Текст книги "Клочья паутины"
Автор книги: А. Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Но лохмотья падают, улетают от нее, и панический ужас, смертельный страх охватывают ее.
А губы сами собой кривятся в безумный смех, из горла вылетают страшные звуки.
По всему дому понеслись визг, хохот, вой...
Руки потянулись и стали быстро ловить блестящие капельки... А они не давались, убегали все дальше и дальше...
Обливаясь холодным потом, она извивалась на полу, билась тяжелой горячей головой о земь, рвала волосы, царапала кожу... А над нею носился хохот призрачных, черных существ, и слова их падали ей в мозг бегающими, светящимися капельками...
И она не в силах уже была перестать кричать и рвать свое поруганное, но все-таки прекрасное, белое тело...
СПБ., 1907 г.
Лепестки хризантемы.
(Пасхальный рассказ)
– Как хорошо, как радостно жить! Завтра Пасха, а у меня уже сегодня Светлый праздник... Только что Ира, моя маленькая Ирочка, дала свое согласие стать моей женой!.. Плутовка: – „Если папа и мама не будут ничего иметь против!... Она прекрасно знает, что ее папа и мама уже давно вместе со мною составили против нее заговор! Следовало бы наказать скверную девочку, – попросить ее папу и маму, чтобы они разыграли комедию отказа. Но, Бог с нею! Жизнь так хороша, так радостна, – нельзя омрачать счастье моей, – о, да моей – маленькой злючки и капризницы Ирочки...
Я не шел, а плыл, летел по воздуху, не касаясь земли.
Солнце радостно заливало своими теплыми весенними лучами широкий бульвар и предпразднично суетливую, пеструю толпу, купалось в яркой свежей зелени деревьев, искрилось в зеркальных витринах, тонуло в голубоватой дымке далекого парка. Все жило радостью, трепетало чистой, одухотворенной любовью, улыбалось и поздравляло с грядущим великим праздником Весны. А в моей душе уже настал этот долгожданный день – праздник праздников!..
Я торопился к себе в мастерскую: мне необходимо было закончить еще портрет Лидии Петровны! Собственно говоря, он уже был готов, но сегодня, – я это чувствую, – мне удастся, наконец, найти те неуловимые несколько черточек, которые ему еще не достают!.. А завтра это будет мой пасхальный подарок старому другу и товарищу – мужу Лидии Петровны – доктору Зеленину... Я счастлив, я радостен, и вокруг меня, должно быть, всем радостно!..
– Счастя як трясця: як нападе, то не скоро покине! – вспомнилась украинская поговорка.
На углу меня окликнула старушка-цветочница.
– Не возьмете ли хризантемы? Я сегодня имею как раз такие, как вы всегда берете: двухцветные, – малиновые сверху и бледнорозовые снизу. Их сезон уже прошел, и доставать становится все труднее!..
– И не трудитесь, бабушка! Не надо больше доставать их: сегодня я заканчиваю работу! Спасибо вам, что позаботились обо мне.
– Как же о вас не позаботиться? Знаю я вас, молодых художников: сами никогда ни о чем во время не подумаете!..
Старушка старалась завернуть цветы в большой лист белой бумаги, но стебли были слишком длинны, и ее маленькие, морщинистые ручки никак не могли прикрыть их пышные головки.
– Оставьте, бабушка, я и так донесу... Какие дивные цветы!.. Еще раз, спасибо вам...
Я взял у нее из рук букет и только что свернул за угол, к себе в мастерскую, как чуть не столкнулся с мужем Лидии Петровны. От неожиданности я смутился. Мне показалось, что глядя на эти хризантемы, он видит часть портрета, о котором до завтра ничего не должен был-бы знать. Я даже сделал было неловкое, инстинктивное движение спрятать цветы за спину, но было уже поздно.
– Куда это ты собрался с такими чудными цветами? Что давно не заходил?..
