Текст книги "Среди эмиграции (Мои воспоминания. Киев-Константинополь, 1918-1920)"

Автор книги: А. Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Последовал приказ о поголовной мобилизации всего мужского населения от 18 до 55 лет. За неявку – отвечали головой домовладельцы и представители учреждений. Из страха, часть населения явилась на сборные пункты. Рабочие не явились вовсе, а студенты устроили демонстрацию – протест. Но и явившиеся по дороге на позиции – разбегались.

Монархисты остались одиноки, и заклинания „Киевлянина“ и „Нового Времени“ не помогли.

Игра была проиграна. Затеявшие ее верхи начали заблаговременно исчезать, бросая на произвол судьбы и растерзание Петлюры обманутую и насильственно мобилизованную молодежь.

2 ноября положение гетманских отрядов сделалось окончательно безнадежным. Сердюцкие полки перешли на сторону петлюровцев. Бой переместился непосредственно на окраины города. К вечеру того же дня отступавшие начали стягиваться к району Крещатика, где и сдавались в плен.

Отряды Петлюры, ворвавшиеся в город со стороны Арсенала, сразу же бросились в район Александровской и ближайших улиц, где находился дворец гетмана, в надежде захватить его в плен. Около дворца было оказано сопротивление гетманским конвоем, но и он после нескольких орудийных выстрелов бросил орудия и винтовки и разбежался. Несмотря на самый тщательный обыск дворца, никого не нашли.

Гетман бежал, но во всяком случае, – и это все отлично знали, – он был в Киеве. За его голову была назначена довольно солидная награда. Самые энергичные поиски в течение ближайших дней были безрезультатны. Лишь через несколько дней было выяснено, что гетмана в Киеве нет, и что он преблагополучно прибыл в Германию через Польшу.

Бегство его произошло следующим образом (передано со слов немецкого солдата).

В то время, когда петлюровские отряды уже ворвались на окраины города, гетман незаметно для окружающих, вышел из дворца и направился в штаб немецкого главного командования. Было заранее условлено, что он там проведет целые сутки. На следующий день, когда город находился полностью во власти Петлюры, гетмана на носилках, всего забинтованного в немецкой офицерской форме, вынесли из штаба и на автомобиле отправили на вокзал в заранее приготовленный поезд.

Здесь в присутствии петлюровских властей и отрядов, охранявших вокзал, гетман был снят с автомобиля и перенесен в поезд, причем петлюровцы даже выражали свое сожаление и соболезнование „раненому немецкому офицеру“.

В тот же день гетман отбыл из Киева и через несколько дней был уже в Германии вместе со своей семьей, которая выехала туда до событий.

Келлеру, остававшемуся до последней минуты в Киеве, пришлось хуже. Наступление петлюровских отрядов, начавшееся 29 ноября утром, было настолько неожиданным и стремительным, что штаб Келлера, во главе с ним, потерял всякую возможность разобраться в происходящих событиях.

Они настолько были уверены в благоприятной обстановке, что абсолютно не приняли никаких мер на случай возможного поражения. Они были уверены, что немцы не позволят петлюровцам войти в город. Таким образом, неожиданно разразившееся наступление и прорыв смешали все карты и планы, как Келлеровского штаба, так и немцев. Все очнулись лишь только тогда, когда некоторые отряды Петлюры были уже на Крещатике.

Завоевывали учреждения и производили аресты.

Первым пришел в себя немецкий штаб. Он предложил петлюровскому командованию ультимативно, в 24 часа, вывести свои отряды из черты города, на указанное ими расстояние. Началась торговля. Самолюбие Петлюры было задето: с одной стороны, он хотел сохранить перед населением завоеванной столицы авторитет победителя, с другой на решительный тон его наталкивало настроение армии, которая хотела поживиться за счет буржуев и „жидов“. Кстати, такая попытка была, В районе Подола, за несколько дней до поражения гетмана, прорвался неожиданно незначительный отряд петлюровцев. Вместо того, чтобы развивать дальше неожиданно достигнутый успех, отряд устроил „местное восстание“. Начался погром еврейской бедноты, преимущественно ютившейся в этой части города. Подоспевшими немецкими отрядами „восстание“ было ликвидировано, но в результате свыше сотни еврейских семей были погромлены.

