Текст книги "Кровавобородый (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Уже отыскал, – последовал спокойный ответ.

Это показалось Дис знаком, ответом не от Нори – от Силы куда выше, и отчаянная надежда горячим восторженным выдохом опалила ей сердце.

– Зачем? – спросила она удивленно.

– У меня в том своя корысть, госпожа, но недалече от твоей. Мне мой брат живым нужен.

Дис кивнула. Ори, конечно. Ори, Гимли, все другие, молодые и еще слишком мало верящие в то, что не бессмертны, но зато поверившие в Кили как в того, кто однажды и впрямь показался бессмертным…

– Я отправлюсь сегодня же, – решила она. – Где мне найти ее?

– Она очень далеко, госпожа. Но я послал ей весть. Она вернется.

– Ты так в этом уверен?

Нори улыбнулся и поклонился ей, прощаясь, и поклон этот был будто дружеским подмигиванием:

– Я знаю, что сказать женщине, чтобы вернуть ей надежду.

***

Тауриэль покинула Дейл той же ночью, ускользнув не прощаясь с долго еще, должно быть, горевшего и сиявшего праздника. Кратчайший путь к Мглистым горам шел через Великий лес, но она никуда не спешила, а вновь возвращаться, ступать по своим собственным следам ей было невыносимо.

Земли окрест были пустынны, но все равно она шла не по открытому простору, а по краю леса, вплетая себя тонкой ниточкой в его тяжелое полотно, прячась за деревьями от глаз любого, кто мог бы оказаться поблизости. Неделями она не произносила ни слова, и когда вдруг поняла это, принялась изредка петь сама себе, едва слышно, чтобы было бодрее шагать.

Она сбилась со счету дней, что пролегли цепочкой ее тихих шагов меж ней и Одинокой горой, когда возле леса начали появляться обжитые места. В зарослях попадались ей охотничьи силки, нехоженый лесной простор прочерчивали тут и там робкие узкие тропы – дурная слава Лихолесья никому не давала ступать по нему по-хозяйски. Издалека слыша шаги, Тауриэль уходила глубже в лес, избегая встреч и никому не позволяя нарушить свое одиночество. Она берегла его и лелеяла, как дитя – ушибленную руку.

В один из последних дней под родной тенью Лихолесья она впервые с самого праздника в Дейле встретилась лицом к лицу с живым существом. В силках, запутавшись простреленной лапой в нитяной ловушке и беспомощно тявкая, попалась ей раненая лисица. Тауриэль освободила ее, но измученный зверь не смог уйти, и, подчинившись, должно быть, жалостливому родству их масти, Тауриэль попыталась тронуть рану. Лиса изгрызла ей руки в кровь, пока она тащила из раны старую обломанную стрелу, и чуть только она разжала руки, шатким бегом утекла в кусты. А Тауриэль смотрела на свои растерзанные пальцы с глупой обидой до детских смешных слез. Она ведь хотела помочь!..

День сменялся днем, она шла и шла дальше, и в конце концов Лихолесье осталось позади. Пришлось выйти под солнце из зеленого сумрака знакомого до каждой тени древесного мира. По-прежнему Тауриэль старалась держаться в стороне от тракта и от людских поселений, и хоть ей редко встречались другие путники, да и те были безобидны, она чувствовала себя опасно беззащитной, все быстрее и быстрее шагала вперед, как будто торопясь исчезнуть с открытого простора, из-под чьего-то внимательно следящего за ней взгляда. А вскоре последить за другими довелось ей самой.

Проходя мимо одной из небольших деревушек неподалеку от речного берега, Тауриэль увидела играющих на окраине детей. Хохоча, бегая меж когтистыми шиповниковыми кустами под прохладным вечерним небом, с боевую сталь воплощавшими деревяшками в руках, они играли в битву. Остановившись в тени приречных деревьев, Тауриэль смотрела на них, на упоенное всемогущество понарошку, с каким они бились деревянными своими клинками с репейной порослью и друг с другом. Однажды она была такой же. Точно так же мнила себя всесильной, непререкаемо в безопасности, раз острый клинок держала в руках и знала, как нужно бить им. Она могла одолеть гоблинов, пауков – но не страх. От него не защищало оружие.

