Текст книги "Кровавобородый (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Голова пылала болью. Казалось, все лицо обрубленным лоскутом плоти висит на последнем ошметке кожи где-то надо лбом, и перед глазами было темно, ало и мутно. Встать, встать, гремело у Кили в ушах, за ним идут только потому, что смерть его не берет. И он вздернул себя на ноги, неловко попытавшись опереться на меч, но тот слишком короток оказался, и от нерассчитанного своего движения он снова едва не упал. Но устоял, дошел до поляны через десятки черных тел на земле, и тут одно из них вдруг прянуло вверх, на него, разевая красную пасть, с кинжалом в сталью щетинящемся кулаке. Еле видя сквозь кровь, заливавшую глаза, Кили махнул клинком отбить удар, но не вышло. Кинжал врезался ему в бок, под ребра, но снова выдержала кольчуга, и он, выдернув нож из сапога, вогнал его орку под вдох, между плохо пригнанными пластинами брони. И вместе с ним рухнул в темноту.

Часть 9

Кили очнулся почти сразу, едва успев упасть на траву, но словно в сон вынырнул из беспамятства. Лес вырос сквозь его сознание, раскинул шатер своих ветвей, и он по-прежнему был на залитой кровью поляне, но пустой, спутников его здесь не видно было и следа. Промельк пламенного, рыжего вспыхнул в зеленой тени, и он дернулся туда, прежней своей надеждой вздернутый на ноги, и увидел убегающую ломким хромым бегом лисицу. Взгляд его потянулся за ней, через заросли, на шум далекой быстрой воды. Зверь остановился на речном берегу, под дивно красивым деревом, горюющей девицей склонившимся над водой и уронившим в поток пряди тонких зелено-серебристых ветвей. Листья на них были удивительного цвета – чистой, здоровой зелени среди мертвенного и гнилого серо-багряного и лилового цвета всего остального леса. Кили протянул руки, коснулся этих листьев, вспомнил вдруг о боли в голове, и та прошила его с новой силой – и вдруг ушла, а с нею и видение.

Ойн уже был рядом, наклонялся над ним, и кто-то протягивал лекарю верную его сумку. Кили оттолкнул от лица его руки.

– Живы, все?

Говорить было больно, рот будто через все лицо раскрывался раной.

– Это теперь мое дело, – последовал ответ, и Ойн жестко толкнул его в грудь, не давая встать.

– Я цел, я не ранен, – с болезненным упорством повторял Кили и встал все-таки, ухватился за плечо лекаря, осмотрел страшную кровавую поляну.

Орков в напавшем на них отряде было несколько десятков. Дюжины три были убиты, остальные сбежали. У Ойна работы было много. Без крови не обошелся ни один в их отряде, с десяток не держались на ногах, но Махал был с ними в эту ночь – только пятеро не увидели рассвета. Вернее, это потом, нескоро еще Кили стал так думать, а тогда, глядя на их омытые от крови мертвые, молодые лица, он сам себя готов был голыми руками рвать на куски – они лишились жизни, а ему всего-то по лицу досталось, мало боли ему, мало ран, он не расплатился за это и никогда не расплатится. Лони, в отряде самый молодой, Бран, вечно везучий и в кости отыгравший бы хоть и у дракона все эреборское золото, Грор и Вестри, неотличимые братья-близнецы, без которых не обходился ни один пир и ни одна драка, ради невесты рвавшийся геройствовать Лит, пообещавший ей свадебный венец из морийского серебра…

Ори был среди раненых, лежал у костра, как полотно бледный, с рассеченной грудью, опасно высоко: еще повыше – и удар бы пришелся по горлу. Кили вспомнил, как кто-то бросился на державшего его орка, пытаясь помочь. Выходит, это Ори был. Зачем, зачем? Потому что он звался королем? Или потому, что они вместе сбегали в Синих горах на рыбалку, стоило Дори с Двалином отвернуться? Гимли стоял на коленях подле Лони и плакал, не таясь: тот был его другом. Кили не смог посмотреть ему в глаза – если бы он не затеял все это, пять жизней этих не погасли бы. А сколько еще погаснет, сколько потребует Мория? Мелькнула шальная молящая мысль: не лучше ли развернуться, забыть о Казад Думе, вернуться домой, пока не погиб никто больше? Но нет, теперь он был кровью повязан со своим походом, пути назад не было – ведь тогда смерти эти окажутся напрасными. Как же Торин правил, как он мог вести за собой – ведь и его поход был опасен, и он тоже мог бы стоять вот так над своими мертвыми, и ведь он стоял, и хоронил их, и шел дальше, и за ним шли. Как?