Переговоры между Петлюрой и немцами не привели ни к каким результатам. Немецкий, штаб настаивал на своем требовании и в последнюю минуту, в подтверждение своего ультиматума, отдал приказ своим войскам о приведении их в боевую готовность. Этот способ воздействия имел более положительные результаты. Петлюровский штаб капитулировал, или, как было сказано в приказе по петлюровским войскам: „во избежание могущих произойти нежелательных столкновений с немецкими войсками и отсюда роковых последствий для населения____“ петлюровские отряды выводились за город.

Но было поздно. За исключением гетмана, митрополита Антония, его министров и прочих приближенных и верхов, скрывшихся заблаговременно, – почти все командование осталось.

Испытавшие на себе весь ужас гетманско-помещичьей власти крестьяне, пришедшие с Петлюрой, искали, рассыпавшись по городу, олицетворение своей прошлой опеки. Аресты и убийства в квартирах и на улицах были обычным явлением в эти 132 дня.

Келлер, не успевший вовремя скрыться или бежать под защиту немцев, был арестован почти со всем своим штабом. Благодаря тому, что он был захвачен казаками какой-то регулярной петлюровской части, он не был убит сразу и его отвели в комендатуру.

Через несколько дней немцы» узнавшие об аресте Келлера и его местонахождении, боясь самосуда над ним, потребовали от Петлюры перевода его из комендатуры в Лукьяновскую тюрьму. Кроме общей безопасности, немцы рассчитывали в будущем его вообще освободить, что легче было бы проделать, если бы он был подальше от масс.

Петлюровское командование план немцев разгадало. Для видимости оно решило подчиниться требованию немцев и отдало распоряжение о переводе Келлера и нескольких его адъютантов в Лукьяновскую тюрьму.

Поздно ночью Келлер вместе с еще несколькими людьми из его штаба были выведены из комендатуры и под усиленным конвоем надежных сечевиков отправлены в тюрьму.

В осеннюю ночь, под прикрытием темноты, на безлюдной Софиевской площади Келлер был расстрелян по дороге на Лукьяновку.

На утро появилось короткое официальное сообщение комендатуры: «граф Келлер и такие-то чины его штаба расстреляны конвоем за попытку к бегству».

«Требование немцев выполнено».

После все-таки состоявшегося вывода петлюровских отрядов из Киева, полоса бессистемных арестов и убийств прекратилась. Аресты приняли планомерный характер. Арестовывались участники гетманского и монархистско-келлеровского движения: исключительно родовое офицерство и насильственно мобилизованная учащаяся молодежь.

Вся активно-идейная «верхушка» обоих движений, как указывалось раньше, вовремя сбежала на юг, под защиту высадившихся французов, греков и англичан.

Под давлением французского консула Энно, находившегося в Одессе, а также и немцев, расстрелы прекратились. Арестованных в одиночку и группами петлюровцы, собрали в одном громадном здании, в бывшем Алексеевском педагогическом музее. В будущем предполагался над ними один общий суд, Таким образом, в течение недели было арестовано и собрано в музее до 600–800 человек.

Пойти в открытую и применить ко всем арестованным общую репрессию петлюровское командование не хотело. Оно боялось, с одной стороны, французов, которые в сущности были идейными руководителями всего петлюровского движения против гетмано-немцев, с другой стороны, – в Киеве были немецкие части, которые, несмотря на революцию были, консервативны и, в силу этого, могли в любую минуту раздавить Петлюру.

К арестованным был применен способ провокации.

В декабре месяце, между 10 и 11 часами вечера, в городе раздался оглушительный взрыв.

Через несколько минут нам рассказывали товарищи: «А, слышали?»

