Текст книги "Клочья паутины"
Автор книги: А. Морской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Лелькины грезы
Высоко поднялись в небо стройные, ажурные дома большого города... Сотни зеркальных, блестящих стекол вплетены в гирлянды карнизов и узорные решетки балконов. Гармонично связаны меж собой лепные барельефы с колонками и трубами, и изысканно замысловат рисунок фасадов...
Внутри дома разделены на маленькие ящички-ячейки, заботливо приспособленные для создания, без труда, простого, несложного уюта, маленького комфорта со всеми удобствами, к которым привык и с которыми так сильно сжился современный городской житель. Стали они двумя длинными рядами по сторонам узкой, прямой улички, и, если смотреть сверху, из окон мансард, то кажется, что внизу, стесненный отвесными скалами, катится шумный поток.
Над головою еще светлое, закатное небо, а на дне этой узкой пропасти уже совсем темно...
Быстро темнеет внизу, и тьма еще более сгущается от маленьких огоньков, что один за другим вспыхивают в ней. Белые, мутно-красные, золотисто-желтые, точно призраки...
Жутко, а тянет смотреть вниз; так приятно прислушиваться к разноголосому шуму, издали сливаться с этой спешной, суматошной, скрытой от глаз жизнью...
Маленькая девочка, – худенький семилетний ребенок, не по годам серьезный и вдумчивый, – перегнулась через подоконник прорезанного в крыше окна и большими, широко открытыми голубыми глазами всматривается в уличное движение.
Вот мелькнула знакомая фигура; глаза девочки зажигаются радостью, ножки начинают болтаться в воздухе, точно торопятся кому-то навстречу, а ручки крепче впиваются в край подоконника... Увы, это лишь показалось ей! В яркой полосе света, что собралась на тротуаре около дверей маленького ресторанчика знакомая фигура сразу превращается в совершенно чужую, незнакомую, и мгновенно тухнут большие голубые глаза, беспомощно свисают худенькие, стройные ноги, медленно разжимаются маленькие кулачки... Тихий, чуть слышный вздох вылетает из согнутой, узенькой грудки...
– Лелька!..
Позади девочки раздался знакомый, немного хриплый голос, и пара сильных рук приподняла ее и поставила на пол.
– Ты чего перевесилась? Вылететь хочешь? И вылетишь когда-нибудь к черту, пропадешь ни за понюшку табаку... Долго ли до греха? Эх, ты...
Лельке очень неприятно, что ее застали врасплох,
– Еще мамке нажалится, – тогда влетит, – смущенно подумала она и заискивающе заглянула в лицо пришедшей маминой подруги, живущей на той-же мансарде, через одну дверь от них.
Пришедшая была краснощекой, полногрудой девушкой, лет 17-ти, с подведенными глазами и губами, в кокетливом с кружевцами ситцевом платьице, плотно обтягивавшем ее упругие, налитые бедра и крепкие ноги. На голове девушки была надета светлая соломенная шляпа, украшенная целой гирляндой зелени и крупных, свисавших вниз, черных вишен. По бокам шляпы ярко блестели, несмотря на сумерки, хрустальные головки двух длинных булавок, а из-под юбки виднелись узкие лакированные туфли с блестящими пряжками. Часто видела ее Лелька в этом наряде, и каждый раз не могла удержаться от восторга: подолгу разглядывала, ощупывала и шумно расхваливала. Но сейчас она стояла тихо, боясь, чтобы пришедшая, не ожидая мамки, не надавала ей шлепков собственною властью „на задаток“, как говорила она в таких случаях. Сегодня „на задаток“ можно было получить особенно легко и много: Лелька знала это по бегавшим серо-зеленым глазам девушки и по слишком сильному запаху очень крепких духов, которыми девушка обливалась особенно обильно лишь в тех случаях, когда старалась заглушить противный запах водочного перегара, „на похмелье“...