Кили остался стоять на ногах, опираясь на меч, чтобы не шататься, глаза закрыв, чтобы не смотреть на качающийся, топкий от крови мир кругом.

– Со мной последним, – сквозь стиснутые зубы приказал он Ойну. – Другими займись.

И Ойн, становившийся неудержимым и лютым, как Беорн, когда приходила пора ему работать, отступил и подчинился, отошел к другим.

Это было бессмысленно – Кили мутило от крови и от боли, голова раскалывалась, и совсем незачем было держать себя на ногах, но он пытался отстрадать хоть немного побольше, хоть на пару капель уменьшить, искупить груз вины. Ястреб упал с ветвей к нему на плечо, не то ударом кулака, не то тяжелой дружеской ладонью. Сидевший неподалеку Флои обматывал полотном голову – вражий меч рассек ему висок и обрубил край уха.

– Птаха пригодилась, – сказал он, снизу вверх взглянув на Кили. – Я от ее голоса проснулся, вовремя, да и другие тоже. Перед боем и пара мгновений – дорогая вещь.

– Теперь будем умнее. Броню на ночь не снимать, – отозвался Кили и подумал вдруг: не уговори его Нали, он был бы мертв сейчас. Дважды бившее насмерть оружие отвела кольчуга. Он поискал девушку глазами, но на поляне ее не было, и очередным порывом гробовой зимы оледенил его ужас. Убита в чаще, орки забрали с собой? ..

Ойн закончил с последним раненым и подошел к нему. Лицо его было совсем серое, но знакомое выражение нравной упрямой решимости с него не сходило. Не говоря ничего, он дернул Кили за руку – сядь – и толкнул его затылком к дереву.

– Не шевелись, – приказал лекарь, сев рядом и наклонившись к нему с крюком изогнутой иглой в пальцах.

Пока он промывал и зашивал ему лицо, мысли Кили бессвязно метались и прыгали по кочкам воспоминаний. Крючки, они с Ори бегали рыбачить на озерца у подножия Синих гор, озера, священное Зеркальное пред вратами Казад Дума… Звездная корона Дьюрина ждет в его водах пробуждения короля. Что он увидит, взглянув? Черноту, даже если звезды в тот миг сиять будут во все небо? Он последний из рода, и он недостоин, он падает на каждом шагу, и шаги эти все не в ту сторону…

Ноги в высоких сапогах со множеством железных пряжек остановились перед ним и, наклонившись, Нали, целая и невредимая, тронула его за плечо.

– Спасибо, – тихо сказала она и робко улыбнулась. – Ты жизнь мне спас.

– Ты мне тоже, – еле шевеля губами, невнятно отозвался Кили. – Без брони меня бы убили.

Закончив с лицом, Ойн велел ему снять кольчугу и принялся осматривать его посиневшие ребра, как чешуей – узором вмятой в кожу стальной сетки раскрашенные, и Кили во внезапном проблеске ясности в мутном своем сознании поймал взглядом, как Нали вдруг залилась краской и отвернулась.

Мертвых погребли в земле, на проклятой поляне, где они нашли смерть в последнем своем бою. Кили слышал рассказы о битве у Морийских врат, о том, что погибших было так много, что невозможно было положить их спать вечным сном в камень, и тела их были сожжены. Отец Балина был среди них, брат Торина, совсем юным погибший… Сожженные гномы, и ожоги от тех костров остались на сердцах уцелевших, и как-то ведь те жили, смогли идти дальше. И снова мысль эта оборвалась безответным и усталым «Как?».

