Текст книги "Кровавобородый (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Старшую дочь свою король Бард отдавал замуж. Стоя в веселой толпе на нарядной площади под счастливо-румяным вечерним небом, Тауриэль видела, как Сигрид улыбается, придерживая рукой одну косу, а муж ее – высокий, по-человечески юно красивый молодец – заплетает ей вторую.

«А что твои косы значат?», однажды спросила ее девушка. Тауриэль удивилась вопросу и сказала, что ничего, просто нравилось ей такое плетение, да и в лицо волосы с ним не лезут. В ответ Сигрид рассказала ей про Эсгаротскую традицию: кто на выданье – с одной косой ходят, мол, одиноки они вот так же, а на свадьбе две косы плетут и так отныне волосы носят, потому что больше уж не одни. А кому не надобно женихов, высоко волосы забирают и кос не плетут вовсе.

Тауриэль хотела было остаться в стороне, не вмешивать свою хилую улыбку в простую и теплую радость других, но не смогла – ее узнала Сигрид, щедро счастливая и улыбающаяся всем вокруг и ей тоже, узнал владыка Бард, гостеприимно позвавший ее разделить с ними трапезу.

Сидя за столом почетно высоко, Тауриэль исподтишка наблюдала за Сигрид и мужем ее. Вот девушка наклоняется к нему, слушая, и с улыбкой подхватывает его слова на середине, вот она, принимая дары, рассматривает вышитый плащ, что брат ей накинул на плечи, и в узоре из птиц и цветов они, одинаково задумчиво улыбаясь, видят что-то одно, что-то свое; вот она неловко задевает локтем свой кубок, а он, привычно легко заметив, успевает подхватить его и удержать на самом краю стола, а Сигрид, увидав это, смеется… Они знают друг друга, вдруг поняла Тауриэль. Они знаю друг друга и любят то, что знают. С непрошеной ясностью она вспомнила, как говорила с Кили после Битвы, как отчаянно не понимала, что сделать ей и что сказать; вспомнила, как он молчал той жуткой ночью на залитой кровью поляне, а она ждала слов и без них умирала.

Они не знали друг друга, не знали ничего, кроме бесплотной любви к тому, что могло бы быть – могло просто потому, что так бывало с другими. Но этого было мало.

***

– Приветствую в Железных холмах, родич! – Даин шагнул навстречу, раскинув руки для гостеприимных широких объятий.

Кили не шагнул в них, вместо того склонившись в коротком поклоне короля королю. Даин усмехнулся, кивнул в ответ.

– Ну идем, Эреборский владыка. Выпьем за встречу, столы уже накрытые стоят. Спорю на усы свои, от Эред Луин до Одинокой горы ты нигде не едал такой строганинки!

Строганинка и в самом деле оказалась исключительная. Подцепив ножом очередной мясной лепесток с куска льда на деревянном блюде, Кили накрыл ладонью пустой свой кубок, чтобы прислужница ему не подливала.

– Трезвенничаешь? – подивился Даин. – Напрасно. Медок справно удался!

Кили качнул головой.

– Не хочу разум тупить – я для важного разговора приехал.

Он понимал, что разговор этот вполне подождет до завтра, что нет никакой спешки, но не мог остановиться, все торопясь куда-то и торопясь.

Даин хитро улыбнулся.

– Неужто свататься?

Кили чуть не вытаращил на него глаза. Давно, по-детски все повторяя за старшими героями, он воображал, что будет однажды охотиться, как Бифур, мастером станет не хуже Дори, воином великим, как Двалин и дядя, и всем подряд лучше, а потом так же, как Фили, и сватовство, пожалуй, единственным было, что ему не за кем было хоть захотеть повторить.

– Советоваться, – растерявшись, ответил он, и Даин рассмеялся.

– Ну, тогда подождет твой важный разговор до завтрева. Сегодня пируем! Эй, кто там есть! Меду нашему гостю!