Но раньше, чем я успел ему ответить, он заметил мое смущение, по своему объяснил его, слегка нахмурился и вдруг заторопился:
– Нет, нет, не спрашиваю и не задерживаю! По глазам вижу! И желаю полной удачи!.. Сияй, сияй. Ты сегодня дико счастлив, до глупого счастлив!.. Весенние счастливчики, – почему-то закончил он во множественном лице, и при последних словах в его голосе прозвучала неприятная нотка не то грусти, не то скрытого озлобления.
Он быстро простился. Суженные зрачки его глаз были пристально устремлены на хризантемы. Я чувствовал какую-то странную неловкость и бормотал в ответ ненужные, глупые слова:
– Да, прости, я действительно, тороплюсь... И даже не могу тебя пригласить к себе, показать свои последние работы... Но скоро ты их увидишь... Обязательно увидишь и поймешь... Я надеюсь, что тебе понравится... и мы весело проведем праздники... То есть... ну, да... до скорого свидания!..
Я крепко пожал ему руку. А пройдя несколько шагов, обернулся, „сделал ручкой“ и, когда в ответ он не то шутливо, не то укоризненно погрозил мне пальцем и покачал головой, я снова смутился пуще прежнего.
В любой другой день это неприятное, беспричинное чувство отравило бы мне настроение надолго. Но сегодня,—слитком много радости и счастья переполняли мою душу, – чтобы я мог поддаться на минуту охватившему меня скверному настроению. И когда через несколько минут я вошел к себе в ателье, то первое, что бросилось мне в глаза, это было отраженное зеркалом мое собственное блаженноулыбающееся лицо.
Рядом с зеркалом висел набросок углем головки Иры.
– Видишь, Ира, – громко сказал я, указывая виновнице моего телячьего состояния на зеркало, – что ты сделала со много: действительно, счастлив до глупости!..
Бой часов напомнил мне, что сейчас должна прийти Лидия Петровна, и я стал спешно готовить все необходимое для работы. И только что успел это сделать, как вошла Зеленина.
– Скорее, скорее, – торопил я ее, как только мы успели поздороваться. – У меня сегодня такой радостный, такой счастливый день!.. Я уверен, что наш сегодняшний, последний сеанс будет очень удачным... Скорее переодевайтесь, – я начинаю работать...
И не ожидая пока она снимет за ширмами блузку, задрапируется в кусок цветной материи и примет обычную позу, я уже уселся за мольберт. С каждым новым смелым, уверенным мазком, волны света и тени становились более выпуклыми, сочными, портрет оживал... На смуглом, характерном лице Лидии Петровны, глаза зажигались яркими угольками, из-под роскошных хризантем выглянула пышная упругая грудь молодой, здоровой женщины.
Пьянящая радость, наполнявшая все мое существо трепетным восторгом жизни, водила моею кистью, заставляла краски гореть и переливаться живыми, гармоничными аккордами. Я рассказал о своей радости Лидии Петровне, и мое настроение передалось ей... Мы не заметили, как пролетело время. Портрет был окончен, и она заторопилась домой.
– Я так рада, так рада! Завтра утром Толя будет иметь мой портрет, о котором так давно мечтает. Вот будет сюрприз! Я не имею слов, чтобы выразить вам свою благодарность.
Она помогла мне вставить еще сырой холст в раму и придержала ее, пока я закреплял подрамник гвоздями. Затем убежала, беззаботная, светлая, радостная...
По привычке делать это каждый день, я перенес портрет за ширмы, чтобы кто-нибудь, случайно зайдя, не увидел его и не разболтал о нем преждевременно: мне тоже очень хотелось, чтобы сюрприз удался на славу. Ведь Зеленин быль моим лучшим другом!..
Собрав хризантемы, я поставил их в большую вазу с водой и начал было приводить в порядок ателье, как вспомнил, что с утра еще ничего не ел, и вдруг почувствовал голод. Через минуту я сидел уже за столом, сервированным с максимальною для меня роскошью. Даже поставил остатки ликера и на машинку кофейник с душистым черным кофе.