Шли теперь быстрее, торопились убраться из проклятого леса, где оркам было привольнее, чем им, выставляли часовых втрое больше, не снимали броню ни днем, ни ночью. Целые помогали идти раненым, и несмотря на обескровленную усталость никто не жаловался и не просил передышки. Больше нападений не было, но Кили не оставляло чувство, что, пусть не вступая в бой, враг остается где-то рядом, следит, крадется следом. До рези в глазах он вглядывался в бесконечную зеленую поросль по сторонам тракта, но ни разу не увидал ничего.

Гимли поначалу шел наравне с остальными, потом стал понемногу отставать. Кили подумал, хочет, чтобы меньше глаз видели его горе… А затем он упал.

– Заражение, – потемнев лицом, сказал Ойн, осмотрев Гимли. Раны его были легкие, но какая-то зараза попала в кровь, не то просто грязь, не то яд. Гимли не двигался и не говорил, во сне или, может, без сознания, но недвижная тишина эта к вечеру вспыхнула лихорадкой и бредом.

– Я не знаю, что делать, – тихо признался лекарь до зелени бледному Кили, – у меня нет других средств. Я сделал, что мог, но это не помогает.

И тут Кили поймал краем глаза промельк рыжего, огненного в зеленой междревесной тьме. Совсем как тогда, во сне, и как прежде сна было, с водопадом на свету… Будто обманные болотные огоньки, рыжие проблески эти манили его с дороги, звали куда-то, и он знал отчего-то: лес или тот, кто надевает на разум свой лесную плоть, как царское одеяние, не желает ему зла. Снова за кустами моргнуло огненным, и Кили послушался, бросился бегом вслед за путеводной этой искрой. Это оказалась лиса, как во сне: ломким хромым бегом она мчалась меж деревьями дальше в чащу, и он поторопился за ней. И не удивился, заслышав впереди шум бегущей воды и увидев то самое зеленолистное дерево с тонкими ветвями-волосами.

Послушавшись ничего не ставшего объяснять Кили, Ойн приготовил из коры и листьев снадобье, и на следующее же утро Гимли стало лучше. Это чудо, случившееся так вовремя, исцелило не одного только раненого – весь отряд удивительно воспрянул духом.

– Они верят в тебя, – сказал Ори Кили на следующем вечернем привале, когда оба они стояли на краю лагеря и смотрели, как разгораются костры, как спутники их, живо переговариваясь, носят хворост и сгребают листву меж корнями, чтобы помягче спалось. – Верят, что тебе благоволит судьба, что с тобой удача. Даже… Что тебя убить нельзя, и что поход этот не может кончиться плохо. Слышал, как они зовут тебя?

Кили покачал головой и поморщился – рана болела.

– Кровавобородым, за тот бой в лесу, потому что у тебя геройской славы побольше, чем у иных, кто так долго живет, что бороду за пояс заправить может, – ответил Ори. – И еще Счастливым.

Кили показалось, он недослышал. Щеку дернуло болью – это он улыбнулся – а потом смех скрутил его, неукротимый, как приступ падучей, он задыхался и все не мог прекратить и только держался руками за мокрое горячее лицо – от хохота лопнула едва спекшаяся рана.

Создатель знает, сколько же они шли через Лихолесье, Кили сбился со счета дней, но в конце концов проклятый лес остался позади. Отряд пересек Великую реку и сошел с тракта, уводившего к северу, к перевалу Карадраса. Кили отстал от остальных, задержавшись на берегу и глядя выше по течению, туда, где виднелся контур встававшей из воды скалы. Туда орлы принесли их из огненной бури, где Торин едва не погиб. Фили потом рассказал ему, это было самое страшное, что успело с ним случиться, хуже пауков, плена и объятого драконьим огнем города: он думал, что Торин был мертв, и тогда ему пришлось бы занять его место. А брат боялся власти, Кили это знал.