Следующее утро Кили пропустил – глаза он открыл не раньше полудня, судя по тому, как остер и ярок был солнечный свет. Со стоном он вновь зажмурился и уткнулся лицом в мягкий мрак одеял. Фили всегда над ним смеялся, смутно подумалось ему. Потому что сам пьянел светло и слабо и поутру вскакивал бодрее петухов, а Кили был против спиртного совсем не отпорный… Хмель его бил вовсе не в голову, а в живот, и минувший праздник вместо того, чтобы остаться красочной размазней хороших воспоминаний, лез по горлу наружу всем тем, что на празднике том съедено было. Он не помнил, сколько выпил накануне, но судя по тому, как отвратителен был этим утром мир кругом – немало. Махал знает, сколько времени прошло прежде, чем ощущение чьего-то присутствия рядом дошло до его сознания. Кили поднял голову и замер.

В ногах его постели сидела девушка. Со спутанными жжено-рыжеватыми волосами и очень прямой спиной, обрызганная веснушками густо, как гранит – слюдой, даже на плече под сползшим с него рукавом синей нижней рубашки кожа вся была крапчатой, худощавая, с синими глазами – щедро намешанный угловатый кварц с бирюзой. Изумление распалило хмелем затушенный костер памяти, и в темноте минувшей ночи завиднелись картины… Она подавала ему наполненный наново кубок на пиру, и у нее были длинные празднично расплетенные волосы, рыжие. Он говорил с ней в шумном праздничном зале, а потом…

Волосы у нее были совсем не те пламенно-рыжие, какими ему показались, и ничего знакомого не было в ее лице, это хмель и ночь нарисовали на ней чужой облик, но краски эти стерлись теперь, и ничем она и Тауриэль больше не были схожи.

Девушка заметила, что он проснулся.

– Вот, – она протянула ему глиняную чашку. – Голову здорово лечит.

Она смотрела на него странно, как будто с опаской.

– Я Нали, если хочешь знать, – сказала она. – Вчера ты не спросил.

Кили закрыл глаза. Махал знает, сколько времени он пролежал так, не двигаясь и стараясь ничего не чувствовать, боясь качнуть и расплескать горькую желчную рвоту, вот только в этот раз в душе, а не теле. Затем сел и взял у девушки чашку с зельем.

– Спасибо, Нали.

***

– Пойти в Казад Дум? Ну нет. – Даин со стуком опустил на стол тяжелую чашу. – Это безумие. Мы тогда стояли ратью целой у Морийских ворот…

– По колено в собственной крови! – перебил Кили, но Даин только мотнул головой.

– И все одно мы не вошли в Казад Дум, потому как армия там не поможет.

– И хорошо, потому что я не с армией пойду.

– Ты как все мальчишки, войной заняться хочешь, потому без нее негде силушкой поиграть да показать, на что годен.

Ярость загорелась у Кили в груди, и будто наново налились болью все заработанные им в кузнице и шахтах ожоги и шрамы.

– Мир на мне больше войны следов оставил!

Даин захохотал.

– А! Что и было говорено! Шрамами хвастаешь и за новыми рвешься, всего-то и дел!

– Ты не знаешь меня, и не тебе судить, кто я и за чем я рвусь.

Даин покачал головой, усмехнувшись.

– И то верно. Что ж, ты пришел услышать, что такого увидал я за вратами Казад Дума? Отвечу – ничего. За пару мгновений едва ли прозришь до дна, что там да как, да и нечего там видеть было, только темнота да орочьи недобитки. Но... – Даин умолк, и глубокая хмурая складка тенью прочертила его лоб. – Бывает, входишь в дом, и там тихо, и света не видно, а все одно ясно – хозяева дома. Я ощутил это тогда, у Ворот. Хозяин дома, там, в некогда наших чертогах, и мы против него – мыши в амбаре, а не ровня ему.

Кили нехорошо улыбнулся в ответ.

– Если у мышей будут железные шкуры и стальные клыки, любому хозяину придется несладко.

– Я не шучу вовсе, – мрачно сказал Даин. – Ужасом шпарило оттуда, как жаром от кузнечного горна! Погибель Дьюрина – не какие-то гоблины, сколько бы их ни засело в Казад Думе. Я сказал тогда – повторю и сейчас: нашими силами это зло не одолеть.

– Не узнаем, пока не попробуем! – ответил Кили, нетерпеливо его дослушав.

