Текст книги "Шикша (СИ)"

Автор книги: А. Фонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Глава 4

Аннушка охнула и заторопилась на кухню, хлопотать с ужином. Я-то уже поела и теперь не знала – выходить к людям или сидеть и дальше в камералке*, сославшись на мой «вшивый» карантин. В общем, зависла я капитально, обдумывая, как же поступить правильно. Но эту проблему уже решили за меня: в камералку ввалился огромный бородатый мужик в замызганной спецовке. Он на ходу вытирал мокрые руки куском полотна, затем уставился на меня:

– Показывай, – велел он мрачно.

– Что показывать? – не поняла я.

– Вшивость проверю, – лаконично ответил мужик и отбросил полотно на лавку.

Я поняла, что это и есть пресловутый Колька и послушно стащила косынку с головы (я выпросила у Аннушки платок, чтобы не позориться «вазелиновыми» волосами перед мужиками).

Колька передвинул лампу на столе поближе и заглянул ко мне в голову:

– Твою ж мать! – заругался он (точнее он заругался более категорично, но я не буду повторять все те слова). – Что у тебя с тыквой?

– Волосы давно не мыла, – извиняющимся тоном попыталась оправдаться я.

– К херам мне твои волосы! – рявкнул Колька, – ты где так бестолковку свою разнесла? У тебя же чуть мозги наружу не вылетели! Да тут же швы накладывать надо! И срочно! Еще и грязи туда затащила, вон воспаление уже пошло…

Он еще долго возмущался моей тупостью, Аннушкиной тупостью, мировой бабской тупостью вообще и, в частности, опять прошелся конкретно сперва по мне и Аннушке, затем заодно досталось еще каким-то Люське и Катьке. В заключение Колька очень нелицеприятно отозвался о всей нашей геологической экспедиции, и особенно при этом почему-то подчеркнул тупость Уткина.

– А где Уткин, кстати? – спросил он внезапно, продолжая вертеть мою голову то ближе, то дальше к лампе (меня чуть не укачало от этого). – У меня к нему есть ряд принципиальных вопросов. На пример, по поводу «стерилизации» лисы.

– Не знаю, – ответила я.

– В смысле ты не знаешь? Вы вместе ушли в разведку, а ты и не знаешь.

– Я очнулась, когда тонула на болоте, – поведала Кольке я, – меня спас охотник. Дал куртку и сапоги. Показал дорогу сюда. А больше я ничего не помню. Вообще ничего, что было до этого. Даже как меня зовут – я узнала уже тут, от Аннушки.

– Хорош заливать! – Колька резко отпустил мою голову и недоверчиво скривился. – Петровну ты же помнишь.

– Нет, Аннушкой ее какой-то Митька называл, – ответила я, – я просто услышала, вот и знаю теперь.

– А-а-а-а… вот, значит, как! Значит, Митька назвал ее Аннушкой? – прищурился Колька и выматерился. – Вот сучонок…

Я прикусила язык. Похоже сболтнула лишнего. Но кто ж знал.

– Ты правду говоришь? – опять переключился на мою потерю памяти Колька.

Я пожала плечами. Мол, хочешь верь, хочешь нет.

– Так, сиди здесь! – велел Колька, – я Бармалея кликну.

Он выскочил наружу из камералки. Я осталась сидеть одна и всё думала, что какая-то ерунда получается.

Минут через пять он вернулся. С ним был еще один человек. Почему-то изначально я решила, что «дон Педро» и есть Бармалей, но я ошиблась. Бармалей, он же Иван Карлович Шульц, был приземистым, почти квадратным мужчиной, столь густо заросший рыжеватой растительностью, что среди дремучей кудрявой поросли было видно только мясистый нос и цепкие черные глаза.

– Рассказывай, – велел он тихим голосом и у меня аж мурашки забегали по коже.

Я повторила свою историю.

Повисло молчание.

Мужики сидели, «разговаривая» молча, одними глазами. Наконец, когда играть «в гляделки» им надоело, Шульц сказал:

– Мда. Странно, – и добавил, обращаясь к Кольке, – а ты что скажешь?