Балин, помнивший эти места, вел их отряд, рассказывая шедшим рядом о прежних своих странствиях и грянувшей в долине перед Великими вратами битве, и они подолгу засиживались у костра, слушая. Случившееся в лесу и первый вместе пережитый страх сплотили их, и прежде бывшие едва знакомыми становились теперь друзьями, тянулись друг к другу. Единственным исключением неожиданно стала Нали. Раньше она частенько с прямолинейной и совершенно не игривой благодарностью принимала предложения помочь ей тяжелый мешок нести, по крутому склону взобраться, подежурить вместо нее, когда ее очередь выпадала. Теперь же парни, тропки к ней торившие, все больше ходили хмурые, а Нали отказывалась от всякой помощи, в разговорах не участвовала, даже Балина больше не слушала с прежним вниманием и стремилась быть одна. Когда она в очередной раз, на вечернем привале, устроилась одна в стороне от костров и компании, Кили попытался с ней поговорить, но на первые же его слова она бросилась в засаде ждавшим зверем, едкой и явно заранее придуманной фразой велев ему «об эльфке своей думать, а не о ней», а когда он попытался было выяснить о том, о чем вдруг с паникой задумался после рассеянно оброненного Ойном «нрав с животом вместе тяжелеет», она рассмеялась и с такой безжалостной и хлесткой насмешкой отвечала, что он попросту сбежал от нее, покрасневший и разъяренный. На следующий день она сама пришла просить прощения и была уже совсем другая, тихая и какая-то придавленная.

А спустя еще день день они вошли в долину Азанулбизара, прижженной незаживающей раной лежавшей на искрящейся вечерними росами каменной земле. Впереди поднимался вверх предвратный склон, ограненный в ступени, и темнел резной контур Великих ворот, а перед ними, пригоршней неба в каменных ладонях земли лежало озеро.

Лишь Балин и Флои видели Келед Зарам прежде, остальные ринулись было вперед, но остановились, удержанные благоговейной почтительностью, и Кили ступил на берег один.

Камень Дьюрина высился по другую сторону и не отражался в воде, синей, как небо над ними, и точно так же полной звезд. Своего отражения Кили тоже не увидел – воде не было дела до того, что он стоял на берегу. Таинственное озеро не желало быть здесь и сейчас, его звездно-водяные очи были упрямо – а может, мечтательно – обращены в былое и продолжали видеть мир тем, каким он был тогда, давно. Быть может, озеро ждало возвращения государя и лишь его лицо желало отражать… Кили смотрел в воду как заколдованный, захваченный бессвязным потоком путаных, смутных мыслей, несшим его к какому-то внятному, твердому пониманию.

– Как бы один ты ни был, ты никогда не одинок, – мягко сказал Балин, подойдя. – Великий урок всего нашего мира. Быть может, птицы с высоты его читают написанным на земле лесами и реками, потому они никогда и не сбиваются с пути.

Кили не успел ответить. Что-то переменилось вокруг, и не сразу он понял что, и первобытный ужас охватил его, когда темные воды Зеркального вдруг зажглись багровым заревом, покраснели, наливаясь кровью… Нет, светом. Он ошеломленно поднял голову.

Огненная луна восходила над горами, и свет ее тек по камням за нею алым королевским плащом, славной кровью за раненым победителем, и с неслышным шипением холодными искрами в кипящей воде звезды тонули и гасли в ее торжествующем раскаленном сиянии.

– Идем, – хрипло выдохнул Кили, завороженно глядя в небо, и обернулся к своим спутникам. – Идем, к воротам!

***

Шла и шла тысячами ног втоптанная в камень тропа, и во все стороны затопила глаза снежная, горная, жесткая белизна. Тауриэль не оглядывалась, не знала, как высоко уже поднялась, да и вперед тоже не смотрела, не поднимая глаз от земли под ногами. Снег укрывал Мглистые горы, и шаги ее тянули по нему тонкие полосы еле вмятых в белое крошево следов. Ветер загнанной птичьей стаей метался меж отрогами, свирепо и остро крича над белым изломанным простором под его призрачными крылами, и закат алым кровавил иссеченные склоны. Жестокий Карадрас жесток был и к себе. Кроме ветра нечего было услышать здесь, единственная жизнь здесь была ее собственной, и Тауриэль слушала невольно, и ей чудился голос в этом ледяном свисте, и она пыталась, да не могла разобрать слова.

