Текст книги "Клочья паутины"
Автор книги: А. Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
Фрося
I.
Сегодня годовщина!
Фрося только что ушла от меня. Она скрылась вместе с последним огоньком потухшего камелька. И в комнате сразу стало темно и пусто. Но я еще чувствую, еще слышу ее, и мне хочется записать все то, о чем мы только что с ней вспоминали...
Мы расстались много, много лет назад, но не виделись только год.
Фрося все та же. Ей все еще 22 года, она также весела, также беспечна, жизнерадостна, у нее на лице нет ни одной морщинки, ее большие серые глаза искрятся все той же страстной лаской. А я уже почти старик.
Жизнь уходит от меня понемногу. А в то время, когда я поселился с нею под одной кровлею мне только что минуло 17 лет, и я был самым бравым, жизнерадостным учеником N-ского морского училища.
...Я не искал, не домогался сближения с Фросей, хотя, несомненно, этого желал, так как был молод и Фрося мне нравилась. Оставаясь с ней наедине, я никогда не заводил игриво-амурных разговоров, посредством которых обыкновенно нащупывается и подготовляется почва для сближения.
Когда Фрося приводила в порядок мою комнату, я делал вид, что читаю газету или книгу, а между тем внимательно и жадно следил за ее ловкими и сильными движениями, любовался ее грациозной, гибкой фигуркой и желал ее. Сблизились же мы с нею совершенно неожиданно и страшно просто.
Однажды, после товарищеской выпивки, с трудом добравшись к себе, я свалился в кровать и заснул мертвым сном. Проснулся поздно, после полуночи. В горле пересохло, во рту терпкий, горячий песок, в голове легкий шум, как от отдаленного прибоя. Мучительная жажда заставила меня впервые в столь позднее время зайти в комнату Фроси, где находился водопроводный кран.
Осторожно, крадучись, чтобы не разбудить Фросю, открыл я дверь ее комнаты и уже было сделал несколько шагов к водопроводному крану, как вдруг почувствовал, будто сзади меня кто-то не то толкнул, не то беззвучно окликнул; я быстро обернулся.
На столике, около постели, горела маленькая лампочка. Фрося лежала полуприкрытая одеялом, и я впервые увидел ее белые формы. Широко раскрытые большие, зеленые глаза Фроси встретились с моими. Я не понял, но почувствовал страстный, безмолвный призыв ее потемневших глаз и радостно, без слов, пошел на их зов. Незнакомый мне холодок пробежал по спине и ногам, где-то глубоко в сердце звонко запела до сих пор молчавшая во мне струна страсти, и я, совершенно трезвый, но не понимая, что со мной делается, машинально поставил пустой графин на стол, машинально скрутил и без того слабый огонек лампочки, и тихо, с сильно бьющимся сердцем, уверенно и настойчиво, склонился над Фросей и горячими руками прикоснулся к ее холодной, чуть-чуть вздрагивавшей груди...
Это было мое первое грехопадение...
II.
Моя комната находилась рядом с Фросиной в „низу“ полутораэтажного особняка. „Верхъ“ занимали старики-супруги, хозяева этого особняка, а „низ“, где когда-то вырастали один за другим их многочисленные сыновья и дочери, стоял пустым, но всегда готовым принять в свои стены изредка наезжавших в гости бывших питомцев. Только одна маленькая угловая комнатка, рядом с комнатой горничной, отдавалась в наем. В ней я и поселился. Само собой понятно, что после описанной ночи, Фрося стала моей любовницей. Она являлась ко мне каждый вечер, усталая и нежная, охотно болтала о себе, дурачилась, шутила и уходила от меня ранним утром, когда я еще спал и все это делалось просто, естественно, бескорыстно.