Мне хотелось дурачиться как школьнику, и я чокался сам с собою, подымал тосты за здоровье Иры, произносил в ее честь длинные, витиеватые речи, пел чувствительные романсы... В этот день мне было так хорошо, так радостно жить, что и мой одинокий, слишком поздний завтрак казался мне веселой товарищеской пирушкой. Даже, – в первый раз в жизни, – я сочинил маленький любовный сонет, в котором рифмовал: „Ира“ – „пира“, „лелеет“ – „млеет“ и „царица“ – „зарница“!.. И, вероятно, долго бы еще я продолжал дурачиться, если бы в мою дверь не постучали, и рассыльный не подал мне записку от Иры... Ей необходимо было немедленно сказать мне „важных“ два слова!..
Не знаю, что подумал обо мне посыльный, но я, чуть не сбив его с ног у калитки, оказался на улице раньше его!.. Вернулся я домой только в 10 часов вечера!
Нужно было привести в порядок ателье, переодеться и затем... снова отправиться к Ире, чтобы вместе с нею пойти в церковь. Я торопился, весь ушел в свои мысли и был страшно поражен, когда почти в 11 часов ночи раздался резкий звонок, и вдруг на пороге моего ателье появился Зеленин.
Он был бледен, но спокоен и поздоровался со мною молчаливым, длительным рукопожатием. И в глазах, сухо и пытливо устремленных на меня, таилось что-то новое, тревожное, и голос, когда он заговорил, был глуше обыкновенного, строже, но как будто отчетливее, раздельнее и печальнее.
– Разреши присесть! Я знаю, что тебе не до меня теперь, ты, очевидно, куда-то торопишься, – но мне необходимо поговорить с тобою сейчас-же.
Я видел, что он очень взволнован, понимал, что что-то большое, тяжелое ворвалось в его душу, не мог сообразить, в чем дело, при чем я тут, и чувствовал себя неловко, растерянно. Я усадил его на диван, он глубоко втянул в себя воздух и, мне показалось, что по лицу его скользнула болезненная судорога, а глаза зло сверкнули из-под опущенных век. Но это было всего один момент, а затем его лицо снова застыло в выражении твердой, суровой решимости.
Несколько минут длилось тяжелое, неловкое молчание. Он пристально смотрел на букет хризантем, стоявший на прежнем месте – в вазе посреди стола, медленно вынул из кармана большой серебряный портсигар, но не закурил, а положил его перед собою на край стола. Для этого ему пришлось сильно потянуться вперед. От этого движения из-под вышитой подушечки, лежавшей на диване, посыпалось на пол несколько лепестков. Зеленин быстро и тщательно подобрал их.
– Чего же тянуть? – вдруг резко прервал он молчание и вонзил в меня, ставшие теперь пронизывающими, пытливыми, глаза. – Лиды нет. Она ушла... Бог, Он, может быть, и простит ее!.. А человек не Бог!.. Теперь я должен кончить мои счеты с тобою: ты – мужчина, ты – мой близкий, интимный друг!.. Это обязывает!
Я ничего не понимал, терялся все больше и больше, но тон, каким были сказаны последние слова, заставил меня почувствовать какой-то безотчетный страх и подумать, не сошел ли Анатолий с ума... Мне захотелось заставить его высказаться подробнее и привести свои мысли в порядок, и я, воспользовавшись моментом его молчания, произнес:
– Я вижу, – ты чем-то расстроен. Пожалуйста расскажи мне все, что тебя взволновало, – это облегчит, и успокоит тебя!..
Мои слова, казалось, поразили его, словно я на его глазах совершил страшное преступление.
– Так тебе нужны еще объяснения? Хорошо!.. Я удовлетворю твое любопытство! Но раньше ты мне скажи: способен ли я, без серьезных причин, без неоспоримых доказательств, решиться на убийство? Могу ли я прийти к такому решению опрометчиво, необдуманно?..