Игра обратилась вдруг внезапно грянувшей ссорой, веселые голоса детей вспыхнули злостью, и, очнувшись от раздумий, Тауриэль обнаружила, что смотрит на уже опустевшее место – дети убежали. Остался только один – одна, девочка. Она сидела на земле и баюкала ушибленную или пораненную руку, и щеки у нее были мокрые. Мальчишки отчего-то рассорились с ней и оставили ее. Одну с ее болью. Внезапная острая жалость, почти страдание, пронзило Тауриэль. Она хотела было выйти из-за деревьев, но побоялась, что девочка испугается – отчего-то она была твердо уверенна, что ее должны пугаться.

Целительный попутный лист рост здесь всюду, он помог бы от ссадин и боли. Оказалось, девочка о том и сама знала – она обернула руку этими листьями, и хоть едва ли так уж больно до сих пор было, слезы ее все не утихали. Тауриэль вновь решилась было выйти, уже шагнула из-за деревьев, но тут остановил ее шум других шагов – вернулись двое мальчиков из тех, что играли здесь совсем недавно. Смущенно неловкие, они заговорили с девочкой, один с горячим старанием осмотрел ее руку, второй помог ей встать. И когда они спустя несколько мгновений прошли мимо прячущейся в зарослях Тауриэль, она увидела, что девочка улыбается. Хотя едва ли ей было уже совсем не больно.

Отвернувшись, Тауриэль продолжила путь, мыслями и пальцами то и дело возвращаясь к своему лицу. Порез на нем давно зажил, чуть видимой красной нитью прочерчивая кожу, давно перестал болеть, но она день и ночь ощущала его открытой раной, страшной, неспособной срастись. Так ли глубоко шла эта рана, или это она сама, своим отчаянием, своей обидой, точно ножом водила по этой царапине, вырезая на себе шрам как украшение, как хвастовство, как оправдание перед своим страхом?

В стороне осталась еще недавно отравленная тенью часть Лихолесья, где разрушенный оплот Некроманта обломанной стрелой разрывал зеленую лесную плоть, золотое облако Лотлориена по ту сторону Великой реки, дом Бурого мага. Тауриэль вышла к Старому броду, когда весна уже вступила в свои права, и юное светлое солнце тысячью искр пламенело на стремительной темной воде Великой реки. Мглистые горы поднимались впереди совсем уже близко. Лесная мантия стекала длинными складками с их каменных плеч, и Тауриэль со вздохом облегчения укрылась в привычной тени чужих теперь деревьев. То и дело встречались ей небольшие поселения у самого края лесов, и тогда она уходила дальше в чащу. Так было и в тот день.

На закате свет выманил ее из глубины шепчущих зеленых волн ближе к кромке леса, и, замедлив свои бегущие шаги, Тауриэль шла и смотрела на небо сквозь головокружительную высоту сосновых сводов, на косые лучи алого сияния меж бронзовыми колоннами стволов, тут и там вспыхивавшими золотыми смолистыми каплями. Смешок долетел до нее, погасший во внезапно слишком полной тишине, а затем тишина эта лопнула шорохом одежды, шепотом на два голоса и незнакомо-внятным звуком поцелуев. Призраком она натолкнулась на чужую жизнь и обрела вдруг плоть, широко распахнувшиеся глаза и бросившаяся в лицо кровь вдруг сделала ее неуклюже настоящей. Неловко запнувшись о корни и плечами цепляясь за деревья, Тауриэль метнулась назад в чащу, вспугнутая собственным шумом, как дикий маленький зверек. Увиденное жгуче жило под веками. У девушки было нарядное красное платье и кольца на пальцах, пальцах в темных волосах того, кого она целовала, и его вышитый плащ покрывал ее, как волна покрывает берег.