Вскоре я совсем привык к ней и знал не только ее настоящее, но и все прошлое. Дочь бедной поденщицы, закончив курс грамоты в приходском училище, Фрося была отдана матерью в няньки, а сделавшись старше, сильнее, поступила в горничные. Через три года, когда ей минуло 19 лет, она пошла на содержание. Первый „содержатель“ ей скоро надоел и она ушла от него к студенту. Студент через полгода уехал в университет. Тогда, отказавшись от дальнейших предложений, она зажила „тайной одиночкой“. Началась сытая, легкая, вольная жизнь. Имея несколько мужчин, из числа прежних знакомых, которые сами являлись к ней, она не должна была выходить на „улицу“, принимать участие в пьяных оргиях, и заводить знакомства со своими товарками по профессии. Благодаря этому ей жилось хорошо, спокойно, но очень скоро она почувствовала какую-то непонятную ей пустоту, тоску.
Привыкший-ли с малолетства к физическому труду, молодой, здоровый организм требовал своего, тосковал по работе, или подневольный разврат, необходимость отдаваться не тогда, когда самой этого хочется, а когда этого хотят другие, стал возмущать ее все больше и больше, но Фрося стала нервничать и, наконец, однажды, в припадке неудержимой злости, выгнала от себя одного за другим всех своих клиентов, выгнала грубо, цинично, нагло, так, как умеет это делать лишь иступленная проститутка. Стало еще хуже. Целыми сутками Фрося оставалась одна, без дела, наедине со своей тоской и злостью, а скоро и без денег. На „улицу“ она не хотела выходить, начала искать работы и вскоре нанялась горничной к старикам, у которых я ее и застал. Работы здесь было много, и проработавши с раннего утра до позднего вечера, Фрося ложилась спать, чувствуя приятную усталость во всем теле и спала всю ночь крепким, здоровым сном. Особенно же приятна ей была уверенность, что ее никто ночью не разбудит, и она не должна будет сонная, злая пить вино, смеяться, отдаваться, не смея обидеть отказом постоянного „хорошего гостя“, щедро оплачивающего свои визиты. Фрося повеселела. Тоска и нервность куда-то бесследно исчезли. Избавившись от обязанности принадлежать всем, она тем сильнее почувствовала желание принадлежать некоторым, по собственному выбору, и охотно шла на зов таких избранников.
– Я теперь сама себе барыня, – весело объясняла мне Фрося выгоды своего нынешнего положения.– Раньше перебирать нельзя было, а теперь: „Захочу – полюблю, захочу – разлюблю“. Кто нравится, к тому сама пойду, кто не нравится – отскочь, головы не морочь! Вот как по праздникам из дому ухожу в цирк, либо на танцевальный вечер, так такие за мной кавалеры там ухаживают, что любо-дорого посмотреть, а я кого захочу, того из них и выбираю, с кем хочу, с тем и иду!
Каждый праздничный день, с после обеда до следующего утра, она была свободна и уходила со двора. Живя со мной, Фрося продолжала пользоваться своими выходными днями, как раньше.
Первое время я не обращал внимания на ее праздничные отлучки из дому, но вскоре во мне зашевелилось ревнивое чувство собственника – самца. Когда Фрося, лежа рядом со мной, передавала мне о том, как весело и с кем она провела предыдущую ночь, я молча отворачивался от нее и страдал от ее слов с каждым разом все больше и больше.
Не раз я, сдерживая волнение, намекал ей на то, что, сойдясь со мной, ей не следовало бы искать еще случайных любовников, но говорил это так туманно, что вряд-ли она понимала меня как следует. И Фрося попрежнему каждый праздник уходила со двора, а я, привязываясь к ней все больше и больше, доходил де отчаяния, до бешенства, но сдерживался и молчал, чувствуя, что не имею права требовать от нее того, чего мне хотелось. Наоборот, я старался обмануть себя, смягчить остроту чувства, и по субботам уходил из дому раньше Фроси, а когда она приходила, я уже крепко спал, выпив лишнее в товарищеской компании. И хорошо делал, так как опыт показал мне, на сколько болезненно действовало бы на меня пребывавшие дома при уходе и приходе Фроси.
Однажды какая-то работа заставила меня быть дома в то время, когда Фрося собиралась уйти со двора.
