Текст книги "Среди эмиграции (Мои воспоминания. Киев-Константинополь, 1918-1920)"

Автор книги: А. Слободской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

После проверки, всех мужчин до 55 лет забрали и увели к этапному коменданту. Всех, кому не удалось скрыться из комендатуры, отправили в роту и далее, на борьбу с «зелеными».

Новороссийск маленький, пока еще тихий и далекий от всех событий городок.

У пристани стояли несколько пароходов общества «Ропит». Далее два иностранца с военным грузом.

Вдали, на рейде, английские военные суда.

В городе, кроме морских патрулей да 4 танков, стоявших за пристанями и охранявшихся английским часовыми, иностранных войск почти не было.

Формально в городе – власть добровольцев, но фактически она сосредоточивалась в руках англичан, о чем говорили их орудия, направленные с рейда на горы и город.

Делая вид, что они не вмешиваются в распоряжения добровольческих властей, они, тем не менее, были основными вдохновителями всей борьбы с большевиками, по крайней мере в это время.

Добровольческая власть вполне примирилась с фактом их господства, не имея другого выхода.

Пристань «Ропит» переполнена отъезжающими в Феодосию, Ялту, Севастополь и Одессу. Главный контингент пассажиров: офицерство, торговцы и спекулянты. Среди них небольшая часть женщин и детей.

Вечером отходит пароход «Мария».

В 12 часов дня началась посадка пассажиров по билетам.

Часа за два до отхода парохода неожиданно появилась вооруженная команда из комендатуры. На пристани, у сходень, поставили двух часовых. Офицер предложил всем мужчинам приготовить для проверки документы. Среди отъезжающих создалась паника.

Скрыться никуда нельзя.

Началась тщательная проверка документов и наличия мужчин по судовой книге. Двух пассажиров не хватало. После непродолжительных поисков одного нашли в его же собственной корзине, другого – в продуктовом ящике на кухне. Оба офицеры.

В результате проверки с парохода сняли 30–35 офицеров и торговцев, военно-обязанных. Всех отправили в комендатуру, на «фронт».

После этого маленького «инцидента», пароход вечером отошел от пристани.

Пароход слегка покачивало.

Около трубы, на палубе, расположилась группа солдат, возвращающихся из отпуска по своим частям. Они вели разговор о последних событиях на фронте и неожиданном снятии с парохода группы офицеров.

– Кажется, скоро конец, крышка нам и Деникину. Харьков сдали, за Харьковом – Ростов… Красные развивают наступление во всю… Эх, скорей бы они ударили, но ударили так, чтобы конец был. – Неожиданно заканчивает солдат-автомобилист.

– А, ты, брат, не горячись, – вмешивается постарше, крепкий бородач. – Еще неизвестно, чем все кончится. У них, брат, пехоты-то нет, а без пехоты, знамо дело, что за война… Деникин теперь объявил полную мобилизацию всех казаков. Набьют они Буденному почем зря. – Затем, помолчав немного, неожиданно добавил:

– Эх, брат, и надоело-же воевать. С 14 года. И против Корнилова ходил. Краснов мобилизовал. Потом удрал и теперь вот, опять у Деникина… Красные говорят, чтоб мы сдались, что нам ничего не сделают. А черт их душу знает. Наши то офицера рассказывают совсем другое… Если бы знать наверное, то, ей-богу, ушел.

– То-то и оно, что все рассказывают…

– С… они, – начал опять первый.

– Видал, сегодня-то этих, что с парохода к коменданту поперли. На фронт воевать ехали. Спекулировать, а не на фронт они ехали, Видал я в Ростове, как они в ресторанах воюют… Есть правда, и ничего себе, свои ребята, но раз, два и обчелся…

– Вот приеду в свою часть, поразузнаю кое-что, и… довольно. Все к чертовой матери!

Неожиданно подошедшая фигура в офицерской форме прекратила разговор.

