряд смертельных ударов и крушение фронтов, среди аристократии существовало «боевое» настроение. На путь борьбы также толкала и Франция, обещавшая им поддержку и помощь и пожелавшая испытать счастье в борьбе с большевиками. Давившие на совет начальников монархические круги, выдвинули на пост главнокомандующего армией ген. Врангеля, как наиболее подходящую фигуру. С одной стороны, в верхах армии он был известен, как явный монархист, а с другой стороны, он все же пользовался некоторой популярностью среди офицеров и войск. Прямо пойти на монархический переворот боялись населения. Кроме всего, этот отъезд в Крым давал возможность осуществить дальнейшую мечту ген. Врангеля – стать на место генерала Деникина. Собравшийся в Севастополе совет начальников постановил продолжать борьбу и на место ген. Деникина был выбран ген. Врангель, коему в тот же вечер была послана телеграмма в Константинополь. Главную роль играл во всем ген. Кутепов, прославившийся в армии своей исключительной жестокостью и открытым монархизмом.

Ушедший ген. Деникин издал свой последний приказ, обращенный к армии, где «земно кланяясь армии, благодарил ее за подвиги и призывал на новую борьбу с большевиками и во главе с новым главнокомандующим».

Параллельно и ген. Врангель издал свой первый приказ, в коем он сообщал «о вступлении в должность главнокомандующего, объединении и переименовании всех армий в одну русскую армию и звал на борьбу до победного конца».

Вслед за этим была объявлена очередная мобилизация в Крыму и приказ о явке в Крым всех офицеров, солдат, казаков, врачей и чиновников, эвакуировавшихся в разное время в Константинополь. Проведение в жизнь этого приказа в Константинополе взяли на себя французы. На островах, где беженцы были в полном распоряжении союзников, этот приказ имел некоторый успех. Добровольно на островах никто не явился. Тогда, по заранее составленным и имевшимся спискам, собирали находившихся на островах военнообязанных, грузили на пароходы и отправляли в Крым. Некоторые все-таки сумели бежать с островов в Константинополь и тем спаслись от мобилизации. В Константинополе эта мобилизация не удалась совершенно; за исключением тех, кто проживал б посольстве и двух общежитиях, никто не явился. Французские эскадроны устроили проверку документов у русских на улицах, трамваях, пароходах и т, д., но и это ни к чему не привело. Ехать в Крым желающих не было.

Дня через два после отъезда в Крым ген. Врангеля, приблизительно в апреле месяце 1920 года, из Крыма, на английском миноносце, в Константинополь прибыл с семьей бывш. главнокомандующий ген. Деникин и вместе с ним прибыл бывший начальник его штаба ген. Романовский и еще несколько наиболее близких к нему лиц. С миноносца ген. Деникин вместе с ген. Романовским отправился в посольство, куда и прибыл часов около двух дня. По прибытии в посольство, ген. Деникин вспомнил, что на миноносце он забыл некоторые свои книги и документы. Немедленно ген. Романовский отправился на автомобиле и вскоре возвратился обратно. Было около 5 час. дня. При выходе ген. Романовского из автомобиля в тот момент, когда он вошел в двери вестибюля, к нему подошел какой-то офицер в форме мирного времени и обратился с каким-то вопросом. Ген. Романовский, отвечая на ходу, быстро прошел вперед по направлению помещения, занимаемого ген. Деникиным. Я в это время сидел в среднем зале, отделенном от лестницы, ведущей из вестибюля наверх сплошной перегородкой с дверью. Неожиданно прогремели 2–3 сплошных выстрела где-то внутри посольского здания. Я и мой знакомый, с которым мы разговаривали, а также все беженцы, находившиеся там же, не обратили на это никакого внимания. У всех промелькнула мысль, что это, вероятно, кто-либо из пьяных офицеров забавляется стрельбой из револьвера. Вслед за этим неожиданно кто-то начал стучать в стеклянную дверь с лестницы, которая была заперта на ключ. Обернувшись, я увидал за дверью фигуру в офицерской форме. Быстро подойдя к двери я открыл ее. Не останавливаясь, офицер быстро и взволнованно бросил фразу: «Бегите все вниз. Генерал зовет» – и по черной лестнице, ведущей во двор драгоманата, побежал вниз.