Предугадывая, о чем он спросил, все, не отрываясь от общего разговора, безразлично ответили: – «Да, слышали. Что же особенного?»

С иронией он ответил: – «особенного, конечно, ничего, а вот петлюровцы рассказывают страшные вещи: арестованные в педагогическом музее решили себя и весь город взорвать. Взорвали несколько пудов динамита и затем врассыпную, но их всех переловили».

На утро узнали подробности от арестованного по ошибке петлюровца, находившегося в момент взрыва в музее. По его рассказу дело представляется в следующем виде.

После проверки всех арестованных, начальство и дежурный петлюровский офицер удалились. Каждый начал устраиваться на ночлег. В громадном зале постепенно начала воцаряться тишина. Лишь изредка, кое-где, шли тихие заглушенные разговоры, Вдруг, часов около одиннадцати, раздался страшный и оглушительный взрыв бомбы, брошенной сверху, с балкона. В первый момент дым застлал собою почти все помещение. Не помня себя и ничего не понимая, все бросились бежать, не зная куда. Крики раненых, крики ужаса оставшихся в живых, грохот ружейных и револьверных выстрелов по арестованным со стороны петлюровской стражи. Все смешалось в один душераздирающий грохот…

В это время, немецкие части подошли к музею и быстро окружили его. Некоторое время стрельба продолжалась около музея, на улице. Затем все стихло и успокоилось. Позднее мы узнали и подробности.

Валявшиеся среди арестованных, изуродованные взрывом трупы убитых, крики и стоны раненых, – говорили о происшедшем. Всю ночь шла уборка трупов, перевязка раненых и искалеченных. Всю ночь никто не уснул, боясь чего-либо нового и неожиданного. От пережитого ужаса многие поседели, многие сошли с ума.

Затем выяснилось, что вместе с петлюровской охраной была поставлена и немецкая.

Вышедшее петлюровское сообщение гласило, что арестованные устроили взрыв с целью – во время суматохи бежать, но, благодаря вовремя принятым мерам, побег удалось ликвидировать. Через день – два был объявлен официальный список погибших при взрыве и раненых. Об убитых выстрелами стражи не говорилось ни слова.

После этого происшествия, немцы петлюровскому командованию уже абсолютно не доверяли и взяли под свою охрану всех арестованных.

В такой же категорической форме было потребовано согласие и транспорт на перевозку в Германию всех оставшихся в живых арестованных и их семейств.

Петлюра согласился. Страх перед все еще грозными немецкими силами и чувство собственного самосохранения вынудили его на это.

ГЛАВА II
На юге России в период добровольцев

Харьков. Май 1919 года.

Советские войска оставили Харьков.

На улицах как-то дико – пустынно; лишь изредка проносящийся вооруженный автомобиль с красным флагом говорит о том, что еще не все кончено, что еще преждевременна радость для тех, кто оказался невольным гостем в Харькове.

Но вот со стороны Московской улицы показались белые.

В Харькове ген. Деникин.

Издан знаменитый приказ, говорящий об общем наступлении «на Москву».

Белые взяли Курск и начали продвигаться дальше на Орел.

Среди пришлого беженства началось движение и большинство уже стало вновь укладывать свои чемоданы, корзины и сундуки.

Кто-то пустил слух, что на вокзале идет запись на билеты: на первый отходящий– поезд на Москву.

Многие бросились на вокзал, толпясь там и разыскивая кассу, из которой производится предварительная продажа билетов на Москву.

В конце-концов все это оказалось злостно-веселой выдумкой, на которой все же подработали комиссионеры.

В августе или сентябре, неожиданным напором на Воронеж и Купянск Красная армия почти подошла к Харькову.

Неожиданно – близкие орудийные выстрелы, донесшиеся до города, моментально отрезвили, затуманенные успехами белых, головы.

По направлению ко всем вокзалам потянулись весело ухмыляющиеся «ваньки», почуявшие неожиданный заработок.

К вечеру движение усилилось.

Вокзалы сразу приняли свой «нормальный вид».