– Где мамка?
– Ушла... давно уже: обещала к обеду прийти, принести чего-нибудь.
– Прошка был?
– Заходил утречком: злой, грозился... тоже голодный! А мамка третий день уже ничего не приносит...
– Загуляла? Куда у людей совесть девается?.. Вторую неделю должна мне 5 рублей, не отдает, а туда же гуляет – барыня!.. Дурак Прошка – не учит!.. Эх, ты...
– Мамка не гуляла! Те дни даром ходила. А вчерась напоили ее пьяною; повезли к себе двое фабричных, всю ночь гуляли, а когда она денег попросила, побили и выбросили; еще кошелек отняли: у нее рубль мелочи был... От самой заставы домой пешком шла... Пришла трепанная, голодная, плакала, – у Лельки задрожал голосок и на глазах показались слезинки, – только что отдохнуть собралась, легла спать, а тут Порфирий Григорьевич пришли... Обещался в кровь избить, если к ночи не заработает... Ну мама оделась и пошла... Надо бы ей уже домой быть, да вот беда – все нету. Не случилось-ли чего опять?..
– Случилось! У вас все случаи... Холеры на вас нет! – прохрипела совсем зло девушка, повернулась к зеркалу, что в старой золоченой раме висело над пузатым комодом, вгляделась в него, взяла с комода помаду, подвела себе губы, еще раз внимательно оглядела свою фигуру и, видимо, оставшись довольна собою, пошла к дверям, улыбаясь и раскачивая бедрами, которые, как два больших полушария, во время ходьбы выступали то одно, то другое, слегка подымая и морща легкую материю юбки. Голову она откидывала назад и вздрагивала слабо стянутым бюстом.
– Скажешь мамке, что я заходила за деньгами, хотела себе чулки купить! Из-за нее в дырявых хожу, чума вас заешь! Срам с гостем остаться. Смотри!.. И девушка, повернувшись к окну, подняла высоко юбку, обнажив толстые, сильные ноги, обтянутые в ажурные, тонкие чулки. На самом верху, под пряжками подвязок, чулки, действительно, были порваны в нескольких местах, и куски белого упитанного тела выпирали наружу. Девушка ткнула пальцем в эти белые пятна, выпрямилась, оправила юбку и, уходя, выругалась:
– Эх, ты!.. Сволочи...
Лелька облегченно вздохнула и подумала: „Ишь злющая какая сегодня... Она, вот, голодной не будет сидеть и в обиду себя не даст.. Не такая, как мама: все с господами! К ней даже офицеры ездят“.
Лелька вспомнила, как на прошлой неделе, по просьбе этой девушки, она бегала покупать вино и конфеты, и когда принесла покупку к ней в комнату, то увидела у нее важного офицера. Солнце играло у него на эполетах и золотых пуговицах расстёгнутого кителя, а на гвоздике, около дверей, висела настоящая, большая шашка. Офицер сидел рядом с девушкой на мягком диванчике, перед круглым столом; одной рукой притянул ее к себе, а другой гладил по круглым плечам и груди. При входе Лельки они не изменили позы; офицер посмотрел на нее внимательно и спросил, чья она?
– Девица тут рядом... Не хочет в воспитательный отдать! Добро бы еще зарабатывала много, а то с приказчиками ходит, – много не заработаешь!.. На Разъезжей гуляет.
Офицер наклонился к ней и прошептал что-то на ухо, искоса поглядывая на Лельку. От этого взгляда Лельке вдруг стало не по себе: не то приятно, не то совестно. Она невольно оправила на себе платьице и зарумянилась.
– Ишь, змееныш, понимает, что о ней говорят!.. Нет, уж эти глупости оставь: мать ее мне глаза выцарапает, в полицию пойдет, – она такая!.. Она из нее принцессу хочет сделать. Знаем мы этих принцесс... Ха-ха-ха!.. Ты чего стоишь, зеньки вылупила? – обрушилась она вдруг на Лельку, – чего не видела? Проваливай!..