Берега Крыма. Феодосия. Тихо и спокойно. Никаких отражений происходящих событий на фронте город не испытывает. Все, начиная от торговца-грека и кончая рыбаком, заняты своим маленьким делом. Только пришедший пароход на непродолжительное время внес некоторое оживление и то в районе пристани.

После недолгой стоянки, утром пароход отправился дальше в Ялту.

Прибыли вечером.

Середина декабря. В городе темно, дождь, грязь. Пароход торопливо разгружается. Все торопятся скорее сойти на берег и отдохнуть после двухдневного пребывания на море. Некоторые, сойдя на берег, вновь испытывают приступ морской болезни. Наконец, все угомонились и постепенно ушли в город.

Утро. Декабрьское солнце ярко и тепло греет успокаивающее море, далекие снежные вершины гор и толпы людей, оживленно снующих по набережной.

Здесь, на лицо весь цвет дооктябрьской России. Со всех ее концов графы, князья, директора, адвокаты, помещики… со своими семьями, женами, любовницами, гувернантками, прочими домочадцами и своим небольшим, но ценным багажом. Всюду шелка, золото, бриллианты. И если бы не случайные разговоры о событиях на фронте, о бегстве и не толпы около «Освага», можно было бы подумать, что это просто очередной зимний сезон былой России.

Здесь же, в толпе, цвет армии-золотая молодежь. Поручики, корнеты, ротмистры, изредка молодые полковники-гвардейцы.

Нередко можно было встретить подвыпившего английского матроса в треуголке с страусовыми перьями и в золотом придворном генеральском мундире, которые нетрудно было приобресть за бесценок в любом комиссионном магазине. Это «на память» о пребывании в России.

В общем, жизнь текла монотонно-однообразно. Слухи о событиях доходили сюда на третьи, четвертые сутки.

Главный источник – «Осваг», со своими «собственными» корреспондентами и статьями из ялтинской контрразведки.

Доходящие вести о событиях никого не волновали.

Слишком большое расстояние отделяло нас от места происшествия этих событий.

Некоторую тревогу и опасения вызвали сообщения о падении Ростова и отступлении ген. Слащева в Крым.

Сведения об этом отступлении послужили поводом к тому, что более дальнозоркие уехали в Севастополь, Феодосию и Керчь, куда заходили иностранные пароходы и откуда представлялась возможность выехать за границу. Но вскоре, вслед за приходом ген. Слащева в Крым, им был издан приказ: о запрещении выезда за границу. Выезд был обставлен таким рядом формальностей, что выехать в это время смогла лишь весьма незначительная часть собравшейся в Крыму эмиграции.

В связи с энергичными действиями и мероприятиями командования в Крыму, настроение населения Ялты немного улучшилось. В будущем оно колебалось в зависимости от хода событий на фронте.

В общем, настроение у всех было самое гнусное, в особенности это чувствовалось на улицах среди бездельничающей публики.

Разговоры: «записался… Моя очередь на поставку 78-ая, нас забыли… из Феодосии и Севастополя уже вывозят всех… Виза… Константинополь»… доходили до абсолютных абсурдов и небылиц.

В декабре 1919 г. или январе 20 г. весь город пережил небывалую панику.

Группа местных, или прибывших коммунистов однажды ночью расклеила по городу воззвание.

Проснувшимися утром властями прокламации везде были сорваны и уничтожены, но весть о том, что большевики в городе разнеслась с быстротой молнии.

Все население высыпало на набережную с целью узнать подробности «выступления большевиков» и тем самым быть в курсе «назревающих событий».

Между двумя знакомыми по этому поводу произошел следующий разговор:

– И черт меня дернул забраться в эту проклятую дыру – Ялту. Ведь это форменная ловушка. Приехали мы сюда, сидим и ждем, а чего ждем и сами хорошенько не знаем– Затем немного помолчав продолжал.

– Ведь какая наглость. Под самым носом у коменданта и почти-что у него в кабинете, развесить прокламации. Нет, батенька, теперь, или лови дельфина и на нем катись в Константинополь, или же распаковывай вещи и жди, пока придут большевики и тебя повесят.

