Текст книги "Клочья паутины"
Автор книги: А. Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
А. А. Морской
Клочья паутины
Рассказы
От века и до века
Бесконечный ряд времен движется многоголовая гидра, беспокойная, недовольная, злая, несчастная.
Много тысячелетий, изо-дня в день, люди лихорадочно ищут неведомого, стремятся к непонятному... Шумные в своих радостях и муках, в своей вере и отчаянии, пытливые и дерзкие, трусливые и беспомощные, голосят миллионы людей и быстро мчатся вдаль... Мчатся по заколдованному кругу, в безумном вихре топчутся на месте!
Время от времени, когда реки горя разливаются в беспредельные моря отчаяния, они приостанавливают свой бег, рушат старые и спешно возводят высокие, новые храмы. Из тяжелого гранита строится прочный, незыблемый алтарь – жертвенник неумолимо могучего Бога!
Чтобы облегчить страдания, чтобы не утонуть в безнадежном отчаянии, нужна вера, порядок, новые законы. И люди спешно воздвигают новые несокрушимые жертвенные алтари, куют острые цепи. Чем тяжело алтарь, чем глубже в тело впиваются цепи, тем шире разливается святость нового закона и крепче становится вера в него... и тем скорее и неудержимее, в бурном порыве, люди снова бросаются прочь от него, вперед... и мчатся по кругу... и топчутся на месте!..
С далекой вершины гранитного храма льются холодные, немигающие лучи, освещают тернистый, мучительный путь к предопределенному, обещанному счастью, и несчастные, измученные толпы беспорядочными волнами катятся, сталкиваются, разбиваются и снова катятся... по заколдованному кругу.
Усталые, голодные и злые, скованные в одну массу светом ими самими зажженного маяка, люди оглашают воздух стенаниями, мольбами и проклятиями.
Старые, незыблемые гранитные глыбы храма выветриваются, трескаются, становятся сыпучими.
Горьким, злым смехом издеваются далекие поколения над великой постройкой своих неведомых, далеких предков...
Рассыпается, валится, ползет храм, становится все ниже и ниже, и всем делается очевидным, что в нем нет Бога, что свет его – самообман, и цепи законов его – бесцельное самобичевание... На миг люди остаются без Бога, без Закона, без порядка, – на один миг расправляют свои наболевшие спины, озираются по сторонам, видят свободными глазами вечную, бесстрастную бескрайность далеких миров смеются свободным, вольным смехом: неужто возможно заковать самого себя?!.
Но уже ползет по их рядам темный, ядовитый страх, беспричинный, бессмысленный; уже безумие впивается своими острыми зубами в слабые сердца, ужас охватывает их, и растерянными, жадными глазами они ищут своего помощника, советчика и повелителя... Привычные плечи покорно гнутся, чтобы принять на себя новую тяжесть, в муках и проклятиях нести новую непосильную ношу.
Лихорадочно, с титанической силой, с фанатичной верой, люди принимаются за постройку нового, величественного храма. Куются новые цепи, высекаются тяжелые скрижали, водружаются на вершину храма, с которого льется уже новый слепой, немигающий, холодный свет.
Прямые, точно кованные, лучи освещают новый путь. Новый круг!.. Избитая, истоптанная, потная и окровавленная старая дорога лежит рядом и, порастает нежным узорным ковром ядовитых цветов прошлого. Новая дорога клубится радужным туманом счастливых достижений. И люди мчатся по ней и зачарованные боятся даже заглянуть туда, дальше, за этот новый заколдованный круг!
Трупами устилают, выравнивают себе дорогу одно поколение за другим, по человеческим гекатомбам ползут люди на кручи, заваливают пропасти, идут, стремятся вперед, и возвращаются назад, топчутся по новому кругу!.. Идут, давят друг-друга, безжалостные, жестокие к самим себе и ко всем тем, кто крепко скован с ним одной неразрывной цепью, одною верою; идут сотни, тысячи лет, оглашают воздух мольбами, стенаниями, проклятиями, как забитые, вечно злые и трусливые рабы, не смеющие восстать против сурового закона, сбросить с плеч своих непосильную, бесполезную, чужую ношу...
Измученные, злые в сотый раз приходят они к подножию своего великого жертвенника, к таинственному храму старого жестокого самообмана... и вдруг, неожиданно замечают, что под блестящей облицовкой пьедестала уже давно чуть держатся старые, проржавевшие железные скрепы, давно уже вываливаются тяжелые болты и гайки...