Лелька выбежала из комнаты, но услышала, что ее зовут, вернулась и остановилась у двери.
– Иди, иди, не бойся: господин офицер хочет тебе подарок сделать. Да иди же, не укусит... Эх, ты!.. Принцесса-недотрога...
Лелька не понимала, почему девушка называет ее „принцессой-недотрогой?“ Она такая самая, только маленькая еще!.. Ей было очень приятно, что такой важный офицер притянул ее к себе, погладил по лицу, по волосам, ласково похлопал по спине и даже слегка сжал ее своей большой ладонью. Потом он дал ей две шоколадки и 20 копеек „на ленточку“. Лелька с любопытством рассматривала то его узорный эполет, то широко открытую белую грудь, поросшую курчавыми черными волосами. Ей очень хотелось потрогать руками и эполеты и курчавые волосики, хотелось заговорить с ним, но она почему-то сробела и так и ушла из комнаты, не открыв рта.
– Славный дичек! Голубоглазая... Ну, иди, иди; подрастешь, вот такая будешь, тогда поговорим, – он снова потрепал ее по щеке и, обернувшись к своей соседке, которая за это время успела уже открыть вино и разлить его в стаканы, порывистым движением обнял девушку и крепко прижался своей мохнатой грудью к ее высокой, заколыхавшейся груди. Выходя из комнаты, Лелька слышала громкие поцелуи, возню, веселый смех и ей не хотелось уходить; она надеялась, что ее снова позовут зачем-нибудь, и она долго еще стояла у дверей и прислушивалась .. Мамки в это время не было дома, у них было пусто и скучно, а здесь весело, светло и радостно...
Размечталася Лелька.
Вот если-бы мамке удалось подцепить такого офицера! Она-бы уже с ним заговорила... Спросила-бы его, как он живет, кто ему дает так много денег? Имеет-ли право Прошка бить наручником и требовать у мамки деньги?.. Мамка, когда одна, говорит, что он не имеет права... А может быть, офицер взял-бы их с собою...
Размечталась Лелька, и одна возможность соблазнительнее другой, одно желание сильнее другого заполняют ее головку, рисуют ей заманчивые, красочные картины. Она не замечает, что в комнате уже совсем стемнело, что в открытое окно, вместе с ночною прохладою, заглянул серебряный полумесяц и положил посреди пола и на краешек высоко взбитой, широкой кровати, свой мертвенно-бледный свет... Очнулась она только тогда, когда громко хлопнула входная дверь из коридора в переднюю, раздался топот ног, чирканье спички и чье то тяжелое, прерывистое дыхание.
Лелька поразилась метаморфозе, происшедшей в комнате, но ей некогда было задумываться над этим. Быстро метнулась она в угол, где на умывальничке стояла лампа, и торопливо стала зажигать ее...
Пришедшие чего-то замешкались в передней, и Лельке удалось во-время поставить горящую лампу на обеденный стол у окна... Впереди шла мамка, – высокая худая женщина, в простеньком платьице, в круглой, почти мужской соломенной шляпе, с бантом на боку, – и держала в руках несколько маленьких свертков.
За мамкой следом шел молодой еще мужчина, в черном пиджачном костюме, в картузе, какие обыкновенно носят приказчики Сенного рынка. Из карманов у него выглядывали головки двух пивных бутылок.
– Садитесь, – указала мамка на потертое от времени, засаленное кресло, – я сейчас приготовлю все! Лелька, достань штопор и стаканы.
И на ходу, быстро скинув шляпку, женщина наклонилась к маленькому белого дерева шкафчику и стала доставать оттуда тарелки, ножи и вилки.
– Поправилась уже, – подумала Лелька о том, что мамка, очевидно, уж опохмелилась, и закусила, так как выглядит бодрее, чем утром. – Пофартило ей сегодня... Видно, второй уже!