– Я думаю, что убить человека, не находясь в положении необходимой самообороны, вообще недопустимо. А такие люди, как ты, совершить этот непоправимый, этот зверский поступок могут только в состоянии мгновенного помешательства, крайнего умоисступления...
– Ты так думаешь? Удобная теория, но в критический момент за нее не спрячешься... К тому же, бывают такие человеческие взаимоотношения и поступки, которые уподобляют человека бешеной собаке, уничтожить которую не только допустимо, но и необходимо... Бывают еще такие оскорбления, которые...
В этот момент затрещал звонок телефона. Кому было звонить ко мне в это время, как не Ире, которая заждалась меня? Я быстро схватил трубку.
– Алло! Кто говорит?
– Барыни нет дома; я звонила повсюду... никого нет!..
Я узнал голос прислуги Зеленина. Очевидно, она была чем-то испугана, потрясена и не могла овладеть собою.
– В чем дело?.. Говорите толком. Доктор здесь.
– Передайте ему... что барыня... я вошла в их спальню: они хотели идти в церковь и не пошли!.. Она умерла... лежит совсем холодная!..
Я бросил трубку и с перекошенным от ужаса лицом обернулся к Зеленину. Глаза его горели, на губах играла улыбка страдания.
– Беги скорее домой, – у тебя несчастье. Глупая прислуга, конечно, преувеличивает... С Лидией Петровной, вероятно, глубокий обморок...
– Нет, она не преувеличивает...
– Господь с тобою! Опомнись!.. Этого не может быть! – Горячая волна залила мне голову. Я не хотел, не мог поверить кошмарной мысли, которая вдруг охватила мое сознание.
– Я тоже долго думал, что этого не может быть,– отчеканил Зеленин. – Но, оказывается, все возможно!.. Я давно уже знал, что она тайком от меня куда-то уходит, – приходит возбужденная, радостная... что-то скрывает от меня... Куда и зачем она ходила, ты знаешь это также хорошо, как и я!.. Сегодня вечером я случайно зашел в ее комнату в то время, когда она начала переодеваться, и заметил, как у нее из-за корсажа выпали вот эти лепестки...
Он открыл серебряный портсигар. В нем лежало несколько двухцветных лепестков. Рядом он положил лепестки, упавшие с дивана, затем поднял глаза на вазу, в которой стоял букет таких же точно пышных двухцветных хризантем.
Я начал догадываться, в чем дело, и оцепенел от ужаса. А он после минутной паузы, продолжал:
– Эти цветы я видел сегодня утром!.. И для меня стало ясно, к кому ходит моя жена, ясно, почему ты, при встрече со мною, смутился, почему не мог пригласить к себе, почему был так неудержимо счастлив и так торопился домой!.. Да, именно в это время и она торопилась к своему возлюбленному: это было ее обычное время!.. Дальше нечего объяснять: я ее отравил!.. Может быть, если бы ее возлюбленным, о существовании которого я знал давно, оказался кто-либо другой, а не ты – мой старый товарищ и преданный друг, – может быть, тогда этого и не случилось бы!.. Но я не хочу вас разлучать, – ты сейчас же пойдешь вслед за нею...
Секунду мы неподвижно стояли друг против друга. Затем он вынул руку из кармана: блестящий ствол браунинга стал медленно подниматься к моему лицу...
–Постой – вдруг очнувшись от оцепенения, закричал я, – не делай второй непоправимой ошибки!..
– Ошибки?
– Чудовищной ошибки!.. Ни я, ни Лидия Петровна ни в чем перед тобою не виноваты... Мы готовили тебе сюрприз...
– Сюрприз?.. Ты издеваешься надо мною!..