Тропа вела по краю обрыва, тянулась по на самую малость надрубленному каменному ломтю, и внизу сине-серым узором вечерних теней рисовалась долина, смутно различимая сквозь прозрачные лоскутья тумана. Ветер когтил их яростно и дико. Тауриэль ускорила шаги. В обе стороны тропа была хорошо видна и лишь она одна шла по ней, и не было нигде здесь места для засады, но неспокойное напряжение, предчувствие чего-то не оставляло ее. Только ощутив на ладони холод сильнее того, что был повсюду, она поняла, что держится за кинжал. Поняла, разжала было пальцы, а потом стиснула крепче, назло. Сталь всегда была ей самым верным другом. С гулким стуком мелкие камни осыпались вдруг по скальной стене впереди, и ветер взвыл громче, будто чему-то радовался. Присмотревшись и ничего опасного не заметив, Тауриэль миновала это место. Упавшие камешки колюче захрустели под ее ногами. Свирепо крутящийся между скалами ветер ликующе всевластно рванул ее за волосы, ударил в грудь, так, что она пошатнулась на скользкой неровной тропе, взгляд ее ухватился за движение наверху, и тут на тропу обрушился камнепад.

Прильнув к скале всем телом, будто умоляющий ребенок к коленям старшего, безжалостно заносящего руку для удара, она сжалась, пытаясь спастись от каменного града, бессильно заслоняя руками голову. Чудом не убил ее первый же огромный валун, россыпь острых тяжелых осколков осыпала ее, плечи и спина лопнули синюшной лозой рвавшейся сквозь них боли. Здесь было не укрыться, в любой миг очередной камень мог сбить ее с тропы в пропасть или проломить ей голову, и Тауриэль оторвала себя от стены и бросилась вперед, сквозь с сухим хохочущим грохотом падавший на нее смертоносный ливень. Стуча сумасшедшим потерявшим ритм барабаном, камни катились вниз, бились о скалу и тропу, отскакивали и срывались дальше по склону, один ударил Тауриэль в плечо, сбив ее с ног, и она едва успела кинуть себя в сторону судорожным кувырком, спасаясь с наковальни из-под молота обвала, с трудом поднялась, бросилась бегом, и сердце ее колотилось в ритме этого сумасшедшего каменного барабана долго после того, как стих он сам. Завернув за край скальной стены, задыхаясь жидким, неживым воздухом холодной пустой высоты, Тауриэль остановилась.

День стремительно катился прочь по ту сторону гор, и звезды здесь, с воздетой к небу каменной ладони, казались ближе и ярче, чем она видела прежде. Тауриэль добралась до самой седловины и там остановилась, опустилась в снег. Холод мягко обнял ее избитое тело, и она, запрокинув голову, бросилась с земного берега в это искристое, ледяное, нестерпимо бездонное небо, и черные воды его были пьяны, горьки, как полынный мед.

«И мир заполняет белый свет вечности».

Звезды всем миром видены, но для нее это было признанием, раскрытым воротом вздетой на душу рубахи. И во имя Элберет, он слышал ее. Слышал ее – не чтобы говорить самому и не для того, чтобы просто не ответить. Слышал, чтобы разделить.

«Она взошла над перевалом, здоровенная, вся красная с золотым».

Играющие дети, двое в лесу, в праздничных сумерках той огненной счастливой ночи, раненая лиса, рвавшая ей руки, чтобы и ей было так же больно, безответный вопрос Кили в том доме в городе людей и то, как она ощутила его пальцы меж своими. Ее замерзшее лицо треснуло улыбкой, и когда снег вместе с ней заалел вдруг румянцем, Тауриэль почудилось, она потеряла рассудок, но нет, выплеснутым вином на белое полотно разлилось по земле и небу багряное зарево, луна краснела памятью, мечтой о непрожитом, жаждущим и страшным предчувствием прикосновения, и мир со всеми его тенями тонул в этом торжествующем огне. Лицо ее горело не то огнем, не то холодом, и, тронув щеки неловкими пальцами, Тауриэль ощутила воду. Мокрая, дрожащая и задыхающаяся, она возвращалась к жизни на другом берегу этих кроваво-звездных вод, уронив на дно их все, за что думала держаться, и была жива, чудесно и отчаянно жива.