Откуда ей знать это, она никогда не видела море…

Бег вынес ее на поляну, и она долго стояла там, прижав к щекам ладони, и думала, думала… Она многое не видела, так же, как море, но знала, что это, так почему же сейчас оказалась так поймана врасплох? Теперь-то она слышала летящую по ветру музыку, чувствовала запахи дыма и меда, видела сквозь сплетение деревьев трепещущие огни – должно быть, сегодня здесь был праздник. Пир огненного света, в пламени небесных и земных костров. Было бы ложью думать, что никогда этот огонь ее не касался. Она помнила свой детский безраздельный восторг перед Владыкой Трандуилом и то, как в пылком безмолвном порыве она старалась во всем быть первой и лучшей, чтобы заслужить… что-то, прежде чем взросление остудило это смутное чувство и навсегда отделило в ней сердечный жар от благодарной любви воспитанницы к давшему ей приют и заботу. Всю ее жизнь рядом был Леголас, вечно верный друг, совсем будто бы брат ей, но волнующе чужой, красивый, как сталь и туман, и она любила его бесполой дружеской любовью, но знала, что порою оба они смотрят друг на друга и неуверенно ищут иное чувство, не зная даже, в самом ли деле хотят найти. И она рада была, что он молчал об этом – ведь иначе она не знала бы, что сказать в ответ. А…

С громким хлопаньем крыльев рванулась из зарослей перед нею птица, и Тауриэль очнулась. Заняв непослушные мысли словами песен, а когда те кончались – счетом собственных шагов, она продолжила путь.

***

Тысячью глаз он смотрел на нее и тысячью ушей слышал ее шаги: янтарный взор раненой лисицы нес ему видение её растерянного лица, рой светляков отмечал для него во мраке ее убегающую поступь, на мягких крыльях филина долетал до него ее тихий голос, в брошенном одиночестве перед темнотой и тишиной борющийся песней со страхом, и за многие мили от нее он чувствовал в ее сердце нужду такую сильную, что она сама есть боль.

«Да, они умрут. Сегодня, завтра, год спустя или через сотню лет. Какая разница?»

Бессчетные белые звенья ожерелья сонмом веков тянулись перед глазами и не теплели под его пальцами. Разве даже день – это мало?

Часть 8

– И кто только может жить тут, – негромко бормотал Гимли, глядя на смыкавшиеся высоко над головой ветви, когтистыми пальцами рвавшие прозрачно-алое вечернее небо. Кили понимал, что тот имеет в виду – здесь и без других жителей все было слишком живо само по себе. «Хозяин дома», вспомнились ему слова Даина. Теперь ясно было, что он ощутил в Казад Думе: в Лихолесье тоже всюду зрим был след чьей-то чужой, властной воли.

Широкая тропа вела надежно прямо, лес не пытался сбить с пути, не опутывал разум тяжелым дурманом, как было тогда. Может, то была воля лесного короля, или вместе с гибелью орочьей силы дышать на свете и правда стало легче, и здешние деревья очистились от скверны, но ни пауки, ни еще какая напасть не препятствовали Кили и его спутникам. Не мешали и эльфы. Он отправил посланников во дворец короля Трандуила, предупреждая, что пройдет его дорогой и не хочет, чтобы дорога эта снова завела в темницы. Ответ – благосклонно равнодушный – был получен, можно было двигаться в путь.

Никто не пылал жаждой идти через зловещее, во всем чуждое им Лихолесье, это просто был самый быстрый путь, и потому никто не спорил. А Кили, сам себя оттого чувствуя безумным, хотел вновь войти в этот лес.

Он не видел снов с тех пор, как едва не уснул навеки. Сначала не мог засыпать, потому что боялся очередного расставания, которое неминуемо наступит с рассветом, и изо всех сил держался за бодрствование, покуда усталость не брала свое и не тащила его во мрак, попросту оглушив. Когда же хмель растискивал его судорожную хватку, память его не сберегала к утру увиденное ночью. А прежде ему всегда что-то снилось. Жуть кромешная, в детстве, после россказней Бофура про всякую тут же им и выдуманную нечисть, причудливые отголоски собственной усталости – после тяжелого дня сплошь в работе, сладкое, банным жаром пробирающее – после встречи с Тауриэль. Сны всегда были о том, чего не было по правде. Он не представлял, как ужасно будет увидеть во сне то, что прежде правдой было. Но хотел. Мысль о чарах леса, о мороках его и видениях колола его подгоняющим ножом в спину, потому что давала надежду. Надежду увидеться с умершими еще хоть раз.