– Судя по форме раны, имел место сильный удар предположительно тупым орудием – камнем или дубиной, – начал Колька, опять схватив мою голову в тиски своих ручищ и вертя ее туда-сюда к свету лампы. – Рана серьезная. Так что амнезия вполне может быть. Или же налицо злостная симуляция. Но тогда всё равно остается вопрос – кто ей так разнес голову?

– Сама могла? – коротко уточнил Шульц и так зыркнул на меня, что я сразу поняла, почему все называют его Бармалей.

Колька отрицательно покачал головой.

– А удар при падении?

– Исключено, – вздохнул Колька. – Угол другой.

– Ладно, – кивнул Бармалей и развернулся к мне, – а ты, Горелова, напишешь всё, что здесь наговорила, на бумагу.

Я кивнула.

– Теперь по остальным. – сказал Бармалей Кольке, – Нужно послать пару ребят проверить, что там случилось.

– Да кого мы пошлем? – возмутился Колька, – все и так после этого забега не отошли, куда опять в такую даль переть⁈

– А если там случилось что? – спросил Бармалей своим невозможно тихим и острым как скальпель голосом.

– Если что и случилось, то мы уже ничем им не поможем, – недовольно отрезал Колька, он явно не боялся спорить с Бармалеем. – А уставших людей туда-сюда по тайге гонять – тоже не дело.

– А если им нужна помощь? – поставил точку в разговоре Бармалей.

Колька недовольно фыркнул, но правоту его нехотя признал.

– В общем так, – сказал Бармалей, – сейчас ужинать, мыться-отдыхать. Завтра рано с утра выдвигаемся на дальний участок. Пойдут Рябов, ты, Фёдоров, Михайлюк и Иванов. И, само собой, Игната с вами отправим.

– Так в лагере тогда почти никого не останется, – попытался возразить Колька.

– Я так сказал, – припечатал Бармалей, отметая все возражения.

– А можно я тоже пойду? – вякнула я.

– Сиди уже! – Колька и Бармалей синхронно развернулись ко мне и рыкнули одновременно совсем недобрыми голосами.

В общем, не взяли меня.

Примерно через полчаса вернулся Колька и притащил еще две лампы и чемоданчик с инструментами. Следом шла Аннушка, которая все время горестно вздыхала и несла таз с горячей водой.

Колька опасной бритвой соскреб мне все волосы на затылке и немного с правой части головы, обработал рану и принялся накладывать швы. Я старалась не орать, но всё равно было капец как больно, и я орала со всей мочи.

– Да заткнись уже ты! – шикнул на меня Колька, – весь лагерь перебудишь. Еще два стежка осталось.

– Не могу! – сквозь слёзы всхлипнула я. – Не надо больше. Пожалуйста-а-а… Больно же…

– Может, спирта ей дать? – влезла сердобольная Аннушка, которая ассистировала этому живодёру.

– Ага! Хуирта! У нее травма башки, возможная амнезия, так ты ей дай еще спирта! – рявкнул Колька, – и кто тебе такую дурь в тыкву воткнул? Хочешь, чтобы она голышом по лагерю потом бегала и пальму искала?

– Зачем пальму? – не поняла Аннушка.

– Ты же коммунист, Анна Петровна! – вызверился Колька и больно воткнул иголку мне в голову, так, что я аж подпрыгнула почти до потолка и взвыла не своим голосом.

– Да тихо ты, Горелова! Мешаешь же! – не обращая внимания на мои мучения, Колька продолжил диалог с Аннушкой, – так разве ты диалектический материализм уже забыла, Анна Петровна? Или ты не знаешь, что человек произошел от обезьяны, а обезьяна, соответственно, спустилась с пальмы. Поэтому, когда наша Зойка выпьет спирта при такой травме головы, то вполне возможен обратный процесс – превращение человека в обезьяну. Вот и придется ей срочно искать в тайге пальму, чтобы эволюционировать обратно согласно классическому канону. Теперь понятно?

Не знаю, что ответила ему Аннушка, но тут Колька так глубоко вонзил проклятую иглу в мою несчастную голову, что меня прямо подбросило.

– Ну всё, всё, – успокоительно сказал Колька, наконец-то соизволив обратить на меня внимание. – Сейчас только завяжу.

Я скривилась, утирая слёзы.

– А ты, в принципе, молодец, Горелова, – заявил в конце процедуры Колька вполне нормальным голосом, – не каждый мужик выдержит без обезболивания накладывание швов на голову.