Затаив дыхание, я прислушивался к шуршанию ее платья, к плеску воды; по звуку определял каждое ее движение, отчетливо, остро сознавал, что сейчас Фрося кончит свой туалет и уедет к кому то другому, который ей будет так же, мил, как и я, и все почему-то надеялся, что этого не случится. А когда дверь ее комнаты хлопнула и знакомые шаги стали удаляться, клубок слез подступил к горлу, я закусил до крови губы, чтобы не разрыдаться, и выбежал на улицу, мимо Фроси, не глядя на нее, боясь остановиться и заговорить с ней.
Через час я уже сидел с двумя товарищами в веселом ресторанчике, но злое обидное чувство все еще не оставляло меня.
Рядом с нами сидели за столиком две нарумяненные девицы и томительно, скучно тянули по глотку пиво. Они охотно пересели к нам, стали пить водку, с жадностью есть горячий ужин, а когда наелись, повеселели, стали рассказывать скверные анекдоты и звать к себе. Я много пил и старался найти в этих девицах сходные с Фросей черты, и чем больше находил их, тем становился спокойнее и довольней.
– „Такая-же проститутка, как эти, думал я о Фросе, – только немного моложе и красивей, да еще не попалась, а эти уже желтобилетные. Вероятно, со своими кавалерами также скверно и неумно острит и также напрашивается на ужины. Все они одним миром мазаны“...
Я сознательно клеветал на свою любовницу, но чувствовал, что эта клевета успокаивает меня, что самая возможность таких предположений уменьшает мое болезненное состояние и продолжал мысленно взводить на Фросю одно предположение хуже и грязнее другого.
Из ресторана я ушел с одной из девиц, домой вернулся довольно поздно, но, когда пришла Фрося, еще не спал. Я слышал стук ее двери, шум шагов, шипение водопровода, но уже относился ко всему этому спокойно, как к чему то будничному, неинтересному.
Облегченно вздохнув полной грудью, точно сбросив с себя тяжелую, твердую ношу, которая больно давила грудь и не давала дышать, и уснул успокоенный и довольный собою...
На другой день, когда Фрося, по обыкновению, пришла ко мне усталая и нежная, мне было стыдно и пред Фросей, и пред самим собой. Но прошел день, другой, мы с Фросей зажили попрежнему, а стыд, как и самая память о случившемся – куда то бесследно исчезли.
Фросе я не рассказал о своей ночной прогулке, и наши отношения остались такими-же, как и раньше.
III.
В учебных занятиях, товарищеских попойках и любовных утехах с Фросей, незаметно пролетела половина зимы. Шесть дней в неделю Фрося работала и была моей, седьмой она веселилась и принадлежала первому понравившемуся ей встречному. Я же был ей безупречно верен и никогда не задумывался над тем, худо-ли все это или хорошо. Так протянулось время до Рождества. На Рождестве Фрося познакомилась с хорошеньким, франтоватым военным писарем. Нельзя сказать, чтобы писарь совсем не произвел на нее впечатления, наоборот, вначале он ей нравился больше других, хорошенькому же писарю Фрося очень приглянулась, так как он часто стал появляться под нашими окнами, вызывать Фросю за ворота и дарить ей конфеты, пирожные, цветы. В следующий же праздник Фрося пошла с ним в цирк, затем они вместе ужинали, но после ужина Фрося тотчас уехала домой, вторично обманув писаря в его надеждах. Почему-то легко доступная другим, Фрося была неумолима к нему. Мало того, чем больше, настойчивей писарь твердил ей о своих чувствах, тем более он переставал ей нравиться; однако, он пользовался некоторыми привилегиями. Иногда, не в пример прочим, ему разрешалось зайти к Фросе на часок в гости. При этих визитах обыкновенно присутствовала старуха-кухарка, которая затем и разбалтывала всему двору о том, как писарь Фросе твердил о своих чувствах, а она то смеется над ним и поддразнивает, то жалеет и просит, чтобы он перестал ее любить, потому что ничего он этим не добьется.
– Только себя изведете, да и мне в конце-концов так опротивеете, что видеть вас не смогу, – не раз говаривала Фрося писарю.
Старуха-кухарка, рассказывая об этих свиданиях, лукаво улыбалась и таинственным шепотом заканчивала: „завлекает она его“.