Везде эвакуация, всех вывозят, а нас забыли. Если мы сами о себе не подумаем, и не напомним, то помяни мое слово, что нам конец…

Эта прокламация не к добру. Я читал ее собственными глазами и там ясно написано, что «бур-жу-ям наступил конец».

Страх увеличивался с каждой минутой.

Тихое пустынное море вселяло тревогу.

Следующая ночь прошла без сна и в ожидании «нападения» или «местного вооруженного восстания».

Через несколько дней комендант города, полковник Колчинский, бежал в Румынию на моторной шхуне.

В городе паника.

Неожиданно пришел пароход-гигант «Петр Великий». Пароход этот ожидался давно. Он должен был забрать тяжело больных и раненых и отправить их в Варну (Болгарию).

В середине января 20 года произошло очередное событие, и на этот раз на фронте ген. Слащева.

Пьянство, кутежи, взятки и прочие прелести тыла давно были предметом разговоров не только среди обывателей, но и на фронте.

С переходом ген. Слащева в Крым, и с переездом сюда штабов и учреждений, все это усилилось в еще большей степени. Меры, принимаемые Слащевым, помогали очень мало. Слухи говорили о растущем недовольстве на фронте, но этому мало кто придавал значение. Все были уверены в том, что ген. Слащев до выступлений не допустит.

Однако последующие события эту уверенность опровергли.

Восстание произошло.

Инициатором и вдохновителем его явился кап. Орлов.

Все, измученные и недовольные царившими «порядками» на фронте и в тылу, быстро начали объединяться вокруг брошенного лозунга: «мир и хлеб».

Правой рукой Орлова в этом выступлении был Дубинин – личность бесцветная, ничем себя не проявившая.

Кап. Орлов направился из Перекопа в Симферополь. Здесь арестовал в городе добровольческую власть и назначил новую из своих приверженцев. На вокзале арестовал в поезде штаб ген. Слащева, но затем по настоятельному требованию Севастополя – освободил.

Ген. Слащев ни в какие переговоры с Орловым вступать не желал и требовал безусловной сдачи, гарантируя всем восставшим жизнь.

Между прочим, в ряде требований кап. Орлова был пункт, которым он ставил условие смены главного командования в Крыму и назначения ген. Врангеля.

Врангель в это время находился в ссоре с Деникиным и был в опале.

Открыто и прямо встать на революционный путь Орлов или не умел, или боялся. Между прочим, эта половинчатость в его выступлении его и погубила и безусловно затянула гражданскую войну почти на два лишних года.

Пойди Орлов прямо и твердо со своим лозунгом «мир и хлеб» и без всяких оговорок о смене командования – весь фронт в Крыму был бы брошен, так как ликвидационное настроение к этому моменту достигло своего апогея. Для мены же Деникина на Врангеля никто не хотел тратить силы.

Если не изменяет память, то в это же время герцог Лейхтенбергский, опираясь на монархические круги, устроил очередное монархическое выступление.

Без всяких «особых потрясений» герцог Лейхтенбергский был арестован, а Симферополь, где он выступил, освобожден от его сил.

Герцога выслали в Болгарию с первым же отошедшим пароходом.

Во время переговоров с кап. Орловым ген. Слащев сосредоточил у Симферополя верные ему части и отрезал его, таким образом, от фронта и Севастополя.

Под угрозой вооруженного столкновения, не имея определенной и твердой поддержки, за исключением 200–300 человек, не зная настроения фронта, кап. Орлов оставил Симферополь и ушел в горы по направлению к Алуште. Перед уходом он захватил все наличие казначейства и государственного банка.

В боевом отношении для Крыма отряд Орлова представлял довольно сильную воинскую часть.

Во время перехода к нему присоединялись все ранее бежавшие в горы «зеленые» и одиночки с фронта.

Отряды прошли через Алушту и Гурзуф без боя.