Она подала стаканы и штопор и следила за тем, как гость методично откупорил обе бутылки пива, налил в стаканы, прихлебнул из одного и уселся поудобнее в кресле. Около него села мамка, а по другую сторону себя усадила на деревянном табурете Лельку. Разложив принесенные с собою закуски но тарелкам и нарезав пеклеванный хлеб на ломтики, она сначала предложила все это гостю, а когда он взял себе на ломтике хлеба пару сардинок, положила, понемногу всего и на тарелку Лельке.
– Ешь скорее и иди спать в переднюю, – проговорила она почти сурово, но украдкой приласкала девочку рукою, оправляя на ней ленточку и платье. И Лелька поняла маму, ответила ей одним безмолвным благодарным взглядом и быстро принялась уписывать за обе щеки вкусные яства.
– Обстановка семейная! Сочады и домочадцы, хе-хе, совсем по хорошему... – тенорком засмеялся гость и, бросив взгляд на Лельку, спросил:
– Твоя? Красивая девчонка. Ну-с, так выпьем за ее здоровье по стаканчику холодненького... Высоконько ты забралася, но подле окошечка здесь хорошо... Это – килька? Под пиво закуска – первый сорт. Жаль, полбутылочки не прихватили: очень уж солидная закуска-с. Нет, ты уж пей до дна, поддерживай компанию! А то одному скучно. Предложи пивка и барышне: от него полнеют, а она у тебя щупленькая...
– Нет, лучше не надо! Или уж разве самую маленькую капельку. Выпей, Лелька, да доедай скорее! Спать тебе пора...
Мамка с гостем закурили папироски и медленно прихлебывали пиво.
Одна рука гостя, точно случайно, лежала у мамки на ноге, и мамка поверх нее положила свою руку. Лелька видела, что гость „церемонится“, потому-что она в комнате, и не желая мешать, торопилась поскорее доесть. Затем встала, быстро перекрестилась на темный угол, поцеловала свободную руку матери и пошла к дверям. Из передней, уже укладывая на обычное место свой маленький, тощий тюфячок, она крикнула:
– Мамка, Соня приходила. Наказывала сказать...
– Хорошо, сейчас... Это подруга одна. Я сейчас! – И она вышла в переднюю. Сквозь тонкие, словно бумажные, двери слышен был почти каждый звук, каждый малейший шорох, а потому Лелька совсем тихо, на ухо, передала мамке слова Сони, а потом еще тише, едва шевеля губами, спросила:
– Если Порфирий Григорьевич придет, сказать, чтобы утречком пришел?
– Нет, пусть в „Венеции“ подождет: этот скоро уйдет, – кивнула она головой на комнату, где гость тянул пиво. – Ну, спи, детка, Христос с тобою! Когда он уйдет, я тебя разбужу, – пойдешь, ляжешь на кровати. И четко, троекратно перекрестив девочку, она беззвучно поцеловала ее и быстро пошла в комнату.
Лелька лежала не шевелясь. Она отчетливо слышала все, что делается в комнате. Она зажмурила глаза и по звукам свободно ориентировалась во всем, что там делается, и скорее инстинктом, чем умом, понимала все это так же просто и естественно, как и то, почему мамка поцеловала ее беззвучно, а с гостем целуется преувеличенно громко, с ней говорила почти сурово, а с ним нежным, почти заискивающим голосом. Ведь, это так нормально: в присутствии человека, дающего заработок, мамка должна держаться с нею иначе, чем тогда, когда никого нет. Знала и понимала все Лелька так давно, что совершенно не интересовалась тем, что делается в той комнате: слишком нормальные, обычные и простые вещи творились там. Мысли ее были далеко, рисовали ей то определенные, яркие картины, то маячили туманными, бледными пятнами, загадочными и влекущими. Недаром Соня называла ее „принцессой“, мамка – гимназисткой, а Прошка ежедневно задавал ей один и тот-же вопрос: „надумала уже, куда земля девается, когда палку всунешь? Думай, думай, – учителькой будешь!“ И он заливался своим крепким, раскатистым смехом.