Наконец, в какой-то праздничный день, писарь, одетый особенно торжественно, завитой и выбритый, в присутствии той же кухарки, преподнес Фросе букет белых цветов и официально просил ее руки и сердца.
– По настоящему, по закону, предлагал ей венчаться с ним, рассказывала затем, при мне, кухарка своей барыне. – Службу, говорит, я скоро кончаю, а вы, Афросинья Николаевна, так полюбились мне, что жить без вас не могу. Поедем в деревню, там у меня хозяйство, а если не захотите, то можно будет и в городе остаться. Жить будете барыней... – А она глазища свои кошачьи на него вытаращила, смотрит таково-то жалостно, а потом подошла поближе и спрашивает: „а вы знаете, что я „нечестная“, вроде как бы проститутка шляющая?“... Хоть бы застыдилася, отвернулась в сторону, так нет, бесстыжая, так будто о чем хорошем, спрашивает. А он это отвечает ей: „знаю, Афросинья Николаевна; только мне доподлинно известно, что теперь вы совсем другая стали; опять же и люблю я вас безмерно. Что было говорит, то прошло, и быльем поросло. Я того не видел и попрекать им вас никогда не стану. В этом вы не сомневайтесь. Вот, прикажите образ снять, страшную клятву дам... И так то он ей прекрасно, да деликатно говорил о своей любви, и как они вместе жить будут, а она, точно чурбан нечувствительный, стоит, а потом этак спокойно отвечает: „очень вам мерси за любовь, да за честь, а только все это ни к чему: я вас не люблю, и замуж за вас не пойду, а так жить с вами тоже не стану. Может потому самому и не стану, что вы слишком любите меня. А мне ни вашей любви, ни вашего хозяйства не надо. Позабудьте меня, – здоровей будет“.
Он ее снова просит, а она вдруг как взъестся на него, только-только что не в шею вытолкала...
Уж я ее, как он ушел, ругала, ругала: пристыдить, усовестить думала, а она, дрянь этакая, и слушать меня не захотела, плюнула, пошла из комнаты, да на ходу говорит: „что с вами толковать, – все равно ничего вы не поймете, потому дура старая!..“
Кухарка не могла успокоиться в течение нескольких дней, ругала Фросю всякими скверными словами, и всем во дворе рассказывала эту историю, с одинаковой горячностью и обидой.
– Скажите, пожалуйста, чего понимать то... Ее шлюху, потерянную, хороший человек осчастливить хочет, она туда же, – рыло воротит.
Я так же, как и кухарка, и ее барыня, не понимал, почему Фрося отказалась от предложения писаря, однако не сказал ей ничего. И хорошо сделал, так как барыня, взявшаяся было уговорить Фросю, потерпела фиаско.
Но привыкшая делиться впечатлениями дня, Фрося и на этот раз рассказала мне о случившемся, однако в рассказе ее чувствовалась утомленность, нежелание останавливаться долго на этом происшествии, которое, очевидно, ей тоже достаточно надоело, благодаря кухарке и барыне.
IV.
Время шло. Писарь, не показывавшийся несколько дней, снова заходил у нас под окнами.
Случайно столкнувшись с ним лицом к лицу, я с трудом узнал его, так он осунулся, похудел и почернел. От него несло водкой. Мне его стало жалко, и вечером я заговорил о нем с Фросей.
– Сохнет из-за меня, пьянствовать начал... – вспыхнула Фрося после первых же. слов. – Дворнику велел передать... Себя загублю, да и ей не жить на свете... И все говорят, что я в этом виновата... Почему? Да, пусть он себе и хороший, и добрый, и честный, и любит меня, так я же его не люблю. Жалко мне его, хотела бы помочь, да ничем не могу, а так пожалеть, как он хочет, значит себя загубить, душу убить свою, – этого ни за что не сделаю...
Фрося на минуту задумалась; провела рукой по лбу, как бы сгоняя назойливую муху.
– Грозится убить меня, ну, что-ж, если мне на роду это написано, так не убежать... А только, Бог не выдаст... – Ее задумчивые грустные глаза, выражали непоколебимую твердость.