– Так вы же говорили, что это элементарно и все легко переносят, даже дети, – обиженно припомнила я его же слова, небрежно сказанные мне в самом начале операции.

– Ну, мало ли что я тебе говорил, – дипломатично увильнул Колька, – тем более это еще когда было…

– Полчаса назад, – укоризненно буркнула я.

– Ну, нету у меня анестезии, нету, – беззлобно проворчал Колька и обрезал нитки, – Так что сейчас еще повязочку сделаем и можешь идти спать. Но старайся на эту сторону не переворачиваться.

– Так мы сейчас еще в баню пойдем, – влезла Аннушка.

– Какую еще баню? – не понял Колька и даже марлю резать перестал.

– Которую Митька сейчас топит, – простодушно пояснила Аннушка, – сперва мы с Зойкой и Ниной Васильевной сходим, а потом мужики пойдут. Как обычно. Мы же всегда быстро моемся, это вы до утра там сидите, спирт трескаете и песни поете.

– Горелова в баню не пойдет, – категорическим голосом отрезал Колька. – Я ей только швы наложил, воспаление еще не прошло, у нее полголовы разхерачено, а ты её сейчас в жару потащишь и что потом будет, понимаешь?

– Пальму будет искать? – прошептала Аннушка, бледнея.

– Молодец, – кивнул Колька и обернулся ко мне, – мыться теплой водой можно. Голову не мочить, пока не разрешу.

– И как долго? – расстроилась я.

– Недели две, как минимум, – ответил безжалостный Колька. – А там посмотрим.

– Но я же не могу столько волосы не мыть, – чуть не расплакалась я, – У меня уже вся голова чешется невыносимо и зудит. Скоро сплошная короста будет.

– Ну так не надо тогда было голову разбивать, – отмахнулся Колька и добавил категорическим тоном, – Всё. Я сказал – две недели.

Аннушка сочувственно вздохнула.

– А можно вас тогда попросить? – сказала я Кольке, – Вы не могли бы сбрить мне все остальные волосы?

– Да ты что? – охнула Аннушка. – Лысая что ль будешь⁈

– Волосы и так грязные, – ответила я, – а за две недели будет еще хуже. Отмыть я их потом вряд ли смогу, а грязь в рану занести вполне можно. А так я всё равно ведь буду в платке ходить.

– Хм, логика тут есть, – согласно кивнул Колька, опять доставая опасную бритву, – Точно не передумаешь?

– Брейте, – вздохнула я и наклонила голову.

Буквально через минут тридцать я уже шла следом за Аннушкой, сверкая свежевыбритой головой с белой марлевой повязкой в разводах от зелёнки, и была похожа на раненого красногвардейца. Еще и уши у меня оказались оттопыренные, так что вид я имела совершенно придурковатый. Во всяком случае именно так мне сообщил доктор Колька, когда завершил процедуру моего кардинального преображения.

Кстати, как поведала мне Аннушка Петровна, Колька оказался совсем не доктором, а фельдшером, но иметь даже такого врача в экспедиции – большая удача.

А помыться, я таки помылась. Правда в баню мне ходить Колька категорически запретил, но Аннушка велела Митьке притащить ведро горячей воды на полевую кухню и там, за ширмочкой, я вполне себе неплохо помылась.

Уф, какое же это блаженство, когда ты не мылся много-много дней, наконец, пройтись по себе мочалкой с мылом «Ландыш», оттирая всю многодневную въевшуюся грязь, до скрипа. Колька, кстати, дал мне пузырек зеленки и велел после помывки намазать все ссадины и порезы. А пузырек потом вернуть ему.

После помывки я, чисто вымытая и абсолютно довольная, выносила грязную воду в тазу вылить на улицу. Для этого нужно было пройти через всю полевую кухню.

Полевая кухня у нас в лагере представляла собой огромный военный шатер (или палатку), растянутый ближе к лесу. Внутри был длинный предлинный грубо сколоченный стол и две длинные-предлинные такие же скамьи. В начале шатра был вход для людей, в конце шатра – вход для Аннушки, небольшой столик, печка и куча всевозможной кухонной всячины, разобраться с которой могла только сама Аннушка. Этот уголок при желании отгораживался от общего пространства плотной брезентовой шторой. «Чтобы дым не лез людям в глаза», – как объясняла Аннушка Петровна. В дождливые дни полевая кухня служила избой-читальней для всех членов экспедиции. «Красный уголок», как её все называли. А в очень холодные дни там топили печку и можно было немного погреться.