Дальше путь лежал на Ялту.

Ялтинские власти, не обладавшие никакими вооруженными силами, за исключением десятка стариков-ополченцев, вооруженных берданками, все же решили «дать бой» наступающему противнику.

Был созван «военный совет» в составе: начальника гарнизона – ген. Зыкова, коменданта и ген. Покровского, специалиста по разгону Кубанской Рады и вешанию ее депутатов и кубанских казаков.

В результате ген. Покровский – главнокомандующий «всеми вооруженными силами» ялтинского района. Объявлена поголовная мобилизация всего мужского населения от 16 до 60 лет.

В ту же ночь пьяный ген. Покровский в сопровождении пьяных адъютантов лично произвел «мобилизацию».

С этой целью они обыскали все гостиницы, где, врываясь в номера, стаскивали с кроватей спящих женщин. Голых, их выгоняли в коридоры, а затем уже искали мужчин в кроватях и под кроватями.

В самый разгар «мобилизации» князь Горчаков попросил Покровского освободить от мобилизации артиста б. императорских театров. После пьяной речи, в защиту идей монархии, вся пьяная компания пропела «боже царя храни» и артист был освобожден, как артист, который еще «будет петь будущему императору».

Часов около двенадцати дня мобилизованное население, человек около 150, под командой унтер-офицеров выступило в поход «на позиции».

Вид этого отряда, в возрасте от 16 до 60 лет, частью вооруженного берданками, сопровождаемого плачущими женщинами, был поистине «потрясающе-храбрый».

Сзади в автомобиле ехал «главнокомандующий» – ген. Покровский со своим штабом.

В это время из Севастополя, на подмогу, прибыла яхта «Лукулл».

Она остановилась на внешнем рейде, направив через город в горы свое единственное орудие.

Стоявший английский миноносец «Moutrasse» объявил нейтралитет.

Население в панике посылало проклятия англичанам, нежелающим их защитить от «большевика» – кап. Орлова.

События разворачивались весьма быстро.

Выступивший отряд расположился и занял позицию по шоссе на Гурзуф.

Вскоре вернулись двое разведчиков, без берданок и шапок, и донесли, что противник, в количестве до 10000 человек, занял деревню и наступает на Ялту.

Они успели убежать, а остальные разведчики захвачены в плен и вероятно убиты.

С яхты, на которой находились морские кадеты, прогремел выстрел и за ним другой.

Англичане больше не разрешили стрелять.

Отряды Орлова заняли город.

По прибытии в Ялту, представители прежней власти были арестованы.

Из банка и казначейства забрано все наличие денег.

Объявлена «амнистия». Из тюрьмы и гауптвахты выпущены все арестованные.

Везде развешены соответствующие приказы и воззвание о «мире и хлебе».

В это время ген. Слащев вел переговоры с ставкой Деникина.

В Ялту по телефону передается окончательное решение ставки по этому вопросу: кап. Орлову и всему его отряду гарантируется жизнь и полное забвение его греха перед родиной. Весь отряд отправляется на фронт и начальником его назначается кап. Орлов, чтобы там на фронте кровью смыть свое преступление перед армией и народом. После однодневного раздумья кап, Орлов согласился и со своим отрядом выступил в Симферополь.

В день прибытия ген, Слащев устроил парад гарнизону и отряду Орлова, Торжественно-театральная встреча. Орлов и Слащев целуются, все забыто. Орлов отправляется на позиции.

Впоследствии, через некоторый промежуток времени, Орлов вновь оставил фронт и уже окончательно ушел в горы.

Уже, кажется, при Врангеле он был пойман и расстрелян.

После выступления кап. Орлова ялтинское население долго не могло успокоиться.

Некоторые более богатые и имеющие солидную, твердую валюту: золото, драгоценные камни – по ночам, на парусномоторных шхунах, контрабандно удирали в Константинополь.

Падение Одессы значительно пополнило поредевшее население Ялты новыми беженцами.