Но я уже крепко держал его руку, подтащил к ширмам, сильным ударом ноги свалил их на пол, и прямо на нас, точно выходя из рамы, взглянула своими прекрасными глазами Лидия Петровна. Словно живая, она нежно прижимала к своей полуобнаженной груди двухцветные хризантемы...
– Теперь ты видишь, зачем она ходила ко мне, и почему у нее из-за корсажа выпали эти лепестки?!, Я торопился, чтобы поскорее закончить этот портрет к завтрему... А так безумно счастлив я был потому, что Ира часом раньше...
Но Зеленин уже не слышал меня. Он весь съежился, увял и безумными, широко открытыми глазами глядел на портрет своей жены. Затем вдруг вытянулся, лицо его оживилось, глаза радостно засияли. Он весь превратился в порыв, в движение!..
– Лида, я иду просить у тебя прощения; иду, чтобы не расставаться больше никогда, – восторженным, облегченным вздохом вырвалось из его груди, и прежде, чем я успел что-либо сделать, грянул гулкий, четкий выстрел. Зеленин упал плашмя, почти касаясь головою рамы портрета. Смерть его наступила мгновенно!..
А за нею – жуткая, тяжелая тишина. И в этот момент величавого молчания, вдруг издалека донеслись звуки первого, жизнерадостного пасхального благовеста... На радостные звуки откликнулась, точно могучее эхо, другая дальняя колокольня, третья, четвертая...
Христос Воскрес!.. Воскрес Великий Вестник чистой всепрощающей любви!..
Звуки неслись... Словно громадная светозарная, яркоцветная бабочка распростерла над землею свои трепетнозвонкие крылья.
На кладбище
Тихо. Так тихо, как бывает только в холодные, лунные ночи! Не могильная тишина мертвого покоя, небытия, а радостное беззвучие, живое молчание очарованного восторга. Звуки растворились в серебре луны, как кристалл соли в стакане чистой воды: не исчезли, не умерли, а лишь разложились на мельчайшие частицы, неуловимые для человеческого слуха.
Вместе с шумом будничной жизни утонул в дрожащем, морозном свете и весь реальный мир. На смену ему выплыла легкая, воздушная ночная сказка... Крепкие оковы дня распались!..
Свободный дух мчится в необъятном просторе, впитывает в себя неведомую, чужую жизнь, воспринимает вечную, от колыбели мира, наивную правду его...
Крепко спит маленький, далекий, заброшенный поселок. Люди скованы глубоким, тяжелым сном. Никто и ничто в природе так не спит!
Дремлет мой усталый, нервный ум, крепко уснули мое „хочу“ и „надо“, и ничто не мешает мне отдаться ночным чарам, уйти целиком в их прекрасный волшебный чертог...
Гляжу в даль широко раскрытыми, ясными глазами.
Быстро мчится по небу яркая, круглая луна. Влетит в тучку, затуманится, растает, вот-вот совсем сгинет. Серая муть расплывается, растет; все становится зыбким, расплывчатым. Кажется, луна распылилась в кисельный туман, и весь мир – такой четкий, выпуклый, с резкими светотенями превратился в один сплошной жутко-серый фантом. Нет тьмы, но нет и света! Земля, тучи, тени, формы, линии – все слилось в одно мутное море. Загадочно клубятся волны его, словно древний хаос, в котором вся вселенная слилась в одну мучительную загадку; словно кто-то нарочно смешал все сущее в один бесцветный, бескрайный клубок, неразрешимый ребус, в котором все данные, все нити спутаны так искусно, так хитро, что никому уже их не распутать. Никому, даже самому великому создателю ребуса!
Становится жутко, замирает сердце...
Но проходит минута, другая, и мглистый, рассеянный свет снова сбирается, образовывает белесое пятно; пятно крепнет, становится ярче, меньше; и вот уже сама луна, круглая, блестящая снова мчится по небу, точно ничего с нею и не было, рвет на пути своем дымные тучи и серые туманы. Рубцы разрывов горят ярким серебряным светом, словно края свежей раны какого-то странного нездешнего существа, в жилах которого, вместо крови, течет матовое серебро. Дальше от луны тучи мерцают, как вечерний туман, а еще дальше – висят темные, густые словно хмурятся, жмутся и уходят сами в себя...