И вот в этом закоулке я и помылась, предварительно отгородившись шторой, чтобы если кто-то случайно забредет – меня не увидели.

И вот выношу я, значит воду, для этого я открыла штору и выхожу в общее помещение, держа в руках таз с грязной мыльной водой. И тут мне прилетает из полумрака (лампа была в моем закоулке только):

– Горелова!

От неожиданности я взвизгнула, рука дрогнула, и грязная вода выплеснулась из таза. По закону подлости – прямо на женщину, которая меня окликнула. Та заорала в ответ.

В общем, когда на наши вопли сбежались все, картина на полевой кухне представляло собой довольно унылое и малоэстетичное зрелище: в темноте посреди кухни стоят две бабы друг напротив друга, одна мокрая словно курица, а у второй лысая голова перетянута куском марли в зеленке, и обе с перепугу орут дурниной.

– Тьху ты! – констатировал общее отношение Колька. – Ну ладно у Гореловой от удара по голове мозгов не осталась, но вы-то, Нина Васильевна, с какой целью весь народ сейчас перепугали?

Мужики захохотали. Обидно, я скажу так, захохотали. А мокрая Нина Васильевна смерила Кольку уничижительным взглядом, молча развернулась и вышла.

В результате осталась отдуваться перед коллективом я одна.

– Так куда ты всех мужиков наших подевала, а Горелова? – со смешком спросил высокий тощий субъект в роговых очках.

Я пожала плечами.

– Одна пятерых разогнала, – хохотнул другой, красивый блондин спортивного типа. – Даже Уткина.

Мужики еще похохотали, перебрасываясь плоскими шуточками, пока, наконец, в дверях показалась раскрасневшаяся после бани, уютная Аннушка Петровна в развевающемся ситцевом халате, наброшенном на такую же необъятную ночнушку, и зычным голосом прогудела:

– Баня свободна!

От этих воистину волшебных слов мужиков как ветром сдуло. Все наперегонки ринулись в баню. Даже Колька и тот убежал, не забыв, при этом отобрать у меня пузырек с зелёнкой обратно.

Мы с Аннушкой остались одни.

– Что тут за крики были? – спросила она.

– Да я воду выношу, а меня какая-то женщина из темноты напугала, таз опрокинулся, и прямо на нее, – расстроенно сообщила я. – А потом все прибежали и начали ржать с нас.

– А-а-а… – махнула рукой Аннушка Петровна, – эти – могут. Им только повод дай. А Нина Васильевна чего хотела?

– Да не знаю я, – пожала плечами я, – по фамилии меня окликнула только.

– Наверно про Захарова хотела разузнать, – высказала предположение Аннушка, – подозреваю, что она к нему неровно дышит. Хотя ты, Зоя, будь с ней осторожна, она тебе этот случай за так не простит. Вредная баба, да и всё.

Я молча пожала плечами – мне как-то фиолетово проблемы этих незнакомых людей. Тут хоть бы со своими хоть как-то разобраться.

– А давай-ка попьем чаю? – вдруг предложила Аннушка Петровна. – Очень оно, говорят, полезно, после баньки чаю попить.

Я чаю особо-то и не хотела, перед этот компот перепила, но поболтать с доброй женщиной и разузнать все было нужно. А когда еще такая возможность представится.

В общем, Аннушка подожгла сухой спирт под крошечной переносной горелкой и подогрела две кружки воды, бросила туда по щепотке заварки и, пока чай настаивался, вытащила из-под каких-то коробок начатую пол-литровую баночку варенья.

– Из крыжовника, – с торжественной гордостью сообщила она мне. – Я всегда с собой по экспедициям две-три баночки крыжовникового варенья беру. Ем только сама, уж очень оно настроение мне повышает. Секрет это у меня такой. А вот сейчас и тебя угощу. Так что кушай, Зоя. Ты за эти дни всякого натерпелась.

Я благодарно кивнула и отказываться не стала. У Аннушки были сушки и пряники (разнообразных пряников так вообще целый огромный пятидесятилитровый мешок), так что похудеть в этой экспедиции мне не грозило (остальным, впрочем, тоже).