Везде горы чемоданов, сундуков и возле них озабоченные, испуганные лица, ищущие всячески способов как-нибудь, обмануть своего соседа и быть первым в поезде, отходящем на спасительный юг.

К ночи красные были отброшены от Харькова.

Ген. Шкуро спас «отечество» от гибели, и благодарные соотечественники устроили по этому поводу грандиозный кутеж.

Все, казалось, пошло по-старому, но неожиданный визит красных, почти в самый город, подорвал престиж белых.

Деникин и его штабы отказались от переезда в столь «гостеприимный» Харьков.

Кто заблаговременно «записывался» на билет в Москву– теперь менял направление и запасался билетом на Ростов н/Д. и вообще – на юг.

Краткое официальное сообщение штаба геи. Май-Маевского, командующего добровольческой армией – «нашими войсками взят Орел».

Всюду ликование.

Через несколько дней опять официальная телеграмма «Орел оставлен и наши войска отошли на ближайшую станцию».

Настроение обратное, соответствовавшее телеграмме, но все еще довольно сносное и крепкое.

Но вот, одно за другим, официальные сообщения говорят о начавшемся отступлении белых, назад к Курску.

Обыватель заволновался. На лицах появилась озабоченность и скрытый испуг.

Отдельные лица начали продавать и ликвидировать свои дела и, вообще, на «всякий случай» готовиться к отъезду на… юг, в Ростов, Крым, а то и дальше. Помню, однажды к одному из харьковских присяжных поверенных подходит его знакомый и у них завязывается приблизительно следующий разговор:

– Ну, как дела, что нового? – обращается к присяжному поверенному его знакомый.

– Да что нового… По-старому. А, слышал, наши-то понемногу отступают… Ну, мы еще им всыпем, – как-бы в утешение сказал он.

Затем, вынужденно добавил.

– Что-то плохо последнее время я себя чувствую. Вероятно, переутомился. Да и осень в этом году какая-то гнилая… Собираюсь на днях проехать в Крым немного подлечиться и отдохнуть.

И, как бы спохватившись, в оправдание самого себя за произнесенное слово «Крым», развязно добавил:

– Только, черт его знает, удастся ли в этом году уехать. Дел по горло. Отдохнуть некогда, а работать не могу. Сейчас надо спасать Россию, а не о Крыме думать…

Через 2–3 дня стало известно, что он уже уехал.

И подобные этому разговоры, с некоторыми вариациями и добавлениями, вначале единичные и осторожные, вскоре стали излюбленной темой разговора вообще во всех слоях харьковской белогвардейщины.

Наиболее показательным барометром упадочного настроения были «спасители отечества» – верхи военщины.

С утра до ночи, и главным образом по ночам, население Харькова было свидетелем движения к вокзалам одиночных подвод, а иногда и целых обозов, груженных «войсковым имуществом», заключавшем в себе всевозможный скарб домашнего обихода, начиная от бочек и ящиков и кончая коврами, картинами, пианино.

Для большего эффекта или, вернее, безопасности все это сопровождалось усиленной военной охраной.

На вопросы любопытного прохожего: «что и куда они везут»? – отвечали: «не видишь, что ли, осел! Белых везем… а куда? Так адрес дали: по железной дороге – в Черное море. Хотели без пересадки, да красные билетов еще не дают».

И с сознанием важности творимого дела, продолжали отвозить все новых и новых клиентов. – Красные нажимают все сильней и сильней. Добровольцы отступают, а иногда и бегут.

Настроение в городе временами переходит в панику.

Начало ноября.

Дождь, снег, слякоть, грязь…

И люди, и дома, и мостовые, и небо, и все события переплелись и смешались в один сплошной хаос.

Торговля постепенно замерла, лишь магазины дорожных и походных вещей, рестораны и винные погреба бойко, напропалую грабя, – отторговывали последние часы.

Рестораны и увеселительные дома были полны штабной молодежи и женщин… Все спасали Россию.