На землю падают яркие, иссиня-черные тени, а за ними искрится чуть подернутый лиловатой дымкой молодой, пушистый снег.
За околицей он лежит гладкий, спокойный, а еще дальше смутно белеет старая каменная ограда, а за нею неясно, точно в дрожащей дымке, узорно маячат верхушки неподвижных деревьев.
Меж деревьев маленькими, темными точками вырисовываются очертания надгробных памятников. Давно забытое, заросшее кладбище стоит грустное, задумчивое, молчаливое.
Кой-где ограда обвалилась, межмогильные деревья поросли и обвили ее, вышли из кладбища и сошлись с опушкою векового леса, что раскинулся на много-много верст по топям и болотам этого девственно-дикого края; и само кладбище кажется лишь странным уголком этого леса!
Далеко ушло оно от местечка, окружило себя оградою, вросло в дремучий бор! Ничто не тревожит его строгого, молчаливого покоя. Уединенное, грустное, оно замкнулось в себе, не то дремлет, не то думает и вспоминает давно прошедшее... Мировая, скорбная мысль окутала его, залегла под широкие своды деревьев постоянными сумерками, наполнило их неуловимыми звуками...
Мчится луна по небу, теряется в тучах и снова разрывает их. Льет вокруг холодный свет, глядит незрячими глазами и чему-то тихо, загадочно улыбается. Недвижно стоят строгие, резко вычерченные, точно изваянные тени, за ними задорно искрится, словно посыпанный толченным стеклом, молодой, пушистый снег; а там в сторожких сумерках ветвистых деревьев кружатся маленькие самоцветные звездочки. Взлетают, прыгают и пугливо падают...
Все больше и больше дрожит их в воздухе, опускается на широкие каменные плиты, заполняет все пространство под деревьями... Сходятся все вместе и сливаются в одно радужное пятно!..
Пятно дрожит, колышется, плывет, принимает дивной, неземной красы образ, мистический, туманный...
И чудится, что из самой середины этого марева, откуда-то из глубины его, льются чудесно нежные, тихие отзвуки тысячи тысяч человеческих голосов! Звенят маленькие звуки, как далекий горный ручей, шелестят, как поздний листопад дремучего леса, навевают спокойную думу, открывают великую тайну...
Все отзвуки человеческих скорбей и радостей, надежд, желаний и страстей слились в одну тихую, прекрасную симфонию.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Солнечный день. Весна на исходе. Потянуло знойным летом... На кладбище радостно и весело. Природа и знать не хочет о том, что это место горьчайших человеческих слез и тяжелых, полных неизъяснимой печали вздохов... Все зацвело, распустилось, живет молодою, буйною жизнью; поет в деревьях, трещит, стрекочет в траве, прыгает с холмика на холмик, перелетает с ветки на ветку, с дерева на дерево, радуется полною, детски-прекрасною, детски-веселою радостью...
Лето. Солнце жжет, и нет преград его горячему лучу; тени резки, но не омрачают, а лишь резче подчеркивают ослепительный блеск природы; цветы жадны, как вакханки, и утомленные бессильно клонят к земле свои бесстыдно открытые, трепетные чаши; все силы природа слились в одну, все голоса земли в один могучий гимн, в одну победную песнь жизни. Лето полно пьяной радости, оно не знает печалей, мук и рыданий... Настал великий праздник природы, праздник всего живущего. И сама черная ночь не в силах сдержать его быстрого, учащенного темпа. Истомленные знойными ласками с новой силой напрягаются ненасытные члены; напоенные росой снова тянутся вверх упругие стебли, и красавцы цветы широкой волной щедро льют свои чаровные ароматы; истомно дрожат и таинственно перешептываются деревья; широко раскинулась жаркая, сладостно-зачарованная степь; а высоко над ней раскинулось еще более могучее, иссиня-черное море, усыпанное жемчугами, алмазами и бриллиантами.... И в блеске и переливах этих далеких драгоценных камней чудится все также радостная, бескрайная, всепобеждающая жизнь.