Налетает неудержимый вихрь новых лучезарных мгновений, вольных, прекраснокрасочных... Проклятия и благословения, рыдания и радостный смех сливаются в один громовый клич свободы, вздымается грозовой тучею и рассыпаются где-то далеко далеко искрящимися, самоцветными живыми звездочками-невидимками...
Неведомыми путями в беспредельном пространстве вечности плывут эти мельчайшие эхо пережитого, отзвуки умчавшихся в царство теней тысяч лет человеческой жизни, тяжелых, безрадостных путей, светлых порывов, мучительных разочарований и на мгновение посетившей землю свободы...
В далекой, неведомой стране вечного счастья и бесхитростной мудрости, сбираются эти звездочки-невидимки, сливаются в один величественный, прекрасный образ. Сама Великая Жизнь, безначальная и бесконечная, со всеми своими неиссякаемыми радостями свободных свершений воплощается в этот прекрасный образ, в это чудесное видение... И тысячами тысяч мельчайших отголосков и отображений самое себя Великая Жизнь шепчет простые, ясные, детски-близкие, понятные слова...
Неизъяснимой музыкой льются наивные слова единой правды и мудрости, и гармонично переплетается в них вся великая радость и весь великий ужас человеческого бытия.
Бесконечной волною льются дивные звуки! Но не слышно их за гулом и грохотом вечного строительства и разрушения...
***
И снова, и снова движется тысячеголовая гидра беспокойная, вечно несчастная, недовольная, лихорадочно ищет неведомого, стремится к непонятному, топчется по кругу и всюду тащит за собою свои тяжелые, ненужные цепи.
С.-Петербург, 1906 г.
Утро
Задрожало светлое золото и полилося холодною волною в густую тьму, нитями потянулося вверх, подняло звездный купол, багрянцем убрало краешек далекой светлой тучки.
Степь колыхнулась душистым туманом, заискрилась самоцветными росинками и пошла скользить куда-то все дальше и шире, открывая новые, далекие края свои.
Надвигается могучее, победное. В пурпуре идет прекрасный, алчный зверь; и земля торопится принять его, и ширится, и потягивается в сладостной истоме, ждущая, трепетная, покорно влюбленная!
Поднялся и засиял царственный диск, сбросил мантию и остался в золотом венце. Великое начало жизни, творец красоты и плодородия, всегда страстный и вечно алчущий!
Навстречу ему понеслись приветственные, радостные голоса природы, открывшей уже ему свои широкие объятия и влажные, ароматные недра.
Величественный и гордый глянул в воду, и ожила быстроструйная холодная глубь ее... Серебристый самец шевельнул плавниками, раздул жабры, выкатил смешные, круглые глаза и стрелою помчался за вертлявой, остроспинной рыбешкой!..
Ударил золотыми струнами в верхушки дерев, и запел, ожил сонный, вековой лес... Зашептались деревья, закурчавились листочки, заворковали, топорща перья, нервно переминаясь и расправляя свои крылышки, лесные птицы; сладостно потянулся и заворчал, облизываясь и обнюхиваясь, серый хищник!..
Дохнул на широкую степь, – затрепетала красавица... Заискрилась травка росинками, застрекотали кузнечики, засвистали суслики; красноглазый косач запрял ушами и полез на сонную еще теплую зайчиху!..
Молочно-розовый туман поднялся от земли и растаял, словно легкая нежная ткань; и разметалась земля, обнаженная!
Закралось солнце в зеленый шалаш, забегало золотыми, блестящими мышками, закружилось радужными бабочками. Село на высокую девичью грудь, и налились янтарные соски горячей кровью и алчно поднялись, потянулись к нему. Опустились бабочки на крутобедрый живот и пошли порхать по упругому матовому телу.
Побежали по дрожащим бархатно-нежным ногам. И раскрылось на встречу им молодое тело, таинственно затрепетало в глубине своей и дохнуло, и окуталось ароматной испариной!.. Сели бабочки на полуоткрытый рот, и потянулись к ним вишневые губы, истомно колыхнулись длинные, белые руки... Разбросалась девушка, зарумянилась, задышала часто. Заволновались, словно испуганные, высокие груди... Девушка открыла глаза, вытянулась, запрокинула руки под голову и проснулась...
Шевельнулись губы, беззвучно улыбнулась чему-то, и шире раскрылись радостные, зовущие глаза, и в темной глубине их отразились быстрокрылые золотые бабочки.