Он слышал ее, слышал, и это она, она сама тогда, впервые раненная за то, что биться не пожелала, молчала, но больше молчать не станет. Как далеко нужно было уйти, как окончательно проститься, отпустить, чтобы понять это! ..

И будто ответом от самого этого неба, от звезд, что она так долго любила с безопасной своей детской страстью, птица слетела к ней, рассыпала по алому снегу острые гномьи руны шагов. Тауриэль столкнулась взглядом с отражением луны в недвижимых ее глазах, и разум ее рухнул в золотую бездну их памяти, назад, назад через тысячи лиг, сквозь зелень и тень леса в камень королевской твердыни, а оттуда вслед за призрачным эхом голоса Владыки – вниз, вниз, где углями тлел во мраке под холодной тяжестью гор неведомый и неодолимый Ужас.

«Будет ли день для тебя дороже, чем вечность?»

Секунды летели мимо сорванной ветром поземкой с камней. Владыка всегда слушал ее, чтобы сказать самому, и спрашивал, уже зная ответ, и сейчас он тоже в ее словах не нуждался, знал, что она ответит. Спросил только для того, чтобы и она сама узнала.

Тауриэль бросилась вперед бегом, не чувствуя ни ветра, ни снега на лице, ничего не видя, кроме черной бездны там, глубоко под нею, где Кили сейчас уже мог быть мертв, а затем ужас исчез, обратился вдруг восторгом, исступленным счастьем знать, Знать, что она хочет. И она бежала вниз по сугробам, спотыкаясь о камни на белом их дне, падая, поднимаясь в брызгах алого моря этих сухих звезд, и только много-много шагов спустя поняла: снег ее больше не держит.

Часть 10

Великие врата были приоткрыты: узкая щель меж неплотно сомкнутыми створами смотрела тонким змеиным зрачком, зловеще и немо. Хозяин дома, в который раз вспомнил Кили слова Даина. Взявшись за закрытую створу, он потянул на себя, и каменное полотно беззвучно подалось вперед, шире и шире распахивая темное око мертвого королевства. Рыжие отблески затекли через порог – спутники его зажгли факелы. Там, за вратами, лежал большой привратный чертог меж верхним и нижним уровнями казарм, кладовых и жилых покоев для стражи, а дальше в глубину гор вели ожерельем снизанные оборонные рубежи, обрываясь у огромной пропасти, края которой ниткой стягивал Мост Дьюрина. Взятые из Железных холмов карты Кили рассматривал долго и часто, тщась в память свою их срисовать, но многослойная геометрия кристаллом взращенного внутри Мглистых гор королевства была неохватна. Эребор со всем его простором и великолепием и десятой доле Казад Дума не равнялся. Чертоги Торина в Синих горах – рыхлых, слабых – были не целиком на каменной глубине, значительной своей частью поднимаясь над поверхностью, и всю жизнь свою проживший больше под небом синим, чем под синим камнем, Кили, хоть и наделенный присущим всем из народа Махала нутряным зрением во мраке и чувством направления, безусловным сродством с глубиной, которое позволяло не заблудиться в любых ходах и пещерах, не обладал.

Цепко вглядываясь в темноту, Кили медленно пошел вперед. Мрак отступал перед светом факелов неохотно, пятился, как хищный зверь перед нацеленным в него копьем, и под тяжелыми беззвучными лапами его открывалось разорение. Некогда мозаичные стены густо рябились рытвинами от вырванных камней, приветственные руны вокруг ниши ворот измазаны гнусным орочьим письмом, пустые постаменты вдоль стен и каменные осколки разбитых статуй под ногами. Балин тронул Кили за плечо и многозначительно наклонил голову, но Кили заметил и сам: пыль покрывала пол не ровным слоем, от ворот и дальше тянулась чистая полоса. Но кто бы ни ходил здесь часто и недавно, никаких иных следов своего присутствия он не оставил: не было слышно ни звука, ни искры не мелькнуло во мраке впереди.