Я видел, что она искренно жалеет писаря, но замуж за него не пойдет, и не мог понять, больше, чем когда нибудь, почему, но думать об этом мне некогда было. Да и не до того.
Река вскрылась. Наступила масленая. Приближалось время практического плавания. Как застоявшийся конь, я рвался из денника. Меня тянуло в безбрежное море, в чужие края, я с нетерпением ждал времени, когда снова увижу великолепный Босфор, душистые берега Италии, роскошные средиземные ночи, полные нездешней неги и певучей страсти.
Мне хотелось поскорей окунуться в кипучую пароходную жизнь, и я часто уходил на берег реки послушать свистки пароходов, ругань боцманов, лязг цепей, стук молотков, вдохнуть в себя запах горелого машинного масла, и свежей краски, увидеть черных, грязных, иссушенных огнем, кочегаров, артели сносчиков, и нестройную, пеструю рвань, осипших от водки и простуды, береговых босяков. И все это, и ярко-горячее солнце, и специфический запах, и ругань, и циничные меткие шутки, опьяняли меня, захватывали всего. И я медленно бродил, подталкиваемый со всех сторон, среди этой озабоченной, ругающейся, полупьяной, полуголодной толпы, разыскивая среди нее какого-нибудь знакомого матросика. А найдя себе товарища, я шел с ним в ближайший дешевенький трактирчик, распить полбутылки монопольки, под звуки разбитого органа, в ближайшем соседстве злобно зевающей девицы, с большими отвислыми грудями, широким тазом, и не чесанными рыжими космами.
Возвращался я после таких прогулок домой жизнерадостным, добрым, сильным, и мне необходимо было делиться с кем-нибудь избытком впечатлений.
Фрося, чаще всего ждавшая меня за книгой, встречала меня всегда одинаково приветливо, помогала раздеться, и внимательно, терпеливо слушала мои, в сущности, всегда однообразные рассказы.
В захватившем меня настроении, я не замечал того, что с некоторых пор Фрося относится ко мне как-то особенно мягко, приветливо, по праздникам или совершенно не уходит со двора, или, если уходит, то возвращается очень рано, и всегда ждет меня в моей комнате, за чтением какой нибудь книги из моей скудной библиотеки. Все это было ново, непонятно, а я даже не замечал этого. Слишком уж я свыкся за зиму с Фросей, привык к нашим отношениям, и не обращал внимания на то, чем она занята, что делает.
Но однажды я заметил, что Фрося читает Евангелие, и это меня удивило.
– А, что, интересно? – спросил я ее здороваясь.
– Я очень люблю Евангелие, – ответила она мне, видимо уклоняясь от прямого ответа, и кладя книгу на место.
Я заинтересовался. У меня мелькнула мысль, – неужели Фрося-ханжа, и мне стало смешно.
– А в церковь ты часто ходишь? Молишься? – спросил я Фросю.
– Никогда не бываю... Голос Фроси вдруг стал злым и резким.
– Почему это? продолжал я допытывать ее.
– Не могу я там молиться, – попов ненавижу. Поп для меня хуже околоточного. Право! Уж на что околоточный сволочь, – прямо можно сказать, человек без совести. И жалости в нем нет ни капли. Насмотрелась я, как они калечат да грабят серых людей, как измываются и насильничают над нашим братом, – „девицами“. А все-таки их считаю лучше попов. По крайней мере, без обмана у них, на чистоту, и все знают, что они сволочь. А попы у-у-у! – Фрося сжала кулаки и замолкла.
– Да чем же они хуже, – не унимался я, – чем хуже?
– А тем, что они Божьим именем говорят, народ благословляют, судят душу человеческую, будто и верят, святые какие, а сами... Да, что говорить, будто сам не знаешь. Служила я нянькой у попа, навиделась и наслышалась. Там в первый раз и Евангелие прочла, только не поп мне его давал, а сама у него тайком брала... Я это сижу Евангелие читаю, а поп либо деньги считает, либо пьянствует, да развратничает; он вдовый был, так свою кухарку экономкой сделал, и от нее детей имел. А то с мужиками ругается, последнюю рубаху с них дерет. Имение он купил себе, – богатый порт, – так землю мужикам в аренду сдавал. Бывало, придут выборные к нему, так наплачутся у нас в кухне. А как позовет он их к себе в кабинет, так оттуда только и слышишь его „мать-перемать“.