Вслед за Гимли Кили поднял голову. Сквозь пока еще жидкое сплетение ветвей над дорогой видно было, как со стороны Эребора над лесом летит ворон. Просто птица или посланец с вестями? Сидевший на плече у Кили ястреб вдруг рванулся вверх, хитро пущенным ножом скользнул, распластав крылья, меж ветвями, и бросился на черную птицу. Иглой прошил воздух его тонкий яростный крик. Против красного вечернего неба краткая эта небесная битва показалась Кили будто гербовым знаменем, развернутым над его походом. Вороны были птицами Эребора. Ястреб был его. Снова закричала его краснокрылая птица, торжествуя победу, слетела назад, к нему, а мертвый ворон упал на землю где-то за деревьями. Кили опустил глаза, думая об увиденном, и заметил, что Балин смотрит на него, нахмурив окровавленные закатом брови. Не важно. Теплая тяжесть жестокой птицы на плече отчего-то грела сердце, будто кто-то могучий и внеземной стоял рядом и держал его за плечо, говоря этим, напоминая и угрожая: «Я с тобой».

На первый ночной привал в лесных владениях они остановились на неширокой прогалине, сквозь которую дорога утекала дальше за деревья. Распределили смены часовых. Кили решил дежурить первым, а вместо Нали с десяток желающих с неуклюжей любезностью вызвались бдеть, Ори и Гимли в их числе. Нали была единственной женщиной в отряде, и хоть носила вдовью косу и отнюдь не искала себе ухажеров, вниманием была окружена постоянно.

Вечерело, вечный сумрак под лесными сводами медленно густел в темноту, и падавшее на закат солнце пробило крышу леса копьями багрово-золотых лучей. Ори вовсю метался грифелем по листкам у себя на коленях. Кили подошел, спросил, что тот рисует, и, едва заслышав его голос, Ори в панике рванул страницы, спрятав ту, над которой трудился, и альбом его предстала глазам Кили открытым на большом красивом рисунке: мистер Бэггинс и растрепанный пони, хрумкающий яблоком.

Кили невольно улыбнулся, вспоминая, но разум все равно ухватился за поспешность, с которой Ори спрятал от него то, над чем трудился.

– Ты что-то другое рисовал ведь, – сказал он. – Что?

Он мог бы приказать, потребовать… Ему ведь все принадлежит здесь, все эти жизни, все их дела, засмеялся он сам над собой. Но Ори приказывать было нельзя, не в его пергаментном, сердечном мироздании. Помедлив, Ори перевернул несколько страниц и показал Кили ту, над которой работал. Грубо угольком зачерненная страница полыхала бегло проведенными языками пламени, черного на черном, и у пламени этого были глаза. Холодные, пронзительные и всевидящие. Кили ощутил, как по спине рвануло морозом.

– Что это?

Ори торопливо закрыл книгу, смяв обложкой капустным кочаном топорщившиеся страницы, и не глядя сунул ее под другие свои вещи.

– Погибель Дьюрина, – вместо него ответил Балин. Кили не заметил даже, как он подошел.

– Что это за тварь? – резко спросил он. – Дух? Призрак?

– Я надеюсь, нам не придется узнать ответ, – спокойно откликнулся Балин, и в невозмутимом взоре старого наставника, на него обращенном, Кили видел – или ему казалось, что он это видит – неодобрение.

– Зачем ты согласился пойти, раз считаешь, что мы все только зря там погибнем? – спросил он тихо и едко.

– Я считаю, что мы можем разведать, что творится ныне в Казад Думе, и вернуться живыми, – последовал ответ. – Разведать – не вступать в бой.

Кили уже готов был возразить, напомнить, что он идет в Морию не разведчиком вовсе, а воином, но не успел. Эхом голос дяди донесся до него из слов Балина. Тогда, на Вороньей высоте, они с Фили тоже должны были всего лишь разведать… За спиной его, устраиваясь лагерем, переговаривались, шумели и смеялись его спутники: такие же молодые, наивно самоуверенные, какими он и брат были тогда. Воронья высота лежит ныне стертая в пыль, но не на нее ли, в иных камнях воскресшую, он ведет их всех сейчас?