Госпитали, лазареты, приемные покои также полны и набиты тысячами раненых, обмороженных и сыпно-тифозных, в массе своей, все насильственно мобилизованных крестьян. Без всякого ухода, с открытыми зияющими ранами, с гангренозными отмороженными частями тела, вперемежку с сыпно-тифозными, лежали на голом полу в неотапливаемых помещениях. Проклятия, отборная ругань по адресу начальства и в его же присутствии.

Стоны, бред раненых и больных, – все это наполняло воздух. К этому все привыкли и не обращали внимания.

Вокзалы, штабы, учреждения военных частей, в свою очередь, переполнены, но переполнены своей, близкой публикой, стремящейся возможно быстрее бежать из Харькова.

Во всех учреждениях, казенных и частных, вывешены объявления, призывавшие граждан к спокойствию. Рядом с ними – объявления о порядке выезда из Харькова и указания, как получить билеты.

Рядом производилась запись. Некоторые, для большего спокойствия, успевали в течение суток записаться в трех-четырех местах.

Южный вокзал и вся прилегающая к нему территория неузнаваемы. Какая-то дикая свистопляска, смесь людей всех возрастов и положений.

Тысячная одичалая толпа. Временами она удивительно спокойная и только непрерывно несущийся гул говорит о ее жизни.

Но вот, где-то, в отдаленном конце произошло неожиданное и незаметное движение и через минуту – две оно охватывает всю толпу. Все приходит в бешеное движение, не щадящее никого и ничего.

Стоны, крики, плач детей и раздавленных, отборные ругательства. Треск ломаемых чемоданов и корзин…

Через пять минут толпа в прежнем, покорившемся спокойствии и ожидании.

Оказалась ложная тревога. Прошедший товарный поезд был принят за пассажирский.

Как на вокзале, так и на Привокзальной площади толпа одинаково велика. Некоторые расположились на железнодорожном полотне, среди грязно-нефтяных луж и снега, другие под стоящими вагонами – «привилегированные». В большинстве – военные, из штабов и учреждений, с чемоданами и громадными увязанными «всерьез и надолго» тюками, но с удостоверениями в кармане о служебной командировке.

Здесь же, среди них, и именитое гражданство, и избранное общество, в лице различного рода шансонетных певиц и пр. веселящегося люда, ночных вертепов.

Все знакомы, все друг друга знают и никто не боится за свое место, ибо у всех заранее имеется на руках номер вагона, где он должен разместиться. Перебрасываются отдельными, ничего не говорящими фразами. Изредка, оборачивающиеся в сторону прихода поезда головы говорят о томительном и нудном ожидании.

Неожиданно, из-за поворота выскакивает военный автомобиль и останавливается у полотна. Из него быстро и легко сходят 5–6 молодых, жизнерадостных, штабных офицеров и предупредительно-фамильярно помогают выйти молодой, с шикарно-вызывающим видом женщине.

Прима-любовница Май-Маевского, – сказал вполголоса своему соседу один из отъезжающих офицеров. – Теперь надо ждать ее багаж и мы скоро двинемся.

Затем, помолчав и как бы подумав, добавил – «Она была центр и главная пружина в жизни штаба. Все проходило через ее руки и, если она собралась уезжать – значит дела „швах“ и нам, смертным, здесь делать, тем более, нечего…».

Действительно, не успел он окончить свою фразу, как из-за того же поворота, откуда недавно показалась легковая машина, выскочил, тяжело громыхая, грузовой автомобиль.

Прибыл «багаж» (имущество и обстановка целой квартиры) и остановился вблизи своей владелицы.

Как по расписанию, вскоре затем был подан поездной состав и началась погрузка.

После посадки, для отбытия формальности, поезд подошел к станции.

В одно мгновение, все людское стадо, бывшее на вокзале, в каком-то диком движении бросилось на перрон и облепило еще двигающийся состав. Звон разбитых и падающих стекол, треск ломаемых дверей, крики, ругань, удары кулаков и палок, а иногда и револьверные выстрелы возвестили о прибытии поезда. Нечеловеческий, за душу хватающий крик, покрыл собою все звуки.