Даин хорошенько плеснул себе еще, золотом брызнули в сторону пьяные капли.

– Когда ты покинешь Эребор, – заговорил он, поверх кубка глядя на Кили, – кого ты оставишь вместо себя?


Кили, слушавшему его, внутренне подобравшись и готовясь к спору, показалось, что он имел в виду больше, чем сказал.

– Моя мать оставалась вместо Торина наместницей в Синих горах, власть ей привычна, – ответил он, к этому вопросу готовый. – Двалин поможет ей.

Даин кивнул, но вопрос во взгляде его не потух отвеченным.

– А когда ты покинешь Эребор навсегда, кого ты тогда после себя оставишь править? – спросил он, внимательно глядя Кили в лицо.

Об этом Кили не приходило в голову даже подумать. Его не интересовало, что будет даже завтра, уж тем более в то неведомое завтра незнамо сколько «сегодня» спустя, когда он не откроет больше глаза. Но слова Даина задели в нем струну единственного чувства, к которому он прислушивался. Торин отдал жизнь за Эребор, за то, чтобы снова род его правил в этих драгоценных чертогах. На нем, Кили, род этот обрывался, но ему больше по сердцу было влить кровь свою в глину и вызвать к жизни эту статую темными чарами из жутких сказок, что бают долгой зимой, чем дать линии Трора иное продление.

Не услышав ответа, Даин устало покачал головой.

– Я думал, у тебя может получиться. Думал, ты можешь стать неплохим вождем, потому что тот, кто в кровь нырял за короной, уже знает, что она вовсе не хороша на вкус, и не станет рваться проливать ее снова. Напившись на тризнах, похоронив семью, уж можно было б нажраться смерти досыта. Я ошибся, как видно.

Возмущение и горячая обида покатились к губам Кили негодующим возгласом:

– Так-то ты думал, когда дядя затевал свой поход? – воскликнул он. – Что ж тогда не бросил нас умирать вместе с эльфами и людьми в той битве, раз так не желаешь лить кровь? Или думал сам в кровь эту нырнуть за эреборской короной?

Даин ничуть не изменился в лице, и голос его был устало тяжел, когда он сказал, медленно и раздельно:

– Я выдрал бы тебя за уши, Кили, Король под Горой, первый своего имени. Да вот не знаю, где они у тебя, уж слишком ты глух.


***

Тем же вечером Кили собрался в обратный путь. Он явился с совсем маленьким отрядом – и вовсе один бы поехал, но Балин настоял – так что сборы много времени не заняли. Даин дал ему старые карты и планы, свитки памяти, хранившие речи бывавших в Мглистых горах и окрестностях и воспоминания о былом величии королевства под ними – единственную помощь, которую Железные холмы пожелали ему оказать. Кили был в конюшнях, ждал, пока спустятся спутники его, посланные за пергаментной ношей этой, когда дверь отворилась, и он, вздрогнув, увидел Нали.

– Слышала, уезжаешь, – вымолвила она. – Дай, думаю, попрощаюсь.

Кили молча кивнул на это. Она засмеялась, глядя на него с понимающим вызовом.

– Не хочешь разговаривать. А может, я королевская дочка и ровня тебе!

– Я жалею о том, что случилось, – с трудом заставив себя заговорить, ответил Кили. – Кем бы ты ни была.

– Знаю. Я могу быть кем угодно – я ж все одно не она.

– Не кто?

– Сказочная девица, эльфья красавица, – Нали дернула плечом. – Кого ты себе придумал.

Страх, мгновенно перелившийся в стыд, драконьим жаром опалил Кили лицо.

– Откуда ты знаешь?

– Ты сам мне рассказал. Ты много говорил ночью. Про брата, про битву, про ту чудесную девицу… Тебе нужно было хоть маленько любви, как оголодавшему – еды какой угодно. Но больное тело-то не удержит ведь ломоть оленины пряной или еще чего сложно сготовленного, так что приходится вместо того глотать жидкий взвар мясной, чтоб переварить получилось. В постели только тот взвар и бывает. Ну а готовить тебе чего помудреней я б не стала.