Проверили караульные покои – запустение и тишина, и слой пыли на полу не тронут. Обойдя привратный покой, Кили остановился у выводившей дальше арки. Коридор прямо из-под его ног обрывался вниз широкой лестницей, замусоренной обломками камня и хрустящим каменным крошевом. Спустившись, он понял, что произошло: в следующем зале обрушилась одна из резных колонн – должно быть, орочья мразь слишком увлеклась попытками вырубить из каменного столпа стекавшую по нему драгоценную жилу – а с ней выкрошилась и часть свода. Кили отметил, что  самые крупные обломки были сдвинуты к стенам, а зал и лестница расчищены довольно для того, чтобы по ним можно было пройти, не петляя и не спотыкаясь. В следующем покое тоже не обнаружилось следов близкого присутствия врага.

– Как и стоило ожидать, – сказал шедший с ним Флои, осмотревшись. – Если б это я уносил свою проигравшую шкуру, то тоже забрался бы поглубже.

– И не оставил часовых?

– Выходит, их здесь так мало, что некого оставлять.

Кили с сомнением покачал головой.

– Напасть на нас в лесу хватило числа, а караульных выставить – нет?

– Думаешь, те, лесные, аж отсюда явились?

– Нет, но и не важно. Орки не высовывают носа, если не рассчитывают добиться своего. И не будь они способны здесь удержаться, их бы вовсе здесь не было. А помалу этой заразы не бывает. Либо есть, либо нет. Закройте ворота, – обернувшись к своим спутникам, велел Кили. – Больше ни одна орочья тварь в них не войдет.

Но закрыть ворота не удалось: некогда управлявший ими механизм был поврежден, приоткрытая створа сошла с петель, и сдвинуть ее, неподъемный пласт камня, не удалось даже соединенными силами десятка мужчин.

Одна из караулен, на верхнем ярусе, имела световые шахты, и алый свет луны падал сквозь нее на пол призрачным рубиновым узором. Сюда вела узкая лестница – случись что, ее удобно будет оборонять – и на первый привал в Казад Думе решили остановиться здесь. Несмотря на усталость, о сне никто и не думал. Разложили костер, оживленно говорили, вспоминали песни и легенды о былом здешнем великолепии, строили планы. В противовес молодым Балин сделался молчалив и задумчив, но по тому, как горел в глазах его грозный боевой огонь, Кили понял, что тот не об опасностях теперь думает, а об успехе. До самого утра они вдвоем просидели над картами, выбирая, каким путем двинуться дальше, какие горизонты и глубины проверить в первую очередь. Карты были на тончайшем полупрозрачном пергаменте нарисованы и, сложенные стопкой, являли собой то самое кружевное наслоение галерей и залов, какое увидела бы птица, пролетая над Мглистыми горами, если бы взор ее проник сквозь камень. Их было четырнадцать, по числу горизонтов, и чтобы рассмотреть отдельно какой-то один, под карту его приходилось подкладывать лист пергамента, чтобы сквозь призрачно-тонкую карту ничего не просвечивалось.

Большинство влекли митриловые кузни, куда, конечно, стоило бы заглянуть, хотя Кили не рассчитывал найти там особенные богатства: у орков были десятки лет на то, чтобы растащить все хоть сколько-нибудь стоящее. Балин, услышав эти слова, засмеялся.

– О, мастера здешние умели позаботиться о сохранности своих трудов, – сказал он. – Уверен, осталось предостаточно тайников и схронов, орками не тронутых.

– И то верно, – поддержал его Гимли. – Видел разве кто-нибудь хоть раз орка в митриловой броне?

Ему вторили смешками, но Балин этой веселости не разделил.

– Видно, в митриловой броне ходит кто-то пострашнее их, – сказал он. – Что-то они ведь сделали с тем, что украли.

Кили вспомнился рисунок Ори: темная тень с пронзительными огненными глазами. Засыпая, он все думал об этом, и во мраке ему чудились по углам смутные отблески этого зоркого пламени, но до самого утра ни вздоха, ни шороха не донеслось из Казад Дума. Когда в караульном чертоге посветлело, загасили костер и собрались идти дальше.