Бодро встала с душистого ложа, вышла под открытое небо и окунулась в жаркие солнечные лучи, всем телом отдалась им. Стояла гибкая, страстная, прекрасно-бесстыдная. А глаза, зовущие, ищущие, глядели в широкую даль. Земля жила пьянящей, любовной жизнью, но не было никого, кто-бы отозвался на ее безмолвный призыв.
Простерла девушка руки к великому богу любви, потянулась к нему в страстной молитве:
– Войди в меня, могучий, обойми меня, жаркий, пусть я почувствую жгучее жало твое, пусть трепетно сожмутся напряженные бедра мои, замрет в величайшем дрожании гибкая спина моя, и в радости сами собою закроются лучистые глаза мои пред огненно-ярким лицом твоим!..
И услышало солнце, и улыбнулось ей; облило девушку знойным потоком, скользнуло по всему телу, и словно поманило куда...
Оглянулась девушка!
Легкою походкой шел, на встречу солнцу, юноша. Он уже увидел ее, и глаза его зарделись желанным счастьем, губы открылись для жгучего поцелуя, крепкие руки простерлись в ожидании. И трепетно колыхалось на ходу гибкое, стройное, молодое тело его...
Ясным взором посмотрели они друг на друга. Нагие, непорочные, прекрасные!
– Нравлюсь-ли я тебе, жданный мною? – спросила девушка. Достаточно-ли я стройна, красива и сильна что-бы стать твоею возлюбленною?
– Ты прекрасна, и манит к себе, как горячее солнце, что вскормило и вспоило тебя, – улыбаясь, ответил ей юноша. Но достоин-ли я прекрасных ласк и любви твоей?
И выпрямил он свое сильное, гибкое тело, и напряглись под матовой кожей твердые мускулы.
– О, да! – воскликнула восхищенная дивными формами девушка и потянулась к нему, упругая, жаркая, ждущая. Я буду ласкать и нежить тебя, как учила меня эта широкая степь, этот темный бор, эта холодная тихоструйная вода...
И слились два тела, два желания, две радости в одно великое!.. Резвились, смеялись, ныряли в высокой траве.
Радостные, утомленные, благодарные молились горячему солнцу, звали его и подставляли ему девственно-бесстыдные тела свои. И входил в них могучий податель жизни и радости, и снова напрягались усталые мускулы, наливались кипящею кровью, и снова тянулись друг к другу, и сладостно предавались великим радостям любви.
Дрожал воздух от веселого смеха и звонких, свободных поцелуев. Творилась новая радостная жизнь. И счастливая их счастьем великая мать нежно улыбалась им, а золотое солнце осыпало яркими, золотыми стрелами!..
Париж, 1912 г.
У моря
Знойная степь замерла в сладострастном объятии красавицы южной ночи.
Море своей чудной мелодией убаюкивает ее и с бесконечной нежностью шепчет слова любовной сказки.
Шаловливый ветерок стыдливо спрятался меж прибрежных камней, притаился и затих.
Все полно божественной любви и чарующей неги.
Лишь далеко на горизонте светится мутное багрово-желтое пятно, и оттуда несется какой-то тревожный, надоедливый, бесконечный гул.
Это – город, не знающий ночи, не ведающий отдыха.
***
К берегу моря медленно, бесшумно, как бы боясь нарушить торжественно-величавую гармонию тишины ночи, идут стройные, красивые, радостные и светлые юноша и девушка.
Они подошли к обрыву громадной уходящей в море скалы и сели в высокую сырую траву.
Море мягко зашумело им свою приветную речь, набежало на берег, и осторожно, играючись, перевернуло с бока на бок маленькие блестящие камешки. Затем отхлынуло и уходя рокотало слова любви и ласки, такие простые, вечно понятные, вечно красивые.
Красавица ночь, страстная и безмолвная, весело улыбнулась им всеми своими яркими звездами, покрыла своей царственной порфирой и стала нашептывать чудные сказки счастья.
Все стихло, внимая ее речам, наслаждаясь в грезах...
***
Тихий, нежный звук поцелуя сорвался с высокой скалы и плавно понесся по бесконечной глади моря.
За ним другой, третий...
– Люблю, люблю... – мелодично звучало слово и будило чуткую тишину степи.