Она говорила все это с ошеломляющим спокойствием, сбивавшим с толку вернее всего другого, что она могла сказать или сделать, и хоть Кили не хотел и попросту не мог на нее смотреть, слушать ее было облегчением

– Тебе-то это было зачем? – не понимая, спросил он.

Нали легко улыбнулась.

– Глаза у тебя хороши, у моего жениха такие же были.

Тут только Кили заметил, рассмотрел в темноте, что волосы ее, теперь уже прибранные, одной простой косой заплетены и вокруг головы уложены, венцом. Так носили вдовы.

– Так ты… – начал было он, но она перебила его.

– Я слышала, ты пойдешь в Морию. Я хочу пойти с тобой.

Впервые с тех пор, как Кили принял решение пойти в Казад Дум, он услышал от кого-то эти слова.

– Ты что же, с оружием дружна?

Нали усмехнулась.

– Отец мой сына хотел, – ответила она. – Сам он был воин такой умелый, что про него говаривали, на одного много слишком такого мастерства, вот он им со мной и поделился.

– За местью пойдешь? – спросил Кили, выслушав. – Или за смертью?

– Там видно станет, – последовал бесстрастный ответ. – Да и не все ли равно тебе, кто и зачем с тобой пойдет, раз знает, с какого конца за меч браться.

И верно, подумал он и ни о чем больше не спрашивал.

Часть 6

Ночь за ночью стекала черными каплями из былого в грядущее, дневной гомон сменялся глухой спящей тишиной, потрескивание фитиля в вечно стоящей на страже от тьмы лампе громом раскатывалось меж стенами, и водяной пыткой бессонные ночные часы били Кили в голову. За все минувшее после битвы время он спал, по-настоящему спал, а не забывался рваной темной дремой, только когда был полумертвый от ран или мертвецки пьян… Он давно бы ни одного заката трезвым не встречал, если бы не боялся так того, что пьяная безвольная одурь в нем освобождала. Малейшее воспоминание о произошедшем в Железных Холмах окатывало его холодом. «Хоть немного любви». Она жалела его, саму себя сделала какой-то милостыней, а его превратила в нищего из короля!.. Униженная ярость и что-то еще, настолько болезненное, что он не решался чувство это даже тронуть, не оставляли его с самого его возвращения. Много раз он брал в руки подаренную Бофуром скрипку и, насмолив смычок, касался им струн в надежде выпустить то, что терзало нутро, вот так, из-под струн, точно птицу из клетки. И бросал, спасался бегством при первом же звуке. Это было мучительно, самому себе причинить такую боль было выше любой силы. Все равно как играть ножом по собственному горлу. В конце концов скрипка легла на дно сундука, тщательно укутанная мягкими кожами, а Кили принялся за другое принадлежавшее брату умение.

– Живо, живо, – погонял его Двалин, и топоры его, Цепкий и Хваткий, свистели прозрачным стальным ветром вкруг него. – Это не два клинка, не две руки – это камень! Может чей удар пройти через камень в нутро ему? Нет!

Со страшной мощью левый фальшион Кили столкнулся со скорлупой стального кокона, каким Двалин себя окружил, и отлетел, вырвавшись из его пальцев. Выругавшись, Кили рубанул вторым по дощатой ограде и в изнеможении привалился к стене.

– Что не так я сделал? – вытерев с лица пот, спросил он.

– Ничего, – отозвался Двалин. Кили удивленно взглянул на него, и тот добавил: – Сделал – ничего. Думаешь неправильно. Пускай руки каждая свое делают, со своим клинком управляются – они творят одно дело. Соедини их в голове у себя, а потом забудь об обеих. Умеешь же скрипачить. Руки разное делают, но творят-то одно.

Негаданное упоминание музыки, такой непереносимой сама по себе, здесь оказалось удивительно полезным. Творить из воздуха смерть, а не песню, было ему больше по сердцу. Кили подобрал с песка левый свой клинок.

«Жарь, музыка!»

– Еще раз!

До самого заката длился этот урок, а когда Кили, чувствуя, вот вот упадет наземь в полуобморочном изнеможении, направился было в свои чертоги, его остановил Нори.

– Я давно еще отыскал здешних старожилов, кто не в Синие горы ушел от Смауга, – сказал он. – Они месяцы уже в пути. Завтра будут здесь. Изволишь их встретить?