Действительно, Лелька была очень молчалива и всегда задумчива. И думы ее были неуловимы, мечты разнообразны и смутны, как облака в небе, в которое так любила она часами заглядывать из своего высокого окошка. Плывут они в бездонной глубине синего океана, в прозрачной лазури, тают, преображаются, а то вдруг остановятся на одном месте, долго стоят неподвижные и потом вдруг понесутся, заторопятся!..
Будничная жизнь Лельки была так проста и несложна, что редко опа фигурировала в ее мечтах, зато был бесконечно разнообразен ее сказочный мир грез, и не мудрено, что на все вопросы окружающих, рассказать, о чем она думает, – она очень часто, при всем желании, сделать этого не могла.
И сейчас она унеслась в своих мечтах далеко от окружающей ее жизни, грезы окутали ее маленькую головку сладкими, нежными видениями. Только где-то в глубине сознания, помимо ее воли, воспринимаемые слухом, машинально отмечались незначительные, банальные явления, маленькие факты будничной жизни ее мамы: привычные звуки рождали привычные понятия, и они, как-то не задевая ее мечтаний, сами собою укладывались в мозгу в определенные картины...
Сегодня, к счастью, неслышно брани, грубых окриков и ссор. Своим особо развитым пониманием, Лелька проникает в настроение мамки, и знает, что мамка ее довольна своим сегодняшним клиентом, так довольна, как только может быть доволен рабочий, когда после долгих и тщетных поисков работы, наконец, находит ее и при том на хороших условиях, о каких уже и не мечтал, и у хозяина, который является скорее другом и товарищем своих рабочих, чем грозным работодателем. Лелькина маленькая жизнь так тесно связана с жизнью мамки, что мамкина радость – ее радость, мамкино горе – ее горе. И сейчас Лелька блаженно улыбается в своем темном углу, и мечты ее, которые так изменчивы и так хитро переплетаются с действительностью, становятся такими отчетливыми, близкими, что, кажется, протянуть только руку – и красивая, радостная греза осуществится.
Лелька видит себя уже „большой“. – „Вырастешь, станешь вот такая, тогда поговорим“, – вспоминается ей в сотый раз фраза Сонькиного офицера... Ну, вот, она уже и выросла! У нее своя большая красивая комната. В комнате светло, нарядно, богато, но наряднее, богаче, красивее всего, что есть в комнате, это она сама – Лелька! На ней кружева, ленты и масса цветов, от которых идет такой сильный, одуряющий аромат.
Она вернулась с какого-то веселого бала, очень шумного, яркого; небрежными движениями она развязывает ленты, сбрасывает цветы...
С нею офицер, не Сонькин, а еще лучше, еще красивее, в блестящих латах, в золотой каске, с длинной блестящей шашкой на золотом ремне. Он целует ее, и Лелька ежится, сворачивается комочком, как котенок, прижимается к его широкой груди и шепчет ему на ухо: „Милый, милый, хороший, самый лучший, самый красивый“...