Однажды один мужик его чуть не убил, так озлобился. Не пожаловался на него батюшка, простил, – смирение христианское, – только, говорит, ты уже больше ко мне выборным не являйся. С тобой согрешишь.
А потом и приконал. Как пришли мужики землю снова в аренду брать, он им и говорит: либо я вам земли не дам, либо вы того разбойника из своего села выселите... И выселили. А мужик то он был работящий тихий, семейный и никакой вины за ним никто не знал, а, видишь ты, выселили... Только он не ушел... Повесился... Да мало-ли чего я там не узнала... Всего не перескажешь. И всегда-то я не любила попов, а с той поры прямо видеть не могу, ненавижу их.
– Это ты напрасно, Фрося, – постарался я заставить ее говорить дальше, – и среди них есть и хорошие, и скверные...
Фрося воспрянула снова.
– Ну, я хороших, таких, чтобы по Евангелию жили, не встречала, и не слыхать что-то. Да и не может быть! Нет таких!..
– Почему это?
– А потому, что если бы были хорошие, настоящие священники, то тогда плохих бы не было... Как узнали бы хорошие, что такой-то поп оскверняет своими делами Бога, так пришли бы и выгнали его из церкви, как Христос торгашей выгнал. Весь народ им в этом деле помогал бы, как апостолов их почитали бы. А они знают все друг про друга, да помалкивают. Значит все такие же, одинаковые. В Бога они не верят, вот что...
– Ну, а ты в Бога веришь?
– Верю и молюсь ему!.. Как же не верить? Кто же мне душу дал, понятие!?
Фрося была искренно, наивно удивлена моим вопросом.
Как и полагается 17-ти летнему юноше, я в Бога не верил, однако разубеждать Фросю не стал. Слишком уж шатки были мои собственные убеждения на этот счет. Да и поздно было. Утомленный долгой прогулкой в порту, свежим воздухом и впечатлениями дня, я торопился заснуть и торопил Фросю.
Несколько дней спустя, совершенно неожиданно для меня, Фрося снова вернулась к этой теме, но только по другому поводу. Это было в воскресенье.
Я обещал Фросе покатать ее на лодке и ждал у пристани.
Легкий весенний ветерок чуть рябил широкую гладь реки. Высоко в небе, купаясь в солнечных лучах, реяли ласточки, своим высоким полетом обещая спокойный вечер. В порту было тихо, по праздничному, и издали вместе с дуновением теплого шаловливого ветерка доносились стройные, то заунывно-тягучие, то разгульно веселые песни катающихся. Разбились они на парочки, попрятались в плавне, разбрелись по всей реке и маленьким речушкам, что без начала, без конца вьются хитрыми узорами меж деревьев и камышей необъятного заливного берега. Сочные голоса певцов звенят и замирают, перекликаются меж собою и несутся к далекому лазурному небу. И дрожащий воздух полон их задумчивой радости и нежной печали.
Размечтался я.
А Фрося пришла сумрачная, неразговорчивая, злая. И настроение пропало.
Вода угрюмо забормотала под острым носом моей легонькой лодочки, с легким шелестом разбегаясь по бортам и замирая где-то далеко за кормой в мыльной полоске. Через полчаса мы были уже в плавне и медленно подвигались против быстрого течения узенького „ерика“. Я пробирался в свое любимое местечко, Павленковы вербы. Там, у обрывистого берега, густо разрослись развесистые плакучие вербы. Одна из них слишком близко подвинулась к берегу, причудливо изогнулась над водою, и ее могучие корни вылезли из земли и повисли, скрючившись в фантастический клубок гигантских змей.
Здесь, под сенью ароматных ветвей, среди уродливо переплетшихся между собою корней, окруженный высокой живой изгородью зелени, я чувствовал себя особенно легко и вольно.