В отличие от орков, Кили предпочел оставить часовых на страже у ворот. Передав им предусмотрительно приготовленные копии карт, на которых отмечен был избранный для основного отряда путь (чтобы, случись чего, дозорные знали, как отыскать их), ястреба своего, бесполезного под горами, Кили отправил назад в Эребор с новостями и вместе с остальными продолжил путь.

Перешли узкий мост к большому берегу древнего царства (шагая по каменной ленточке над пропастью, Кили всматривался в бесчисленные галереи наверху на той стороне, ища высверк оружия в темноте, но ни одной стрелы не прилетело в них). Привратные, предназначенные для обороны залы сменились жилой частью великого города. Широкие коридоры открывались в светлые просторные чертоги, где еще сохранились следы некогда царившей в них жизни и тупая орочья алчность не уничтожила драгоценную красоту их убранства: оскверненные орочьими письменами статуи все равно дышали величием, растерзанные мозаики обрывками историй сохраняли память о былых героях и их деяниях, тут и там встречались им вышвырнутые из разграбленных сундуков одежда, посуда, изрубленные книги. Среди деревянных обломков одного из сундуков отыскались несколько хлопушек, совсем целых, даже не сильно измятых. Тронутый этой негаданно праздничной находкой, Кили захватил ее с собой, сам не зная зачем. В соседнем зале он заметил на колонне ряд тонких черточек одна над другой и две повторяющиеся руны подле них – "К" и "Д". Дети отмечали свой рост, состязаясь, кто выше. "Д" победил. Сжав губы, Кили отвернулся и шагнул к выходу, в спешке налетев на опрокинутые друг на друга развороченные сундуки, что громоздились у дверей. С грохотом они рассыпались, и Кили  замер, наклонился, присмотревшись. На полу темнело засохшее черное пятно, пылью посыпавшееся, когда Кили царапнул его концом ножа.

– Кровь, и не старая, – подойдя на грохот, сказала Нали.

– Много крови видела? – поддел ее тоже вернувшийся Гимли.

– Как всякая женщина, – фыркнула та в ответ.

Итак, кто-то все же был здесь, и совсем недавно, и кто-то живой – чьи-то руки свалили сундуки на это место, пряча кровавые следы. Осмотрев комнату еще раз, более внимательно, Кили заметил среди обломков досок и порванных шкур сухие комья земли с еще торчавшими из некоторых засохшими тонкими стебельками. Каменная борода, узнал он, целебный мох, что растет в пещерах. Выходит, кто-то здесь врачевал рану. С удвоенной тщательностью гномы обыскали этот зал и все соседние, но больше не нашли ни следа чужого присутствия.

Прошло несколько дней путешествия по одинаково пустым и разоренным залам жилой стороны Казад Дума. Тщательно сверялись с картами, сходя с намеченного пути, непременно возвращались назад, чтобы, случись что у ворот, оставшиеся там знали, где их искать. В конце концов жилые чертоги стали встречаться реже, коридоры тянулись от дверей до дверей все дольше и стали понижаться. Начинались рабочие горизонты, отданные под шахты, мастерские и кузницы. Видеть такое же безжизненное разорение здесь было отчего-то даже тяжелее, чем в некогда жилых чертогах. Орки забрали все, что могло представлять для них ценность, а то, чем не могли воспользоваться, уничтожили: Кили и его спутники с тоской переходили из зала в зал, от изломанных столов в хрустальной пыли разбитых луп и погнутых ювелирных инструментов к холодным печам, в мертвое горло которым загнаны были обломки мехов и кузнечная утварь, а пол был черен от в пыль растоптанного угля. В одной из кузен Балин задержался, внимательно оглядывая стены. Гладкий отполированный камень всюду выглядел одинаковым, ни малейшего указания на то, что где-то здесь может быть тайник, Кили не видел.

– Все отзывается на родной голос, – пробормотал Балин, зачем-то оглядывая формы для литья с застывшими внутри потеками железа. – Жаль, с нами нет мастера Бильбо: подарок Торина сейчас бы очень пригодился.