Как Нори удалось это, чьими глазами осмотрел он все Средиземье и на каких крыльях прилетели к нему новости, Кили не представлял. Однако новости эти были верны, и следующим утром, в знак уважения к творившим и помнившим прежний Эребор, он встречал их у ворот.

Было их едва ли две дюжины. Усталость въелась в их лица, как дорожная пыль – в одежду, стирая равно и молодость, и старость, и все они были странно однолики, одна сумрачная, повязанная лишеньями и трудами семья. Почти все были мужчины и немолоды уже, только шедший первым поддерживал за плечи жену, еще одна женщина шла за ними, сильно хромая, и голова ее была обернута нечистой кровавой повязкой.

Усталый взор их предводителя остановился на Дис, стоявшей подле Кили, и лицо его осветилось улыбкой.

– О, госпожа моя, время над тобою не властно!

Сказав так, он склонился было в поклоне, но матушка с улыбкой подняла его и обняла, а Кили подумал, что не только время – все в мире было не властно над ней. Ни единого серебряного шрама не прорезала в темных ее волосах пытка годами и болью, скорбные тени не протянулись по ее лицу от могильных камней ее любимых, вопреки всем своим лишениям она оставалась статной и прямой, незапятнанно светлой в темном пепле своих траурных одежд.

Следующий из новоприбывших выступил вперед. Он был еще молод, не намного старше, чем Фили был бы сейчас. Лицо его алыми морщинами иссекали свежие царапины, не заплетенные, а больше спутанные в косы волосы его были пыльно-золотого цвета, и вместо камня и металла украшали их перья. На руке его сидел большой красноперый ястреб.

– Слыхал я, владыка здесь любит охоту, – сказал он и, поклонившись, кинул в воздух свою ловчую птицу. Ринувшись в небо, ястреб стрелой вонзился в текшую под низким серым облаком утиную стаю и, вырвав из нее кроваво-пернатый живой лоскут, вернулся, небывало обронив добычу прямо у ног хозяина, будто ловчий пес. Гном накинул на птицу клобук и ссадил ее со своей руки на руку Кили. Теплые окровавленные когти кольнули кожу сквозь рукав. – Прими в дар от Флои, сына Фрара.

Спутник его, статью не хилее Двалина, с бурым шрамом давнего ожога в половину лица и с затянутым тряпкой глазом, Фраром и назвался. Кили удивился – тот не сильно старше Флои выглядел и разве что в братья ему годился, а не в отцы.

– Фрар сгинул в шахтах, спасая меня из-под обвала, – объяснил тот. – Я похоронил с ним свое имя и влил свою жизнь в его.

Кили склонил голову.

– Добро пожаловать в Эребор.

Когда все пришедшие были привечены, матушка удержала Кили, собравшегося уходить.

– Пройдись со мной, – попросила она мягко.

Они поднялись от привратного зала на верхние горизонты, под самую вершину горы, где лежали до сих пор еще в нелеченом запустении и разрухе некогда жилые чертоги. В просторном зале высоко на южном склоне, где прихоть природы рассекла своды жилами прозрачного голубого хрусталя до самой поверхности, разбив подгорный сумрак холодными столпами белого дневного света, Дис остановилась. Рубиновая вышивка на ее сером траурном плаще полыхала алым огнем. Рубины эти, у бедных красной ниткой аль лентой замененные, означали страшные кровавые слезы, пролитые о погибших, но для Кили, с детства помнившего мать одетой так и притом видевшего, как она живет, они были искрами среди мертвого пепла, упрямо негаснущим пламенем. На плаще Дис алых камней становилось с годами все больше и теперь алым он был сильнее, чем серым, и в пламенном зареве этом, с рядами могил за спиной и по-прежнему светлой улыбкой она казалась ему кем-то нездешним и невообразимо большим, чем может быть смертная.