Вся природа живет, наслаждается и снова, без конца, жаждет своих неизбывных радостей, своих извечных наслаждений, поет свою изначальную хвалу, свою прекраснейшую песнь песней, великое словословие молодости, красоте и силе...
Кладбище, – место горьчайших слез и тяжкого, неизбывного человеческого горя, —полно ликования и живого, здорового трепетания радостной жизни, невольных восторгов бытия.
Сторожа копают новые могилы. Выкопали одну. Легко, споро идет работа: в такой день копать мягкую, податливую землю – не труд, а развлечение. На голове широкополая шляпа, ворот рубахи расстегнут, рукава засучены, и ветерок ласково обвевает горячее, чуть влажное тело. Сами собою напрягаются мускулы, и весело взлетают на вверх комья могильной земли. Хочется петь, балагурить, смеяться; и если-бы не сознание исполняемой работы, оба сторожа, старый и молодой, давно-бы уже залились разудалою песнью...
Вся природа поет, радуется, веселится; неглубокая яма пахнет свежею землею, а на краю ее на холмике мягкой, желтой глины уже чирикают и копошатся непоседливые воробьи...
Издалека показалась траурная процессия, на колокольне гулко, стараясь быть печально-минорным, задребезжал старый колокол.
Тело лежит в гробу, чисто омытое, парадно одетое, строгое, чуждое. Бывшее человеком, оно теперь также мало подобно ему, как гипсовая маска – скульптурному портрету. Что-то ушло из этих форм, точно запах цветка, увядшего в жаркий полдень, точно окраска радужной бабочки, попавшей в руки ребенка. Ушло из тела что-то неведомое, непонятное, и тело стало чуждым, незнакомым, загадочным.
Глухие рыдания окружают чисто сработанный, нарядный, с претензией на последнюю роскошь гроб. Тупые, короткие удары молотка, точно далекие удары барабана, сливаются с песней последнего прощания.
Рыдания становятся явственнее... Голубой, сладковатый дымок щекочет ноздри, першит в глотке... Солнце припекает непокрытые головы, жжет плечи, и ленивая истома, и сакраментальная грусть охватывают даже наиболее спокойных и безучастных в толпе провожающих. Со стороны кажется, что они вспоминают что-то далекое, красивое и тихо переживают это мелькнувшее когда-то случайное счастье.
Четкою дробью выстукивают мягкие комья земли по гулкому, словно пустому, гробу и быстро сравнивают края ямы с землею. Еще несколько широких взмахов лопатами, и на месте ямы возвышается свежий холмик, ровный, правильный, аккуратный... Еще несколько мгновений, и земляной холмик превращается в пышный цветочный газон. Пирамидою лежат искусно связанные в круги пышные цветы, перевязанные широкими, блестящими лентами с крупными на них печатными буквами... Привычные руки похоронных специалистов красиво, в порядке разложили цветы по свежему земляному холмику, задрапировали его нарядными лентами, точно домовитая хозяйка принарядила к празднику свою маленькую, убогую квартирку, скрывши старенькие, вылинявшие материи и обои под чистенькими, свежими накидочками, картинками, букетиками и прочими нестоющими, но веселенькими безделушками...
Ярко, радостно горят на солнце красавцы-цветы, красиво извиваются ленты и пестрят своими печатными буквами. Запах ладана смешался с ароматами цветов, умирающих и пышно цветущих вокруг, за узорными решетками, со свежестью разрыхленной земли, и легче дышат груди, и в глазах уже зажигается сдерживаемая радость жизни.
Париж, 1911 г.