Поезд перерезал мать с грудным ребенком, сброшенную толпой под вагоны, но никто даже не приостановился. Посадка продолжалась прежним темпом и с прежней энергией.

Догадливый и услужливый носильщик подвел своего клиента, упитанного пожилого гражданина, к одному из вагонов, предназначенного исключительно для военных, офицерских чинов. Двери были заперты. Не долго думая, носильщик в разбитое окно, в котором не было видно никаких признаков жизни, один за другим бросает чемоданы и свертки. Что-то сказав своему упитанному клиенту, носильщик стал к вагону и клиент по его спине начал взбираться к окну.

Не успел он поравняться головой с окном, как, вдруг, неожиданный удар кулака изнутри сбросил его на перрон в толпу и в грязь.

Обижаться в данных случаях нельзя, ибо каждый обыватель привык и знал, чем это грозит впоследствии. Примеры уже были.

– Господа офицеры, – сказал он, – отдайте мне только один мой желтый чемоданчик… Там ведь ничего нет, кроме документов, моих личных бумаг и фотографий. Я здесь приезжий и решил дальше уже не ехать, а без документов доставаться нельзя. Сделайте милость… Все заберите, только бумаги отдайте.

– Какие там бумаги, чемоданчик, вещи, чего он там бормочет, – раздались голоса изнутри вагона.

– Ничего мы не видали и не знаем. Корнет Н. дайте ему там еще раз по башке, чтобы он лучше вспомнил где свои вещи оставил, а, вообще, пусть-ка убирается подобру-поздорову, да подальше от благородного вагона…

Стоявший здесь-же, в толпе, старый полковник вздумал было вступиться за штатского, но в ответ получил такой град оскорбительных острот и ругательств, что за лучшее счел немедленно убраться.

Подобные «перевозки багажа без хозяина» стали почти обычным явлением.

Поезд, наконец, нагруженный уже до крыши включительно, отошел от станции и встал на одном из запасных путей в ожидании путевки.

Оставшаяся толпа в унынии начала разбредаться и устраиваться на ночлег в ожидании нового состава.

Быстро спустившиеся сумерки поздней дождливой осени окутали собою и людей, и станционные постройки. Спускалась ночь, и люди, измученные событиями дня, постепенно засыпали здесь же сидя на своих вещах на полу и даже стоя.

Неожиданно раздавшиеся выстрелы в одно мгновение всех подняли на ноги.

Произошло следующее.

В вагоне, занятом «примой», были устроены проводы.

Провожавшие перепились. Начали бить друг другу физиономии и затем по обоюдному согласию устроили здесь же у поезда дуэль. Стреляли, конечно, целясь… в воздух.

Грязная, мерзкая история, соответствующая погоде, обстановке и событиям.

Без особых событий и приключений поезд на вторые сутки прибыл в Ростов.

Началась выгрузка более спокойная, чем посадка, но все же и здесь, несмотря на то, что события происходили за тысячу верст, чувствовалось приподнято-испуганное и нервное настроение. Везде патрули, военные отряды, часовые, усиленная охрана.

Чего-то ждали и боялись.

Внешне город был спокоен. Всюду открыты магазины и лавки. Рестораны и сады переполнены веселящейся и прожигающей жизнь публикой.

Но дыхание приближающейся грозы чувствовалось всеми.

Все свободные помещения, часть учреждений, школьные здания – отведены и переполнены беженцами, которые уже около двух месяцев стекались сюда со всех концов, несмотря на кажущийся успех добровольческой армии.

В учреждениях полная растерянность. Никто ничего не знает и не хочет ничего делать. При всяком удобном случае начинается разговор о наступающих большевиках и событиях. Слова: большевик, Курск, Май-Маевский, Кутепов, отступление, наступление, Орел и т. д., до бесконечности слышны на каждом шагу.