***
...Порыв знойного ветра зашумел по скале, плеснул в нее росинками водяной пыли, зазвенел листьями деревьев и понесся дальше по степи, на бегу, рассказывая ей о чем-то великом и радостном...
Далеко, далеко в море поднялся первый могучий вал и быстро помчался к берегу.
Степь вздрогнула и ожила...
Херсон, 1890 г.
В вагоне
– Здесь слишком душно и тесно. Пересядем куда нибудь.
– Везде одно и то же. Все вагоны переполнены
– Я пойду поищу. Может быть найдется незанятое отдельное купе.
– Да, ведь, недолго. Всего несколько часов езды!..
– Но уже поздно, а ты утомлена за день.
– Да, я начинаю чувствовать усталость.
– То-то и есть. Поезд ушел из Н—ска в 1 ч. 5 мин., значит мы будем дома в 8-м часу утра. Провести это время в такой тесноте и духоте, не имея возможности прилечь, вздремнуть... Нет, уж я лучше пойду поищу кондуктора, потолкую с ним.
Разговор велся под грохот и лязг мчащегося поезда в старом вагоне второго класса дачного типа.
И он и она были молоды, и был второй час ночи, и накаленная июльским солнцем южная степь все еще дышала зноем, и ветер, производимый быстрым ходом поезда, не мог понизить температуры битком набитых людьми вагонов.
Он встал и вышел на площадку, закурил папиросу, и стал поджидать кондуктора.
– Милая Зинка, – подумал молодой человек, глядя в несшуюся на встречу поезда длинную черную степь. – Милая Зинка, ты спишь уже... Свернулась калачиком, и лицо у нее теперь такое смешное, как у ребенка. Небось соскучилась бедная. Зато завтра вдвойне обрадуется. Пожалуй, „своей Юльце“ даже больше будет рада, чем мне...
В это время из соседнего вагона вышел кондуктор и молодой человек поспешил завести с ним интимную беседу, после которой оба говорившие вошли в вагон.
– Пойдем, Юля, – обратился к своей соседке молодой человек, – мы пересядем в другой вагон, —и, захватив с сетки два маленьких чемоданчика, он пошел вслед за кондуктором, взвалившим на плечи остальной их багаж.
Кондуктор привел их в соседний вагон, открыл пустое купе, зажег свечу в фонаре и, заметив, что молодая женщина стоит в нерешимости, вежливо, но с ноткой особенной фамильярности, произнес: – не извольте беспокоиться, сударыня, сюда никто ни зайдет... Покойной ночи-с! – и, поклонившись как-то боком молодым людям, быстро вышел.
Юля густо покраснела.
– Знаешь, Сережа, мне неприятно, что мы пересели сюда: черт знает, что он мог о нас подумать...
– Ну и пусть себе думает. Разве тебе это не безразлично?.. Давай-ка лучше располагаться на ночь -скоро 2 часа.
– Да, прилечь заснуть – хорошо, только раньше мне надо снять корсет... Отвернись, пожалуйста к окну – я переоденусь...
– Сделай одолжение. Я становлюсь у окна и начинаю с интересом рассматривать чудный, но совершенно невидимый за темнотой пейзаж, а ты скорей переоблачайся.
Молодой человек добросовестно уставился глазами в темное стекло вагонного окна, а Юля, достав из маленького чемоданчика белую ночную блузку, стала быстро переодеваться, стоя спиной к своему попутчику. Через минуту в шлифованном стекле окна отразилась ее полуголая спина, и плечи и красивые белые руки.
Заметив это отражение, молодой человек быстро отвел глаза в угол вагона, но через несколько секунд снова стал смотреть в стекло и даже, совершенно машинально, стал чуть дальше от окна, чтобы лучше видеть в нем отражение.
– Однако, какие у нее прекрасные формы, – подумал он, помимо своего желания. – Почему я раньше никогда этого не замечал?... Удивительно сложена...
В это время Юля обернулась к окну и нагнулась, чтобы положить корсет в чемоданчик. В окне, отразилась полудевственная грудь, высокая, упругая, белая с вишневыми кружками по середине. Молодой человек быстро сделал шаг вперед и прильнул разгоревшимся лбом к стеклу.
– Что скоро? – спросил он неестественно громким голосом.
– Сейчас, сейчас Сережа. Надоело любоваться великолепным, но невидимым пейзажем? – засмеялась Юля.
– Нет, нет, ничего... Минут через 10 мы будем переезжать мост через реку. Великолепное место. Если скоро кончишь свой туалет, так откроем окно и вместе полюбуемся.