– Ты представляешь, – тем временем жаловалась мне Аннушка Петровна, – попросила я этого дурня Митьку сделать мне веник в баню. Так он постарался и сделал! Нарезал берёзовых веток, всё как положено, а внутрь ветки багульника вложил. Целый пук. Я веник распарила, не глядя, и давай себя багульником парить. Думала, сдурею там. Чуть не окочурилась. Уж я его потом этим веником отходила, куда видела!

– А он что? – поинтересовалась я для поддержания разговора.

– Сказал, дурень, что у меня очень здорово сиськи трясутся и он ради этого готов, чтобы я его всё время этим веником лупила. – Возмущенно продолжала она, потрясая надкусанным пряником в руке, – Ну вот скажи, не дурень ли?

Я согласилась, что дурень, еле-еле подавив смех, когда представила эту картину.

Вообще мне эта Аннушка нравилась. Лет ей было примерно между сорок и пятьдесят. Была она некрасива, двигалась с грацией бегемота, но при этом в лагере ее все любили и любое ее распоряжение или просьбу выполняли едва ли не быстрее, чем даже приказы самого Бармалея. Может быть причиной была Аннушкина незлобивость, или же тот факт, что всей полевой кухней и остальным хозяйством заведовала она, но тем не менее человеком в экспедиции Аннушка была очень важным.

Засыпала я под шум лиственниц и елей в теплом ватном спальнике в своей собственной палатке, на которую мне показала сердобольная Аннушка Петровна.

А рано утром, как только начало светать, назначенные Бармалеем мужики ушли искать Борисюка, Захарова, Уткина, Токарева и Лукьяничева.

Мы же остались ждать известий.

« Камералкой»* в подобных экспедициях называют полевую, часто переносную, лабораторию (это может быть вагончик, домик, палатка, тент), где происходит камеральная обработка полевого материала: к примеру, сушка образцов пород, почв, растений, консервация отдельных частей животных или растений, работа с бинокуляром или микроскопом (часто нужно провести первичные определения срочно, пока образец еще свежий), определение навесок образцов, их сортировка и так далее.

Глава 5

Но это я узнала уже потом.

Моё же утро началось совсем не так. Началось оно с гулкого грохота – «ба-бам-с!». С перепугу меня аж подбросило, и я выскочила из палатки, путаясь в спальнике и хлопая спросонья глазами. С ошалелым видом оглядываюсь, а под лиственницей (которая с флагом) стоит мужик в застиранной тельняшке и ржет:

– Ты что, – говорит, – Горелова, рынды испугалась?

И опять за веревочку – раз и дёрнул:

«Ба-бам-с!» – раскатисто грянул металлический звук побудки. Лагерь начал просыпаться.

Уши мои запылали. Я торопливо полезла обратно в палатку, отмахиваясь от гнуса (еще и напустила кучу комаров внутрь, когда на звук этот вылетела).

Минут пять, впрочем, я занималась тем, что давила комаров на стенках палатки, но старалась аккуратно, чтобы кровавых пятнен на брезенте не оставалось. Во всяком случаен, мне показалось, что прошло всего пять минут.

– Зоя! – послышался сердитый голос Аннушки снаружи.

– Что?

– Ты что там возишься? – возмущенно сказала она. – Все уже давно завтракают, а ты даже не умылась.

Чёрт!

– Через десять минут буду! – воскликнула я, торопливо роясь в рюкзаке в поисках чистой одежды.

– Даю пять! И не больше. А то вернусь – за ногу вытащу. Потом не обижайся! – непреклонным тоном рыкнула Аннушка и я услышала отдаляющийся топот. Ушла, значит.

В рюкзаке нашелся поношенный свитер и линялые трикотажные спортивные штаны. Всё бельё было нестиранным. Я ругнулась. Матом. Это ж надо додуматься – не постирать грязные вещи и сунуть их обратно в рюкзак. Пока я в разведку с мужиками ходила, они тут непонятно сколько пролежали, «ароматизируя» чистые вещи, которых осталось и так немного. На моё счастье, чистые носки я всё же нашла, точнее относительно чистые, но хоть так. И тут мне повезло еще раз: в боковом кармане нашлись-таки чистые трусы и даже «ненадёванный» новый бюстгальтер, ещё с магазинной бирочкой.