Все мои радости и печали оставляли меня, и я смутно мечтал. И мечты мои не укладывались в мысли, не выражались словами, а сливались с шелестом камышей, чириканьем птичек, всплесками волн и легкими обрывками белоснежных облачков, мчались куда-то в высь и даль, в бездну опрокинувшегося надо мною беспредельно ярко-золотистого прозрачно-изумрудного моря...
Мы подвигались молча и уже подъезжали к заветному местечку, когда Фрося неожиданно заговорила. Видимо, всю дорогу она думала об одном и теперь вслух продолжала свои мысли.
– Подлая я, потерянная... В Бога не верю, дьяволу предалась. Скверной жизнью привыкла жить, потому не хочу за хорошего человека замуж идти... Дьявол, видишь-ли, не пускает! Врет она, все врет глупая старуха!..
– Кто это?
– Да, кухарка. Все пилит меня, всякими словами обзывает. А чем я подлая? Почему жизнь моя скверная? Кому я мешаю жить, у кого что отняла, кто из-за меня горе мыкает? Красавчик-писарь?! Убивается, что меня заневолить не может, чтобы на всю жизнь его рабой была. Любит, говорит, а сам застращивает, убить собирается. Белая я, да здоровая – всякий мужик хочет такую жену иметь. Ему наплевать, что я „нечестная“. Лишь бы чужих детей к нему в дом не принесла. Так я за это еще должна, всю жизнь его доброту помнить... Да, если я ничьей не хочу быть, только своей, да Божьей!..
Я был крайне заинтересован и не мешал Фросе излить предо мною все, что накипело у нее на душе.
– С тобой вот зиму живу, с другими тоже путаюсь, а что раньше вашего брата перебывало, так и счесть нельзя, – и все это, по моему, ни к чему ничего не значит. Потому, только тело мое вы берете. А души я никому не отдавала. Ни за деньги, ни за почет, ни за любовный соблазн!.. Душу я берегу и соблюдаю – она Божия. А тело мое! Что хочу, то с ним и делаю. Все равно, что с платьем своим; захочу – носить буду, беречь, – захочу– татарину продам, либо нищенке подарю. И пес с ним! Так и тело... Родилось оно в позоре, грязи, от разврата и пьяного разгула, и после смерти вонь и зараза от него идут... И Богу оно не нужно! Не может он о такой дряни заботиться.
Если бы была такая мать, что призвала своих детей, когда они в возраст войдут, и понятие начнут иметь, да рассказала бы им так, чтобы они действительно поняли, что это они именно, а не кто другой, так родились, – в позоре, в гадости, грязи, от разгула и разврата, так дети ту мать на клочки бы разорвали, и сами больше не жили бы... А если бы Бог хотел, чтобы тело наше было чисто, так он бы нам и давал его чистым... Почему же не из сердца матери ребенок рождается? Полюбили скажем, мужчина и женщина друг друга, пожелали иметь себе ребенка, – от головы и сердца, по желанию, по молитве их, у матери ребенок растет. Чисто зачатый, в чистом месте, чисто рожденный. Но Бог этого не сделал, не захотел. Ему тело человеческое не нужно. И родится человеческое тело стыдно, и умирает стыдно, грязно, скверно, в болях. И после смерти оно воняет хуже всего, и зараза от него идет.
Опять же, какая женщина может заранее сказать: будет у нее мальчик или девочка, красивый или нет, брюнет или блондин? Никакая!.. Хозяин, если захочет, чтобы у него сад во дворе был, какой пожелает, таких деревьев и посадит; и если присматривать, да ухаживать за ними будет, то и сад у него будет хороший и обязательно такой, какой он хотел: посадил грушу – грушевый, посадил вишню – вишневый. И будет ему, по трудам да по желанию его. А сын или дочь у него родятся, не по трудам, а по распутству. Да еще будут ли, нет ли, ни ему, ни бабе неизвестно. Иная баба и жизни хорошей, и с мужем честно живет, весь век молит себе детей, посмотришь, и здоровая она, и мужик – во какой детина, а нет у них детей и нет. А другая и гулящая, и в чем только душа держится, и детского духа терпеть не может, после каждых родов, в больнице лежит, только не помирает, и муж за детей бьет ее смертным боем, и песет она детей, как курица яйца.