Прибывшие передавали ужасы, творившиеся в Одессе в последние дни пребывания там добровольцев.

К этому же времени начали прибывать и первые беглецы из оставленного Ростова.

Основная масса беженцев на английских пароходах была вывезена в Крым и Константинополь.

Ужасы, со слов беглецов пережитые населением в последние дни пребывания добровольцев в Ростове, абсолютно не передаваемы.

В последние дни перед оставлением города начались массовые аресты и расстрелы, принявшие совершенно открытый характер.

Контрразведка работала вовсю, и никто не был уверен, что он не будет арестован и отправлен в «Нахичевань».

Многие бросали все и уезжали из Ростова не из страха перед большевиками, а из-за ужасов, творимых своими – добровольцами. Ко всему этому сыпняк принял угрожающие размеры.

Люди падали и умирали на улицах.

Прибытие в Ростов ген. Кутепова, сменившего к этому времени ген. Май-Маевского, ознаменовалось еще большими ужасами и террором. Ходившие по улицам офицерские патрули, из-за малейшего повода к подозрению, моментально хватали и очень часто, здесь же на улице, вешали на деревьях, столбах и фонарях. Позже девяти часов вечера ходить по улицам запрещалось под страхом расстрела на месте.

Все это вызывало еще большую озлобленность населения, но оно молчало и пряталось перед «всемогущим» генералом Кутеповым.

Наконец, в последние 2–3 дня, когда уже был слышен грохот орудийной стрельбы, начались погромы и грабежи, уже никем и ничем не сдерживаемые.

Все награбленное укладывалось в сани и повозки и вывозилось. Некоторые успевали проделать эту операцию, с вывозом и обратно, по два-три раза.

Проходившие артиллерийские части останавливались, выбрасывали из передков и зарядных ящиков патроны и нагружали их награбленным добром. Все были пьяны и в крови.

Раненых и больных расстреливали, чтобы они не достались «как трофеи» большевикам. Пленных красноармейцев также расстреливали тысячами.

Железнодорожные пути были забиты поездными составами.

Беженцы, оставив вагоны и бросив все, убегали в город – дальше от творившегося ужаса, но попадали в еще больший ад. Раненые и больные, кто мог передвигаться, группами и в одиночку оставляли вагоны. Полуголые, грязные, окровавленные – они ползли во все стороны, несмотря на снег и холод. Некоторые – более слабые – падали и умирали, застилая своими трупами пространства между вагонами. Очередной поезд с больными и ранеными стоял уже на выходе и ждал сигнала к отправлению. Неожиданно выскочившая группа офицеров, человек 10–12, бросилась к паровозу и, несмотря на нечеловеческие крики и мольбы раненых, отцепили паровоз, расстреляв врача за неповиновение.

Под угрозой машинист отвел паровоз к другому составу, груженному… награбленным добром, женщинами и офицерами.

Оставшихся раненых расстреляли из пулеметов.

В стихийном ужасе, не щадя никого, убивая по дороге женщин, детей, стариков, слабосильных и раненых, звериное добровольчество понеслось по направлению в Новороссийск.

На фронте остались единицы – «обреченные».

Батайск был эхом ростовского отступления. Почти все тоже, но в меньшем масштабе.

Незадолго до этих событий был издан ген. Слащевым приказ о всеобщей мобилизации, названный населением: «приказ – всех расстреляю».

Дословно содержание приказа не помню, но общее впечатление было такого, что или все должны явиться на мобилизацию, или все будут расстреляны, не исключая и местных властей.

В связи с этим приказом, настроение у всех было подавленное, каждый старался доказать, что у него лета не подходят, или что жена у него при смерти, или что у него разрешение из контр-разведки на выезд в Новороссийск, где он мобилизуется и т. д. и т. п… В результате же выходило, что никто не поедет в Симферополь по мобилизации, но все же добрая половина всего «населения» Ялты через неделю стояла и гудела возле комендантского управления в ожидании отправки. Стоят группами и в одиночку. В соответствующих группах – соответствующие разговоры. Говорят о том, что надо будет купить в Симферополе на обратном пути в Ялту, какие будут, приблизительно, цены через неделю и что они заработают. Они рады случаю проехать бесплатно в качестве мобилизованных.