Эх, если б я только знала, что на этом моё везение на ближайшие дни закончилось.

Натянув на себя одежду, я поёжилась – трикотаж грубой вязки натирал незажившие ссадины и порезы. Но ничего не поделаешь. Я замотала голову поверх повязки косынкой и со вздохом полезла наружу.

Утро выдалось пасмурным и холодным. Солнце в два слоя закрыли плотные сизоватые тучи, поэтому роса подсохнуть не успела. Так как сапог у меня не было, а подаренные охотником кожаные кисы лежали сейчас где-то под деревом, пришлось мне сунуть ноги в простые тапочки. Пока добежала по траве сперва до брезентовой будочки «Жо», затем в баню умыться, и, наконец, до полевой столовки – носки стали мокрыми, хоть выжимай. И гнус закусал до костей.

А в столовке народ уже позавтракал и заканчивал пить чай. За столом собрались человек девять, если не считать Аннушки. Некоторых я уже знала – на пример, Нину Васильевну, «дона Педро» и Бармалея. Остальных мужиков видела впервые (точнее раньше я-то их стопроцентно знала, но теперь вообще не помнила).

– Ты почему на завтрак опаздываешь, Горелова? – язвительным тоном спросил «дон Педро». Он пил чай из большой алюминиевой кружки, совершенно по-жлобски оттопыривая мизинчик.

– А ей особое приглашение, видать, надобно, – поддакнула Нина Васильевна, смерив меня тяжелым взглядом исподлобья.

Прошелестели осторожные смешки, но под взглядом Бармалея моментально стихли. А Нина Васильевна с видом победителя пододвинула к себе банку сгущёнки и принялась макать прямо туда огрызок мятного пряника.

Сейчас я ее хорошо рассмотрела: это была невысокая, пухловатая шатенка, в народе на таких говорят «широкая кость», но скорее всего причиной была неуёмная страсть к сладкому. Даже в полевых условиях она тщательно подкрашивала глаза и щеголяла в блестящих клипсах «с камушками». Её можно было бы назвать красивой, если бы не хищное выражение лица и большая некрасивая родинка на подбородке.

– Титаническое самоуважение теперь у товарища Гореловой, – выдав такой вердикт, она откусила от пряника, зажмурившись от удовольствия. На подбородке повис длинный «ус» от сгущёнки.

– Да ей же вчера Колька всю голову зашил. Без анестезии, – сказала Аннушка, неодобрительно взглянув на Нину Васильевну. – Натерпелась девка, всю ночь, небось, от боли спать не могла, вот и припозднилась.

Все взгляды вновь переместились на меня, но теперь уже градус настроения от едкого сарказма ощутимо сменился на жалостливость.

– Держи! – Аннушка сунула мне алюминиевую миску, почти доверху наполненную исходящей паром рассыпчатой гречневой кашей с тушёнкой, жаренной морковкой и луком.

Я села за стол, взяла алюминиевую ложку и уставилась на кашу.

– Ешь, давай, – поторопила меня Аннушка, вытирая на другом конце стола.

– Так, – хлопнул рукой по столу Бармалей, – все на сегодня всё знают?

Мужики согласно загудели.

– Пусть Митька сперва воды в бочку наносит, – веско заявила Аннушка, сгружая грязную посуду в большой таз.

– Так я же вчера наносил! – возмутился мужик, что сидел с краю.

Я присмотрелась – это был тот, в тельняшке, что утром напугал меня рындой. Только сейчас он был в свитере, вот я и не признала его. Митька был выше среднего роста, очень худой, с обветренным и загорелым практически до черноты узким лицом, с бородой и длинными нечёсаными волосами, которые он перевязал повязкой на манер индейцев. Лет ему навскидку было около сорока-сорока пяти.

Увидев, что я его разглядываю, он вдруг заговорщицки подмигнул мне.

Я покраснела и отвернулась.

– Так вы же всю воду на баню вчера выляпали! – рассердилась Аннушка, наливая в кружку крепкий чай из закопченного сажей чайника. – Я пошла бельё замачивать, гляжу, а там на самом донышке осталось.