Остро, до полной физической иллюзии переживает Лелька, так хорошо известный ей физиологический акт. Она хорошо знает, что этот акт может быть либо простым трудом, профессиональною обязанностью женщины определенных занятий, либо высшим физическим наслаждением, когда забывается самое тяжелое горе, незаслуженные обиды, голод, долг, все-все... И она безумно наслаждается в объятиях красавца, силача офицера. В тоже время она также безумно, всею душою радуется, чувствуя свою страшную власть над ним в данный момент, а еще больше потому, что из многих женщин, которые сегодня хотели его и звали к себе, он выбрал ее, предпочел всем остальным, и сейчас, несомненно, все они, отвергнутые им, завидуют ей, и впредь, если она сумеет удержать около себя этого красавца надолго, будут относиться к ней с той особой почтительностью, с тем уважением, с каким относятся простые, бедные люди к человеку, обладающему какой-либо большой, редкой ценностью, все равно материальной или духовной... А еще глубже, где-то совсем далеко, едва уловимо, но все же вполне внятно, звучит еще один весело-радостный подголосочек: словно около большого костра вспыхивают с сухим потрескиванием маленькие искорки, – рассудок, практический ум человека, живущего своим трудом, человека самостоятельно создающего свое благополучие, всегда рискующего быть побежденным в борьбе за существование, тяжело завоевывающего себе блага и положение в жизни, ум тихонько, но не крадучись, не воровски, а уверенно и радостно подсчитывал ту пользу, те выгоды, которые она может извлечь из своей связи с этим богатым офицером...
Ряд звуков в соседней комнате оборвался, затих, сменился новыми. Лелька насторожилась.
– Сейчас мамка придет сюда, – подумала Лелька и осторожно приняла более спокойную позу глубоко спящего человека.
Действительно, почти тотчас-же в переднюю вошла мамка, оставив за собою щелочку незапертой двери...
Привыкшие к темноте глаза Лельки, сквозь опущенные ресницы, видели все совершенно отчетливо.
Она рассматривала мамку, ее длинные, белые, еще молодые ноги, худые руки, костлявые плечи, и небольшие, но свисающие груди; видела на ее теле темные пятна синяков, – следы старых и новых побоев, а думала о том, что через несколько минут гость уйдет; мамка, как всегда, деловито пересчитает деньги, положит их в кошелек, кошелек сунет под матрац, а затем пойдет сюда и, горячо и громко целуя ее, и приговаривая ласковые слова, возьмет на руки и отнесет к себе на кровать...
Лелька сделает вид, что только что проснулась от ее поцелуев, будет жмуриться на свет лампы, закутается в большое мамкино одеяло и вытянется во всю длину.
Лелька улыбается тихо, одними уголками рта: она уже заранее чувствует, как приятно будет ей зарыться в мягкий тюфяк, покрытый чистой, хотя и смятой уже, простыней, но зато так хорошо согретой, и еще пахнущей разгоряченными телами.
Лелька счастлива! Ей смутно кажется, что уже начинают сбываться ее радостные грезы... Счастье, несомненно, начинает им улыбаться: гость уславливается с мамкой, по каким дням он будет заходить к ней. А такого спокойного, нетребовательного и щедрого гостя „примарьяжить“ к себе надолго, – это настоящее большое счастье, „фарт“!..
По голосу, по движениям, по тому, как мамка выпроваживает гостя, видно, что она тоже верит в поворот их жизни к лучшему, что у нее появилась надежда, и она рада и счастлива заранее... Она, вероятно, рисует себе в перспективе возможность чрез посредство этого хорошего, выгодного гостя приобрести солидную постоянную клиентуру, которая даст ей спокойную, сытую жизнь. Ведь, это так возможно, так достижимо: за примерами ей недалеко ходить! Повезет он ее в „Крестовский“ или „Зоологический“, познакомит со своими товарищами, рекомендует с лучшей стороны... и заживет она с Лелькой беспечно...
И уже на пороге в коридор, тихонько целуя гостя, в последний раз, мамка ласково, так искренно-искренно, приговаривает:
– Да, да, я буду ждать тебя у себя дома... А теперь иди, иди, милый, к себе: уже поздно, ты выпил, а завтра тебе на работу надо раненько поспеть. Иди же, иди! Только, смотри, прямо домой...
Сейчас мамка перенесет ее и уйдет в „Венецию“...
Лелька знает, что сегодня Прошка не будет бить мамку и засыпает спокойно, в сладких грезах и думах о будущем...
Париж, 1911.