– Здесь мы играли, я и Фрерин, в прятки от солнца, – заговорила она, медленно пройдясь от стены до стены меж золотыми пятнами света, которыми хрустальные блики раскрасили пол. – В ветреный день здесь то и дело сменялся сумрак со светом, и когда снаружи солнце закрывали облака, мы бегали по залу и выбирали, где нам встать, а когда солнце снова выглядывало, смотрели, оказались ли мы в пятне света или нет. Торин однажды согласился поиграть с нами, тогда были мои именины. Проиграл в пух и прах – Фрерин и я ведь давным-давно запомнили, как хрусталь здесь отражает и преломляет свет, и выучили уже, где всегда остается тень… – Она со смешком покачала головой и взглянула на резную арку уводившего из хрустального зала коридора. – Дальше прежде была сокольничья башня, там держали ловчих птиц. Я не любила охотиться, а братьев было только допусти в леса!.. Особенно Торина. – Она улыбнулась своим воспоминаниям юной и по-детски хитрой улыбкой, как будто снова была девочкой, вызнавшей вкусную тайну старшего брата. – От нее назад, к воротам, шла открытая галерея, где наши знамена висели вместе с гербами гостивших у нас, и я любила гулять там по вечерам и смотреть, когда же отец вернется из Дейла, с охоты иль с других своих дел. Совсем рядом на склонах там тогда росли старые сосны, шумели даже в зной, точно дождь, и воздух как будто тоже зелен был, как берилл, и после жаркого дня чудесно пах хвоей. Я однажды заметила, как красиво блестит паутинка на сухой сосновой ветке: прямо как струны, а ветер играет на них, и Торин сказал, что вот так, должно быть, подумал давным-давно какой-то мастер и сделал первую арфу.

Шагая подле нее и слушая ее речи, Кили недоумевал, для чего она рассказывает ему это, неужели не понимает, что слушать ее больно? Матушка остановилась перед ним, глядя ему в глаза с настойчивой мольбой.

– Вот зачем брат мой пошел в Эребор, – сказала она тихо. – За собой.

– Он должен был пойти. За родным домом, за богатством нашего народа, – возразил на это Кили, лишь бы не дать ей задать готовый слететь с ее губ вопрос.

Взгляд матушки потемнел.

– Я слышала, как изменило его золото, и я знаю, что было причиной, – вымолвила она горько.

– Драконий недуг.

– Это только слова. Есть много недугов, да не всех они поражают. Любовь к золоту охватывает ослабевшее сердце, которое чужой любовью не ограждено. Брат мой много горя видел, много холода, а тепла слишком мало. Мне больно подумать, насколько же одинок он был, если поверил, что нет в нем ничего дорогого, кроме короны на его голове, что ничего не стоит меж ним и миром, кроме его золота, что оно одно ему дарит взаимность. Я виновата в этом. Я не знала, что же мне делать, и делала не то. Но больше этого не случится, не с тобой!

– Не случится, мне не нужно ни золота, ни чего еще!

Она преградила ему дорогу.

– Зачем ты идешь в Морию?

Кили отвел взгляд.

– Я прикажу очистить для тебя эту галерею, и ты снова сможешь гулять здесь, как тогда, и ждать, когда мы вернемся с победой, – сказал он как мог легко.

– Я прошу тебя, – вымолвила Дис еще тише, но оттого только сильнее гремело в словах ее чувство, – объясни мне, для чего ты отнимаешь единственное, что у меня есть. Я имею право знать!

Долго Кили молчал, не зная, как ответить, понимая, что отвечать и не хочет, потому что не может больше быть непонятым, а что она не поймет – это было ясно. Он сказал Даину, что тот не знает его, и то была правда, но вот другие знали его слишком хорошо, и это мешало. Балин и Двалин видели, как он рос, учили его всему, что ныне он знал и умел, к Ойну являлся он с разбитым носом и глазами в драчливой больной синеве, Бифуров деревянный клинок был первым, чем он с орками бился, когда те были всего лишь крапивой на дворе, и Бофур весело пугал их с Фили страшными сказками у небогатого своего очага. Они сами собрали его, как мозаику, делами своими и словами, а теперь он хотел совсем иным узором выложить свое лицо, но они не желали иным его видеть и понять его не желали тоже, слушали его, только чтобы спорить, чтобы самим говорить.

– Я хочу заслужить свою жизнь, – наконец ответил он, со злым свистом втянув воздух сквозь стиснутые зубы.