– Да там же больше половины было! – аж подскочил Митька, задохнувшись от столь нелицеприятных наветов.

– Поди сам глянь!

– И гляну! – моментально вскипел Митька под смешки окружающих.

– Вот и глянь, – спокойно парировала Аннушка и подсунула кружку с чаем мне, а также банку с сахаром, – а потом наноси туда воды и приходи на кухню – я тебе еще работу дам.

– Иван Карлович! – завопил уязвлённый от такой несправедливости Митька, – Возьмите меня на отмывку породы! Я даже готов все ямы в одиночку копать. Сам! Только прошу – не отдавайте меня этой Анне Петровне! Она же эксплуататор самый настоящий!

– Ну, сам подумай, Дмитрий, разве я могу? – с донельзя огорчённым видом развёл руками Бармалей, – вот ты меня сейчас на что подбиваешь? Если я тебя заберу, Анна Петровна меня же потом без обеда оставит. Нет, и не проси даже! Аннушкиным обедом я пожертвовать не готов. Даже ради тебя!

Все засмеялись, но по-доброму. Очевидно, к таким «концертам» здесь уже давно привыкли.

– Понял? – погрозила Митьке половником Аннушка, – так что иди и наноси воды!

То, что это был именно ежеутренний спектакль, стало понятно по тому, как Митька расплылся в довольной улыбке и, допив одним глотком остатки чая, выскочил из столовки наружу.

– Иван Карлович! – подала голос Нина Васильевна, шелестя фантиком от конфеты, – уже начинается третья декада и укосы брать надо. Нужно же успеть до разгара вегетации. Пусть Горелова на третью площадку сходит. А то мне в камералке реестр образцов писать надо.

– Иван Карлович! – не дала ответить Бармалею Аннушка, – ну куда ей в такую даль идти⁈ Сами гляньте на нее – она же зеленая вся сидит. Даже кашу не ела. Упадёт где-нибудь, что мы потом делать будем?

Бармалей внимательно посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на Аннушку и медленно кивнул.

– Иван Карлович! – решила не сдавать позиции Нина Васильевна, наградив Аннушку недобрым взглядом, – так что, в отчёте потом так и напишем «работа не выполнена в связи с тем, что лаборант находился на особом положении и укосы брать отказался»?

Так я узнала, что я – лаборант.

– Э-э-э… – начал Бармалей, но Аннушка опять влезла:

– Иван Карлович! У нас же полмешка хлеба еще осталось. Он уже цвести, между прочим, начал. Нужно на сухари срочно резать. Сушить прям сегодня буду. А то пропадёт же.

– Ну и суши себе! – пренебрежительным тоном заявила Нина Васильевна, – кто тебе не даёт?

Бармалей, по всей видимости, счёл аргументацию Нины Васильевны достаточно веской и убедительной, потому что согласно кивнул ей, и я с грустью поняла, что мне придется-таки идти на дальний участок в мокрых носках и без куртки с антикомариной сеткой.

– Иван Карлович! – Аннушка так просто своих позиций сдавать не собиралась, – да я бы с радостью, но я же ландорики жарить хотела. Зоя пусть бы резала хлеб, а я в это время как раз ландорики к обеду состряпаю.

Волшебное слово «ландорики» окончательно и бесповоротно решило ситуацию в мою пользу. В результате я осталась в лагере помогать Аннушке на кухне, а Нине Васильевне пришлось самой идти на дальний участок брать укосы фитомассы.

Когда все разошлись на работу, Аннушка уставилась на меня:

– Зоя! – сказала она, – что это с тобой происходит?

Хм… мне бы и самой хотелось это знать…

– Не знаю, – пожала плечами я, – я ничего не помню, ничего не понимаю, никого не узнаю. И вот как ты думаешь – что со мной происходит? Ужас, вот что со мной происходит. Мне очень страшно, Анна Петровна.

Я всхлипнула.

– Ну будет тебе, будет, – обняла меня за плечи Аннушка. – Не переживай, Зоя. Пройдёт время – вспомнишь всё. Остальное спрашивай – я расскажу, что знаю. А если эти дурни будут тебя задирать – говори мне, уж я им задам!

– Спасибо… – прошептала я сквозь слёзы, обнимая добрую Аннушку.

И в это время раздалось требовательное мяуканье.