Нет, Бог здесь не причем. Сам Христос тело себе на грязной соломе среди овец взял...
И нарочно Бог это так делает, чтобы человек телом своим не дорожил, не гордился, не печалился, и не заботился о нем. Потому, как ты тело свое ни соблюдай, – все равно оно грязь и стыд помрет и его черви сожрут. И конец ему. Было, да нету-ти.
Вот и все! А потому занимайся чем хочешь, живи, как хочешь и как знаешь. Хоть всю жизнь на одном камне просиди, хоть кубарем по всему свету кружись...
Фрося встала на ноги, подняла руки и, глядя в далекую темнеющую глубину неба, с горячим экстазом, с непоколебимой верой, продолжала.
– И потому верю я в Бога, и молюсь Ему, и свою жизнь скверной не считаю. И не потерянная я! Потому что ни я Бога, ни Он меня, не потеряли, не оставили... Никогда я чужой души не хотела, и своей никому не отдам, ни за деньги, ни за почет не продам ее, и силой никто ее у меня взять не может, потому что она только моя, да Божья!..
Фрося снова села, и придвинувшись близко ко мне, тихим боязливым шепотом добавила:
– Вот, если бы я полюбила кого, так полюбила, что больше жизни, больше души моей мил он мне был-бы, чтобы каждое его слово для меня заповедью было, вот тогда я действительно потерянной буду; Бога забуду, потеряю Его, на человека молиться буду...
Я сидел ошеломленный. Весла давно уже неподвижно висели по бортам лодки, и узкая быстрая речонка бесшумно несла нас мимо заснувших камышей и свесившихся над водою плакучих ив. Золотистый закат быстро темнел. Вместо веселого чириканья птичек, из плавни неслись мягкие, низкие ноты болотных „бугаев“, и крикливые фальцетные голоса лягушек. Из камышей поднялись на воздух тучи комаров, и с жалобным звоном порванной струны уже носились над нами, собираясь жалить... Нужно было торопиться на простор реки. Я взялся за весла, а Фрося стала отгонять от себя и меня комаров.
Она смотрела на меня своим загадочным взглядом, ее упругая груд, не стянутая корсетом, высоко и часто подымалась под легкой кисейной рубашечкой, ее горячее дыхание достигало моего лица, но все это почему то не вызывало во мне привычного желания, не будило страсти, наоборот, мне сделалось почему то жутко.
Мне казалось, что на меня смотрит не Фрося, а какая-то другая, совершенно незнакомая мне девушка, манящая и пугающая... Когда мы пришли домой и снова остались одни, разговор как-то сам собой перешел на вопрос о Боге, правде, справедливости, и мы проговорили до утра. В эту ночь я убедился, что по всем этим вопросам у Фроси были прочно сложившиеся убеждения и взгляды, Она их почерпнула из реальной жизни, из Евангелия и из великой книги Природы, самостоятельно обдумала и перечувствовала их, и снова я оказался бессильным возражать ей. У Фроси была непоколебимая вера в свою правду и беспредельная любовь к Богу и своей божественной душе. К людям же она относилась безразлично, скорее с жалостью, отзывчивостью, чем с любовью. Единственное благо, которым дорожила Фрося, которое считала всегда самым ценным, самым дорогим, на которое, по ее мнению, никто не смел посягать – это сама жизнь и право жить по собственному желанию. Ее религия была чиста и проста и укладывалась в одной фразе, которую она очень часто повторяла: —„абы честно“. Все можно, только честно. И под словами „честно“ она понимала добросовестное, сердечное отношение к людям...
После этой ночи, мои отношения к Фросе изменились. Фрося белотелая, темпераментная проститутка, Фрося – любовница, уступила место Фросе – человеку, симпатичному, интересному, немного загадочному. Впервые мне захотелось познакомиться с этим человеком поближе... К сожалению, я слишком поздно об этом стал думать.