– Но она не тебе одному принадлежит!

– Мне принадлежит здесь все, – слова эти вырвались почти что рыком из его сдавленного судорогой сухой и внезапной ярости горла.

– Да чем же смерть тебе так люба? – воскликнула Дис. – Неужто думаешь, те, кто мертвы, этого и хотели? Ты можешь для них жить, сохранить их живыми в себе! Женись и дай сыну имя брата, храни и взращивай королевство, которое Торин мечтал возродить! Что им толку оттого, что и над тобой гробовые камни лягут?

– Они ни при чем здесь, – через силу вымолвил Кили и, не став ждать новых слов в ответ, бросился вон из хрустальной галереи с ее светотенью памяти и горя.

Для того, о чем Дис говорила, нужна была любовь, а любви он в себе не находил, ее не было больше, и смутно, но понимал он, что рад тому, рад свободе от желаний, от нужды в других, рад этой очищенной пустоте внутри себя. «Тебе нужно было хоть немного любви», вновь вспомнил он слова Нали и яростно поклялся отправить ее восвояси, если ей взбредет в голову и правда явиться сюда, чтобы идти в Морию.

Весь день разговор с матерью не оставлял его мыслей, и, остыв, Кили вспомнил то, как вел себя с ним Даин, да и все, кто был старше, кто знал его с детства, детства этого с ним не прожив. Да, они должны были ему подчиняться, но по-настоящему ему принадлежал только он сам, и вопреки тому, что сказал матери, он это понимал. Но корона не дает власть, так же как украшения не дают красоту – они лишь привлекают к той, что есть, внимание. И если есть у него какая-то власть, то он справится и без короны. Должен справиться.

Тем же вечером Кили позвал всех, умеющих держать в руках оружие, собраться в тронном зале. Слов, которые станет говорить им, он не готовил – попытался, но сразу же сдался, потерявшись в неопытном сумбуре своих мыслей – и когда нырнул в безбрежную выжидающую тишину полного зала, разум его вдруг прояснился, и сквозь сомнения, неуверенность и страх его слова пришли вдруг сами.

– Я не приказываю никому, потому что ничем не заслужил на это права, – встав на первой ступени пустого своего трона, начал он. – Но я могу просить, и я прошу вас. Да, кровь последней нашей битвы едва успела высохнуть, у нас нет бессчетной дружины и враг не стоит у наших ворот, но если ничего теперь не сделать, не добить это уже ведь раненное отродье – однажды они снова придут, вынудят нас биться, так же, как было тогда! Я заплатил за Эребор самым дорогим, что имел, потому своей крови мне не жаль, но я не потребую ни от кого от вас такой же жертвы, и я пойду в Морию один, если никто не захочет пойти со мной.

Голос его смолк, и тишина наполнила зал. Она длилась, казалось, столетие, а потом...

– Я пойду, – услышал Кили голос Ори, и от облегчения у него едва не подогнулись ноги – все-таки не один, не в молчании!.. – Я прошел уже однажды с тобой вместе полмира, и я в тебя верю.

Его негромкий голос будто эхо пробудил, и со всех сторон зазвучали новые и новые согласные возгласы.

– Я тоже пойду! – Кили различил среди прочих голос Гимли, и тот шагнул вперед, сбросив с плеча удержавшую его было руку отца. – Ты был как я теперь годами, когда пошел с Торином сюда! В этот раз я дома не останусь!

– Я бывал у Мглистых гор, по обе стороны, – заговорил Флои, щуря свои по-птичьему желтые пронзительные глаза. – Видел, что творят орки в окрестностях. Надо бить сейчас, пока еще мразь эта не воспрянула, а для этого придется лезть в их логово, иначе никак. Я пойду с тобой.

К удивлению Кили вызвался идти и Ойн, сказавши горько, что там ему работы будет побольше, чем здесь, а потому где ж ему быть. А за ним заговорил Балин.

– Нам всем хотелось бы пожить в мире, так задорого купленном, но ты прав: однажды пришлось бы пойти в Казад Дум. Может быть, в другой день, со свежими силами, разведав и узнав больше, но быстрота и решительность тоже могут принести нам успех. На то будет воля Создателя. Я пойду с тобой и сделаю все, что смогу, чтобы мы вернулись назад.