Один из офицеров с изможденным, бледным лицом, осторожно оглядываясь по сторонам, говорит своему приятелю: «ни черта, все равно на фронт я больше не пойду… Довольно.

И так уже всю душу вымотали. Им, штабной с…… можно всю жизнь воевать, а за все расплачиваться-то приходится нашему брату… Подумаешь, подумаешь иногда, за что и для кого вся эта кровь и эти страдания. Если бы только не страх и стыд, давно бы уже все бросил и ушел к красным… Рана на ноге начала уже „открываться“, а к Симферополю, вероятно, и совсем „откроется“. А если и это не поможет, тогда к черту – в горы».

Среди гвардейцев настроение иное. Там разговоры и темы все больше насчет штабов, чинов и орденов. Открыто возмущаются, что теперь не дают «Георгия» и что давно можно было бы «заработать». С орденов и чинов быстро перескакивают на женщин, рестораны и прочие веселые стороны ялтинской жизни.

Их ничто не смущает, им ничего не страшно.

На следующий день Ялта значительно опустела и показателем этого была набережная. Многих и многих не было видно среди фланирующей с утра до вечера публики. Особенно недовольны были рестораторы, кои с отъездом мобилизованных лишились значительного числа своих завсегдатаев-клиентов.

После проведенной мобилизации оставшиеся энергично принялись за изыскание путей отъезда из Крыма за границу. Прошедшие слухи о перенесении всей борьбы с большевиками в Крым и о возможности новой мобилизации еще более подтвердили желание выехать.

Пути в скором времени были отысканы. Всевозможные иностранные консульства явились на помощь своим «подданным», застрявшим в России. Началась «репатриация», появились всевозможные плакаты, объявления, официальные сообщения о возможности «репатриации» и выезда на родину (для всех родиной оказался город Константинополь – Турция). Расписание отдельных групп явилось теперь украшением стен города и в особенности набережной. Наиболее энергичную деятельность проявили консульства: грузинское, армянское, греческое, французское и польское.

Через неделю добрая половина населения были поляки и грузины. У всех были на руках самые настоящие иностранные паспорта, с подписями и печатями. «Общипанный польский гусь» и «царица покровительница Грузии» (гербы Польши и Грузии) для многих, запасшихся ими заранее, были спасением от прошедшей мобилизации. Сотни исконных русских: москвичей, петроградцев, казаков с Дона и Кубани, не говоря уже об украинцах, стали «настоящими» подданными грузинской и польской республик.

Появились десятки агентов-трансформаторов, которые в течение трех дней (с гарантией), превращали кого угодно и в какое угодно подданство. Плата взималась в зависимости от того, в какое подданство переходили, и от материального положения просителя. Дороже и труднее всего было сделаться французом. Дешевле и легче всего поляком. Репатрируемый шел к ксендзу, клал на тарелку или в кружку определенную сумму денег; ксендз выдавал удостоверение о католицизме; затем нужно было принести в бюро квитанцию о потере паспорта, выданного будто бы в пределах нынешней Польши, и наконец удостоверение 2–3 свидетелей, настоящих поляков, что репатрируемый действительно поляк – и новый подданный Польши готов.

Впоследствии рассказывали, что в самый разгар «репатриации» приехал новый польский консул, – «настоящий». Старый, захватив печати, деньги, – бежал. Все ранее выданные паспорта объявлены были недействительными. Началась новая перерегистрация.

В грузинском консульстве произошло 3 или 4 «революции» и «свержения» консулов.