За то, различного рода благотворительные общества, комитеты, организации, союзы и кресты (если не ошибаюсь, их было три: красный, синий и белый) – развивали якобы свою деятельность до максимума. Все газеты ежедневно были полны сообщений о происходивших там заседаниях.

Но по существу же, все сводилось к одним самоутешающим разговорам.

Как на таковой, укажу на один случай, имевший место.

Между двумя организациями произошла борьба за право и возможность поставить кипятильники с водой на станциях, по линии движения беженцев. Каждая из борющихся сторон довела свой спор чуть ли не до ген. Деникина, но когда их помирили, то оказалось… что ни те, ни другие не имеют кипятильников.

Бросились к англичанам. Те пообещали прислать из Англии, в самом срочном порядке.

Много нашумела история с полушубками.

Одна из организаций взяла на себя поставку нескольких тысяч полушубков и валенок. Это было в конце лета. Прошло три месяца. Все уже о них перестали и думать, но вспомнило военное ведомство и запросило о судьбе поставок.

Весь город был поставлен на ноги: искали полушубки. Нигде ничего не было, но в конце-концов разыскали какого-то представителя американской или английской фирмы, который имел эти полушубки, и даже в Ростове. Начались торги. Фирма предложила следующие условия: военное ведомство закупает у фирмы табак, несколько тысяч пудов, и достает разрешение на вывоз его за границу. А после производится товарообмен: табака на полушубки и с соответствующей доплатой.

Темная сторона сделки была очевидна.

Но она прошла благодаря тому, что в ней участвовал сам начальник штаба, ген. Романовский.

Ростов был центром в деле распродажи имущества России оптом и в розницу.

В 20 числах ноября на вокзале было вывешено объявление о прекращении движения поездов на Харьков, хотя по сообщению штаба Деникина красные были еще около Курска.

Вслед за этим была объявлена мобилизация всех и вся включая и так называемое ополчение, т. е. чуть ли не до 55-летнего, возраста.

В городе создалась паника.

Всех инакомыслящих и за всякое неосторожно сказанное слово хватали. После этого схваченный исчезал бесследно.

На Таганрогском проспекте, проходивший с группой солдат мобилизованный студент вел разговор о событиях и как-то вскользь выразился о бесполезности и гибельности для русского народа всей этой борьбы. Шедшие сзади 3 офицера – алексеевцы – моментально его арестовали, втащили в общежитие. Оттуда он уже не вернулся, – «вывели в расход».

В конце ноября сообщение о «временном» оставлении Харькова.

Паника, в связи с падением Харькова и усилением мобилизации, увеличилась.

Начался разъезд «гостей» и нежелающих быть мобилизованными. Из города бежали студенты, учащиеся, молодежь и частью эмигрировавшие из центральной России.

Ростовский вокзал напоминал знакомые картины Харьковского бегства в дни октября и ноября.

Тысячная толпа битком забила все проходы залы I, II и III класса и, вообще, каждое свободное место.

Об удобствах думать не приходилось.

Все стояли вплотную друг к другу; для того, чтобы пройти или выйти, – пускали в ход локти и кулаки.

То в одном, то в другом месте, среди неожиданно и случайно расступившейся толпы, падали люди. Падение сопровождали крики: «носилки, носилки».

– Еще сыпно-тифозник – равнодушно говорит санитар.

– Сегодня уже по счету 46 из пассажиров… И черт их несет, болели бы себе дома на здоровье… а то и себе, и другим морока.

Оказывается, сыпно-тифозные, заболевшие у себя на дому, продолжали ходить среди здоровых. На вокзале в толпе, сдавленные со всех сторон, уже будучи в бессознательном состоянии, они еще стояли до тех пор, пока не раздвигалась толпа. После этого они падали на освободившееся пространство.

В течение 3–4 часов вынесли еще человек шесть. В общем, толпа была настроена мрачно и молчаливо.

Она злобным взглядом провожала проходивших штабных офицеров, коих считала виновниками всего происходящего.