***

«Зиму решено было переждать и по весне отправиться в дорогу. Полсотни, все больше молодые, кого король выбрал среди многих десятков откликнувшихся на его призыв, не понимая тогда еще и не видя в этом страшной своей ошибки, были готовы, когда земля за вратами Эребора пробудилась и отуманилась первой весенней зеленью. Среди тех, кто прошел вместе с Торином Дубощитом его славный путь из Синих гор навстречу драконьему пламени, на призыв его наследника откликнулись немногие: лишь Балин, Оин и я, да Глоин с тяжелым сердцем отпустил неукротимо рвавшегося в дорогу сына. Едва пришедший в Эребор желтоглазый Флои и вечный спутник его Фрар, носивший несвое имя, тоже пошли, и воительница Нали из Железных Холмов, из народа владыки Даина.

Накануне ухода мастера преподнесли королю, отправляющемуся в опасный поход, роскошные дары».

– Ни одна стрела не пройдет через такое плетение, – улыбаясь, бронник любовно тронул почти шелками струящееся кольчужное полотно. – Говорят, доспешные кольца должны такими узкими быть, чтобы только тонкие пальцы женщины могли пройти в них, а мое плетение и того уже – ни любовь, ни смерть не пропустит.

Кили осмотрел кольчугу, узорчатые латы, шлем, в острых, чернью и серебром украшенных контурах которого виделись ему хищные птичьи очертания под стать его короне. Оружейники ждали его с луком и россыпью стрел со всеми мыслимыми наконечниками, и, отдавая дань его новому, упорно перенимаемому у Двалина мастерству, с двумя клинками-близнецами. Творения изумительно умелых рук, по весу своему стоящие золота, достойные самого умелого воина, самого славного короля. Ненужные.

Негаданно сердечное, теплое нежелание обидеть удержало Кили от слов сухо безразличного отказа.

– Благодарю вас, – прижав к груди руку, вымолвил он, коротким поклоном отдав должное их умению и щедрому духу. Распорядился взять дары эти с собой, но, покидая Эребор, старые клинки Фили накрест нес на спине и не надел даже кольчугу. Если он понял верно все, что было – его не сразит разбойничья стрела и орочий ятаган. А если нет, то значит и жить ему не для чего.

Часть 7

«Здесь лежит Фили, сын Бьярта, от крови Трора, Короля под Горой».

Холодная плита, исчерченная рунами, жгла морозом ее руки, к вырезанным в камне словам было больно прикасаться. Это была будто битва, столкновение силы – ее и смерти – здесь, на самом памятнике могущества последней, и Дис стискивала пальцы на краю гробницы, покуда холод не отступил, покуда камень не согрелся теплом ее прикосновения. За спиной ее раздались шаги, и она обернулась навстречу Нори.

– Я слышала о деве из эльфов, что спасла Кили жизнь, – без предисловий заговорила Дис, удержав его, склонившегося было перед нею в глубоком поклоне.

– Ты слышала далеко не все, госпожа, но самое важное. И то, что она вовсе не из нашего народа, не отвращает тебя от нее?

Дис захотелось засмеяться. В самом деле... И она еще негодовала, услыхав от старшего сына, с кем тот надумал жизнь свою связать!.. Та, кого она когда-то считала пустоголовой вертихвосткой, не успела надеть траур – потеряв рассудок, ее жизнь оборвал один из тех, кому она равнодушно давала надежду, в тот самый день, когда Двалин вернулся в Синие горы со страшными своими вестями. Дис помнила улыбку на ее красивом мертвом лице, и полюбила ее за одно это, за то, что она счастлива была уйти вслед за тем, кого любили они обе. Когда-то ей в глупой материнской ревности казалось, что Фили прельстили стекляшки вместо истинно драгоценного камня. Кили же и вовсе предпочел отражение звезд в ночном пруду. Но это было не важно.

– Мне все равно, кто она, если она может сохранить моего сына в живых, – вымолвила Дис с невнятной Нори трудной улыбкой, отблеском ее мыслей мелькнувшей на губах. – Разыщи ее. Я знаю, ты можешь.