В конце января или начале февраля, с вечера в городе произошло необычайное оживление. В портовом управлении вывесили телеграмму о прибытии в Ялту из Феодосии французского парохода, который будет забирать иностранцев, главным образом, французов. Там же начали предварительную продажу билетов. Около кассы одиночные фигуры русских и французов. Объясняется это тем, что каждое консульство предполагало иметь свой пароход и деньги на билеты были уже собраны заранее.

Рано утром в порт прибыл пароход. Часов в двенадцать дня началась посадка на пароход. Вечером подняли сигнал к отходу.

Из города прибыла комиссия в составе двух комендантов (над городом и портом), начальника контрразведки и французского военного представителя. Началась проверка паспортов. Паспорта оказались в исправности. Все имели достаточное количество виз. Без одной из виз паспорт считался недействительным, и выезд за границу запрещался. Так как пароход шел в Константинополь, то многие были в искреннем отчаянии, что не запаслись визой «турецкого султана».

Проверка кончилась, комиссия удалилась, сходни поднялись.

Вечером пароход вышел в открытое море и стал на внешнем рейде.

Все отъезжающие в волнении: почему пароход остановился и бросил якорь.

Выяснилось, что согласно полученному распоряжению пароход должен зайти для проверки пассажиров в Севастополь.

Это сообщение среди пассажиров усилило волнение.

На утро в Севастополе, в порту у пристани немедленно к пароходу были поставлены часовые, не допускавшие никого ни туда, ни обратно. Часа через 2–3 прибыла комиссия по качественному составу такая же, как и в Ялте. Всех по списку и поочередно вызывали для проверки документов, при этом с некоторыми происходил отдельный непродолжительный «разговор».

Эти «разговоры» многие должны били оплатить суммой в 25 франков, иначе им грозила высадка. Таких «разговоров» было около 20.

Проверка кончилась. Вечером пароход вышел в открытое море и уже без всяких остановок дошел до Босфора.

Население парохода можно было принять, судя по господствующей французской речи, за французов.

В действительности, из 100–120 пассажиров французов было не более 40–45 человек: остальные же были русские: «поляки, грузины, армяне, греки, румыны и т. д.» При этом из числа русских было 10–12 сиятельных и помещичьих семейств, и человек 15 просто с капиталом или, как говорили, «с валютой».

Весь первый класс был занят «привилегированными».

Вот образчик несчастного, истерзанного беженства – старуха генеральша, лет 60–65, невероятно гордая сознанием, что ей удалось спасти от зверства большевиков – «невероятно милых» и хорошей породы… кошек и котят, которые, здесь же, в количестве 40 штук, в различных клетках расположены около нее. Так как ей с кошками не позволили быть в каюте, то она весь путь провела на палубе, укутанная пледами, подушками и перинами.

Не обошлось, конечно, без неприятностей и столкновений между пассажирами первого класса и «случайными» пассажирами второго и третьего класса.

Поздно, к ночи, все успокоилось и затихло. Только ритмически-правильные удары машины и плеск волн нарушали таинственную темноту ночи. Редкие фигуры пассажиров второго и третьего класса маячат, как тени, по палубе. Ночь сырая, холодная, но им душно… Их душат и волнуют кошмарные мысли о пережитом за последние три года. Их страшит мысль о будущей жизни в чужих странах.

Никто не знал, что их ожидает среди чуждого и непонятного им населения. В представлении складывалась бесцельная, беспросветная, никчемная жизнь…

Были люди, которых не пугала перспектива. Они спали в эти минуты спокойным сном в зеркальных каютах. Им хорошо было всегда в России и… не хуже будет за границей. Их «валюта», их прежние связи имеют один общий международный язык. Они не будут голодать, не задрожат от холода. Мрачные и тяжелые мысли сковывают мозг, проносятся на протяжении всей ночи. Внезапно усилившийся ветер заставил всех пойти на свои места. Палуба освободилась. Только изредка, кое-где, мелькали фигуры. Вот одна из них облокотилась на борт, безнадежно-тоскливо устремила свой взгляд в непроницаемую темноту. Иногда весь пароход покрывался туманом мокрой мглы. Было холодно: пронизывала сырость. Вдали мелькнул огонек. Новая темнота сменила призрак света. Минут через 30 вновь огонек, но уже не впереди, а с левого борта. Матрос-француз, стоявший на вахте объяснил, что это Босфорский маяк.