Поезд подали.

Давка… Крики… Ругань…

По перрону несется с дикими воплями женщина, потерявшая свои вещи, а теперь и детей.

Это были цветочки разыгравшихся впоследствии событий в Ростове, когда, по рассказам очевидцев и участников, целые поезда с ранеными и больными гибли расстреливаемые добровольцами из пулеметов, лишь бы они не достались в руки красных.

Поезд тронулся по направлению на Новороссийск.

Большинство в поезде составляли офицеры, по их словам, отправляющиеся на Царицынский фронт. Держали они себя вызывающе; пассажиры выведенные из терпения, в свою очередь, начали наступление на них и те сразу сбавили тон.

Здесь, в поезде встретил знакомого еврея из Екатеринослава. Он ехал из Ростова в Ялту, а там и дальше.

Разговорились. Рассказал о своих последних мытарствах и бегстве от добровольцев из Екатеринослава в Ростов. Как штрих из пребывания добровольцев в Екатеринославе, даю выдержку из его рассказа о погроме.

«Вскоре после вступления добровольцев в Екатеринослав начались погромы, грабежи и убийства.

Я жил в районе и не далеко от базара, населенном почти исключительно евреями. И вот, этот район сделался исключительно центром ежедневных ночных погромов и грабежей со стороны добровольцев. С тех пор, как вошли добровольцы, ни я, ни моя семья ни одной ночи не спали и не раздевались. Ночь была для нас пыткой… Все сидели и ждали, готовые каждую минуту броситься и бежать во двор и оттуда, через дыры в заборах сделанные заранее, к соседям, а если нужно, то и дальше.

При начинавшемся погроме все население еврейского квартала выбегало во дворы и начинало нечеловеческим голосом кричать, стонать и звать на помощь.

Вы представляете себе тот дикий, непередаваемый ужас, когда ночью, при свете зарева пожара, тысячи людей зовут, стонут и молят о пощаде, о помощи».

Замолчал.

Затем, точно, собравшись с мыслями, продолжал:

«И так продолжалось изо-дня в день, из ночи в ночь. Наконец решили от имени всего еврейского населения, просить у добровольческих властей защиты и помощи. Выбранная делегация отправилась к коменданту города. Он обещал помощь и содействие.

На следующий же день был издан приказ, где доводилось до сведения всего населения, что в случае нападения, грабежей и т. д. необходимо звонить по телефону № такой-то и откуда будет немедленно выслана дежурная офицерская часть.

Мы все вздохнули облегченно. В эту и следующую ночь нападений не было, но никто не ложился спать. В последующие ночи опять грабежи, опять погромы, опять все население нашего квартала выбежало во дворы и подняло крики о помощи. Веря искренности коменданта, мы по телефону вызвали офицерский отряд. Но в этом было наше несчастье и еще больший ужас.

Прибыла охрана. Мы открываем двери и… эта охрана, вместе с погромщиками, начинает нас грабить, убивать и насиловать… опять делегация к коменданту. Но там с иронией заявили, что за все это время никто никого не вызывал и что мы спутали номера. Это была явная ложь. Через день – два издается второй приказ, где говорится уже о провокации со стороны еврейского населения по отношению к офицерам добровольческой армии и что, в случае повторения заявлений – виновные будут расстреливаться. Грабежи и погромы повторялись. Вскоре разграбили дом Львовских, а через 2–3 дня разграбили и сожгли мой дом. С женой и грудным ребенком мы случайно спаслись. Через дыру в заборе мы убежали. Прождав несколько дней, мы уехали в Ростов, а вот теперь дальше. Неизвестно, что будет в Ялте».

Проехали Тихорецкую, Екатеринодар. Наконец, подошли к Новороссийску.

Весь поезд оцепили войсками и жандармами. Началась проверка документов. В первую очередь арестовали трех офицеров. Оказались они дезертирами, убийцами и грабителями. Среди их вещей были обнаружены драгоценности на несколько тысяч рублей золотом.