– С удовольствием! Можешь уже повернуться, – я готова.
Она стояла перед ним улыбающаяся, несколько смущенная, в белой ночной блузке, совершенно скрывающей ее красивые формы. Но он уже невольно видел их сквозь легкую материю по едва уловимым, контурам мягких складок. Ему стало стыдно и неприятно, что Юля почувствует на своем теле его взгляд и, стараясь не встречаться с нею глазами, он начал смотреть на ярко горящую свечу фонаря.
– Задернуть занавеску, – подумал он, – не будет так видно, – и, подходя к фонарю, произнес вслух: – можно? – Режет глаза.
– Можно, конечно. Кстати, опусти стекло, а то как бы мы не пропустили моста.
Действительно, красиво изогнувшись, поезд подходил к черневшему впереди мосту, тяжело пыхтя, взбираясь на гору.
Молодые люди стали у открытого окна. Им приходилось жаться. Окно было узко и, чтобы выиграть кусочек места, он должен был положить свою руку на спину Юле, причем его пальцы оставались вытянутыми на воздухе, и вся рука была в напряженном положении.
– Ты ничего не имеешь, что я руку положил тебе на спину?
– Пожалуйста... Да что это ты со мной кавалерничаешь? Стань-ка так, чтоб тебе было удобно... Вот так, ближе еще... Я вовсе не так толста, чтобы мы вдвоем не могли поместиться у окна.
Он почувствовал сквозь тонкую ткань платья ее противящееся натиску тело, почувствовал его тепло, кровь ударила ему в голову, застучала в висках, хотел было отойти от окна, но не сделал этого, а наоборот, прижался сильнее, и вдруг в мозгу его ярко вырисовывалось ее отражение.
– Юля, видишь вон, далеко зеленый огонек: то пароход по реке идет. А там, желтенькие огоньки – это деревня. Видишь колокольню? Нет? Смотри на угол моста, видишь?
И он сжимал ее своими длинными, нервными пальцами, словно направляя этими пожатиями ее взгляд то в ту, то в другую сторону.
Поезд подходил уже к самой реке. Потянуло сырым холодком. Юля прижалась к нему сильнее, и он почувствовал ее выпуклую, эластичную грудь, почувствовал круглое бедро и с своей стороны постарался подставить ему возможно большую площадь своего тела.
В это время поезд загрохотал по мосту и понесся с бешеной быстротой. Далеко внизу блестела черная, точно полированная, стальная полоска реки, по которой изредка разбросаны были желтые, белые, зеленые и красные звездочки, отражавшиеся в ней бегущими змейками. Справа ясно вырисовывался золоченый верх колокольни, а над ним, точно висящий в воздухе, шестиконечный крест. Пониже, у самого берега, смутными желтоватыми пятнами вырисовывались маленькие домики деревни, окруженные такими же маленькими черными деревьями. А дальше взор утопал в трепещущей темно-синей мгле, спускавшейся от далеких ярко блестящих звезд к черной безмолвной земле...
Паровоз вдруг зашипел, и белые влажные клубы пара окутали все непроницаемым туманом.
– Хорошо, Юльця?! В облаках... Между небом и землею...
Он старался заглянуть ей в глаза, и губы их встретились...
Его страсть передалась Юле. Ее губы были горячи, поцелуй долог и жгуч...
И вдруг все куда-то исчезло. Знойный удушливый вихрь поднял и закружил их среди цветника сверкающих солнц, радостных, смеющихся, ароматных. И они бешено кружились меж них без дум, без слов, задыхаясь от счастья...
***
– Что-ж это, Сережа? Что-же это? Сергей, Сережа. Да, не смотри-же на меня так, опомнись. Что случилось с нами? Как я могла?.. Это ужасно.
– Что-ж ты молчишь? Подумай: ведь, Зина – моя двоюродная сестра... Нет, больше – самая родная из всех: я с ней вместе выросла, я люблю ее, и вдруг... Что ж это?..
Она сидела на диване, рядом с Сергеем, в расстегнутой измятой блузке, с распустившимися по плечам густыми мягкими ароматными волосами, и первые розовые, лучи восходящего солнца нежно освещали ее возбужденное лицо. Держа его за руки, чтобы он снова и снова не сжимал ее в своих объятиях, она смотрела на его улыбающееся счастливое лицо, на его губы, чуть слышно шептавшие ей слова любви, и в ее глазах, таких глубоких, больших и все еще страстных, светился мучительный вопрос. Серьезный, важный вопрос, как дальше жить после того, что только-что произошло. А на ум не приходили слова, и она продолжала повторять: – Что-ж это, Сережа, что-ж это?..