Мы у берегов Турции и Болгарии.

Качка усилилась. Все покинули палубу и улеглись спать.

Рано утром, все были на ногах и, наскоро умывшись, торопились на палубу. Пароход шел полным ходом к черневшей и едва заметной вдали полоске берега. Через час ясно обозначился берег.

Часа через два вошли в Босфор. Пароход замедлил ход и остановился. На небольшом английском катере подъехал лоцман-турок, и мы пошли дальше. Прошли мимо турецких укреплений, защищавших вход в Босфор со стороны Черного моря и теперь взорванных союзниками.

Босфор с обеих сторон сдавливается высокими, скалистыми берегами, изредка покрытыми растительностью. Чем ближе к Константинополю, тем больше растительности. В некоторых местах к берегу спускаются густые сосновые и кедровые леса, изредка перемешанные с буком, каштанами и дубом. И здесь разочарование – ожидали богатую тропическую зелень, а вместо нее та же растительность южной полосы России. Чем дальше уходили от моря, тем меньше становилась качка. В тени без пальто было очень холодно, на солнце же было тепло.

Пройдя миль 5–6, пароход подошел к небольшому турецкому селению «Каваки», стоявшему в глубине небольшой бухточки. Все селение состояло из 10–15 летних деревянных построек, расположенных почти у самой воды. Здесь жили турки рыбаки.

В этом поселке находился карантинно-санитарный пункт союзников. Пароход остановился и бросил якорь. От берега отделились три больших баркаса и подошли к пароходу. Прибывший английский сержант через переводчика приказал собрать все носильные вещи, постельные принадлежности, иметь каждому на руках паспорт и по 20 человек в партии на баркасах сходить на берет. Все засуетились/ Мужчин и женщин отправили в два отдельно стоящих барака для «дезинфекции». Всем вошедшим внутрь барака приказали сесть и раздеваться, всю одежду и белье вместе с принесенными вещами заставили завязать в один узел и положить возле себя.

Вслед за тем вошло человек 5–6 турок, которые под командой английского солдата быстро забрали все узлы и унесли для дезинфекции. После этого всех, уже голых, впустили в коридор, в котором находились души, и приказали мыться – «дезинфицироваться». Вода была холодная. Кто-то уже намылил себе голову, чтобы как следует помыться, как вдруг опять команда выходить. Намыливший голову вздумал протестовать, но был энергично схвачен турком за плечи и выпровожен из-под душа. Уже на пароходе, проклиная турок и англичан, он окончательно смыл с головы мыло. Из коридора-душа направили в другую комнату, где уже лежали вещи, принесенные из дезинфекции. Было холодно, все довольно быстро оделись и отправились опять же под командой сержанта в другое строение, где врач – англичанин сделал отметку на паспортах о противотифозной дезинфекции. Затем всех, первую партию, посадили на баркасы и отправили обратно на пароход. Так проделали со всеми, не исключая и пассажиров первого класса, которые и здесь вздумали протестовать. Неизвестно, была ли эта дезинфекция действительна, но во всяком случае некоторые пассажиры кое-каких вещей не досчитали. К вечеру дезинфекция закончилась полностью, и пассажиры были «вполне обеззаражены» от бацилл сыпного тифа.

Пароход снялся с якоря и уже без всяких остановок направился прямо к Константинополю.

По обеим сторонам Босфора мелькали одиночные долины и селения турок. Прошли дачную местность «Терания», где были расположены дачные резиденции германского и русского посольств; промелькнули огромные нефтяные склады американского общества «Стандарт Ойль и К⁰» и около них дежурные американские военные суда. Все чаще встречались отдельные крейсера и миноносцы союзников, разбросанные вдоль всего Босфора.