– Кошка пришла! – обрадовалась Аннушка, отстранившись.

– Кошка? – удивилась я. – Дикая что ли?

– Да какая там дикая, – усмехнулась Аннушка, насыпая в небольшую мисочку гречневой каши с тушёнкой.

Мисочку она поставила в углу и туда гордо продефилировала самая настоящая серая домашняя кошка, с высоко поднятой головой и хвостом трубой.

– Иди ешь, – пригласила Аннушка, и только после этого кошка снисходительно соизволила подойти к мисочке.

– Это Бармалея нашего кошка, – пояснила она мне, наливая в другую кошкину мисочку воды, – он её всегда в экспедиции с собой берет.

– Оставить не с кем? – догадалась я, наблюдая как жадно кошка поедает кашу. Кошка, ощутив мой взгляд, недовольно блеснула глазами-крыжовниками и демонстративно стала есть медленно, словно нехотя, через силу.

– Не смотри на неё, – хмыкнула Аннушка, – оголодала она, бедняга, а гонору, как у самого Бармалея.

Я хихикнула и отвернулась. Послышалось торопливое чавканье – кошка опять накинулась на кашу.

– Так зачем он её в тайгу возит? – мне было прям любопытно, – зачем мучить животное? Она же домашняя.

– Да почему мучить? Ей тут нравится, свобода, красота. Мышкует даже иногда, – пояснила Аннушка, водрузив на стол большую алюминиевую миску и насыпая туда муки. – Но главное то, что домашняя кошка – это же первое средство от медведей!

– В каком смысле? – удивилась я. Сперва даже решила, что Аннушка так шутит.

– Кошка ходит вокруг лагеря и метит территорию, – охотно продолжила рассказывать Аннушка, замешивая крутое тесто, – это я еще лепёшек к ужину напеку, а то сухари не скоро будут, а ландорики они в обед смолотят.

– И что? – мне хотелось дослушать про медведей, а не про лепёшки.

– И всё, – усмехнулась Аннушка. – Бурые медведи настолько кошачью мочу презирают и ненавидят, что они к тому месту брезгуют даже подходить. Поэтому в лагере у нас всегда безопасно и Игнат – наш проводник и охотник, спокойно может уходить на охоту надолго.

– Ну ничего себе, – покачала головой я, вот уж никогда бы не подумала. Но у меня вертелся в голове еще один вопрос:

– А как её зовут? – спросила я, кивнув на кошку.

– Кошка, – ответила Аннушка, такими могучими движениями вымешивая тесто, что оно аж квакало.

– Да, кошку, – подтвердила я, – так как её зовут?

– Кошка, я же говорю, – опять повторила Аннушка и шлёпнула увесистый ком теста обратно в таз.

– Что, кошку зовут Кошка? – не поверила я.

– Именно так, – хихикнула Аннушка. – Бармалей не стал заморачиваться с именем.

– Даже боюсь представить, как он назвал своих детей, – ошарашенно покачала головой я.

– А у него нет детей, – вздохнула Аннушка и её глаза чуть затуманились, – ни жены, ни детей. Он всего себя отдал науке.

– Жесть, – пробормотала я, очищая хлеб от слегка заплесневелой корочки и нарезая оставшийся мякиш порционными кусочками.

Мы доваривали густой гороховый суп с глухариным мясом на обед (а еще планировался винегрет и ландорики. И традиционный компот из сухофруктов. Со вторым блюдом решили не заморачиваться – ландориков получилось очень много, они были из гречневой каши, куда Аннушка добавила аж две банки тушёнки. Так что голодными не останутся).

И тут к нам заглянул Митька:

– О! Как тут у вас пахнет, – расцвел улыбкой он и выхватил из большой миски ландорик. Улыбка у него была красивая – широкая такая, мальчишеская.

– А ну, не лезь грязными руками в миску! – турнула его Аннушка, –хочешь ландорик – так и скажи. Сейчас я тебе наложу. Зоя, ты тоже будешь?

Я отрицательно покачала головой.

– Беда с девкой, – пожаловалась Аннушка Митьке на меня, – утром не ела, сейчас опять не ест. Пропадёт до конца экспедиции.

– Мужика ей надо, – глубокомысленно изрёк Митька и ломанулся из-за стола, получив от Аннушки увесистый подзатыльник.