Наконец, он освободил свои руки, снова с силой притянул ее к себе и стал громко долго целовать в глаза, губы, шею, грудь,.. Затем выпустил ее из рук, встал и обернулся к ней лицом.
– Что это? не знаю, Юльця... Это страсть, это молодость, это порыв. Может быть, с точки зрения человеческой морали, это преступно, недостойно „честных“ и „порядочных“ людей, может быть... Но я чувствую только одно – это хорошо, это красиво и радостно.
– Нет, Сережа, ты говоришь не то... Ведь этого нельзя. Нам нельзя! Как-же мы могли.
Она сидела в прежней позе и в глазах ее застыло наивное недоумение, он посмотрел на нее пристально и не мог не улыбнуться.
– Ни я, ни ты этого не хотели. Но случай, природа, наша молодость и здоровье сильнее нас.
– Юльця, я не чувствую угрызений совести, во мне нет раскаяния, нет стыда и страха – значит, я не сделал ничего дурного. Не мучь-же и ты себя, не старайся во что бы то ни стало осудить себя и меня. Это будет несправедливо.
– А Зина... А мой муж! Ведь, я люблю их, как раньше... А между тем, я не смею больше подойти к ним?
– Нет! Тысячу раз нет, если ты чувствуешь то же, что и я. А ты это чувствуешь. Ты сама говоришь, что ты их любишь так же, как раньте. И я люблю Зину. Вся моя жизнь – для нее. Но пойми, вся жизнь —реальная, настоящая жизнь. Но в сказке, во сне, в безотчетном порыве – мы не властны. И такой порыв не может, не должен быть для нее оскорбителен, для меня преступен. Он бессознательно, властно, сильнее меня, захватил меня врасплох, покорил мое тело. Ведь я не умышленно, задуманно сделал это, желая этого, сознавая, что это преступно... Нет, я не боюсь встречи с Зиной. Ни один изгиб моей души не перестал ее чувствовать, как прежде. Пусть сейчас потребуется моя жизнь ради ее счастья, и я, не колеблясь, отдам свою жизнь. Почему же я не имею права смотреть ей прямо в глаза?
Юля сидела пред ним на диване, глядела на его стройную, сильную фигуру, смотрела, как в его кудрявой голове запутались играючись золотые лучи солнца, слушала его страстную речь и в глазах ее загоралась надежда, а из дальнего уголка души подымались новые, смелые, искренние чувства...
– Да, ты прав. Мне кажется, что ты прав. Я скорее чувствую, чем понимаю это... Но, ведь, если так – то все можно?!.
– Я не знаю, что можно, что-нельзя. По человеческим законам многого нельзя. Но природа, правда жизни, выше их. И когда я чувствую ее, я ей верю...
Несколько минут они оба молчали, думая об одном и том же, каждый по своему.
– Да, кажется, ты прав, – медленно, как будто думая вслух, проговорила Юля. – Я еще не знаю, как поступлю, когда увижу Зину, но я чувствую уже в себе смелость увидеть ее...
– А я знаю, что сейчас на перроне крепко, крепко обниму и поцелую ее, а потом, когда мы останемся с нею вдвоем, я расскажу моей Зинке моему самому близкому, самому любимому другу, какой странный, неожиданный, радостный приснился мне сегодня сон в вагоне. И я знаю, что не только вся жизнь, но ни один день, ни один час ее жизни не будут опечалены, разбиты.
– Однако, Юльця, пора одеваться. Скоро нам сходить. Поторопись! Когда-нибудь, через много лет, в нашей памяти искоркой промелькнет то, что сегодня здесь случилось, и мы помянем эту ночь как забытую сказку, как страстную мечту юности...
За окном расстилалась необъятная степь, зеленая, душистая, освеженная предутренней росой.
Мимо проносились однообразные, серые телеграфные столбы. Поезд бешено мчался, раскачиваясь и гремя всеми своими стальными членами.
Молодая женщина торопливо одевалась, прислушиваясь к звонкому голосу колес, которые настойчиво, упорно повторяли скороговоркой: кажется, прав!.. кажется, прав!.. кажется, прав!..
Кишинев, 1904.