Он не успел себе ответить. Что-то привлекло его взгляд за деревьями, пламенный отблеск неясного сияния среди зеленоватых сумерек, словно кто-то мазнул пламенеющей бронзой по здешнему малахиту.

Ее волосы были вот такие…

– Не сходить с дороги! – ахнул Ори, но Кили, не слушая, бросился вперед бегом, спотыкаясь о корни, в шелестящей буре палой листвы.

Он уже готов был окликнуть ее, или ее голос услышать сквозь буйный грохот сердца в груди, когда следующий шаг его нарушил обманную игру света и тени и пламенноволосый силуэт оказался всего лишь струйкой водопада, зажженного алым закатным свечением. Краска ушла из него, но теперь отражение заката лежало в лужах вокруг, обрубленными прядями огненных волос, разбросанными по прогалине. Ошеломленный исчезновением того, чего и не было, Кили замер, все оглядываясь вокруг, ища чего-то.

Воздух сгустился, потяжелел, запахи старой и новой листвы, весны и тлена ползли в легкие. Среди деревьев ему чудилось чье-то лицо, не то обожженное, не то сросшееся с древесной корой, и шелест водопада был шепотом, голоса звучали отовсюду. Вечные его усталость и голодное изнеможение в этот раз поймали его без сил сопротивляться, и он покорился, привалился к стволу оказавшегося рядом дерева, и сон упал на него.

Шуршали страницы. Листки книги – или то на деревьях листья? Он лежал среди корней и был не собой – растрепанной горкой разномастных пергаментов, исписанных клочков и мятых рисунков, капустным кочаном топорщащимися страницами под шнурком стянутой обложкой. Одна переворачивалась за другой, невидимые пальцы листали его суть, осторожно, внимательно и быстро, как лазутчик – вражьи карты, как ребенок – книгу, не для его глаз писанную. Он смотрел через плечо незримому чтецу, на дни своего прошлого, на старых друзей, на путешествие, игрой начавшееся и кончившееся так страшно, на свои мысли – додумал и разорвал на клочки, и теперь не разобрать даже, был ли там здравый смысл, был ли он прав хоть иногда… Бестрепетно властной рукой распахивал неведомый гость его податливый разум там, где длинные рыжие пряди тянулись меж страниц. Вот она бросает кинжал в голову жуткого паучищи, смертоносная и прекрасная, как драгоценный клинок; недоступно равнодушная, вталкивает его в темницу и уходит, а он задыхающейся рыбешкой на льду хватает ртом воздух и не знает, как же, ну как же ее удержать, и если и не было б никакой силы выше, главнее над миром, он придумал бы ее, потому что для него с повозки чародея выпавшей хлопушкой грянуло пламенной, оглушительной бурей чудо. Она вернулась. Вернулась – из мира звездного света, когда он умирал, вернулась – на Вороньей высоте, когда он был хуже, чем мертв.

Вернется, если он снова?..

Черно-красным пятном разлилась Мория по полотну его мыслей, смерть с вечной жизнью пополам, и незримый гость отдернул руку, изумленный, негодующий, растерявшийся… Нет, взмолился Кили, я не это хотел увидеть!.. Услышав, неведомый лазутчик прежде, чем исчезнуть, вновь перевернул страницу.

Белое, белое, белое, буря волшебных искрящихся звезд сыплется и кружится, и никак не клеится в руках в комок, и он, горстями зачерпнув сухое колючее крошево, швыряет его вслепую куда-то в смех неподалеку, потому что не видит толком ничего, в прибрежном сугробе барахтаясь, хохоча и кашляя и не умея встать на развязавшимися коньками скованные ноги.

– Я же… – Фили не может договорить, потому что смеется, – я же говорил, чтобы ты на два узла завязывал!..

Его подхватывают и легко ставят на ноги – дядя вытащил его сугроба, хлопнул по спине, и оттого снег с него посыпался, как с переспелые яблоки с дерева.

– Наперегонки на тот берег? – предлагает Фили. 
Они сегодня поссорились и только-только помирились, и оттого сейчас все вместе делать по-особенному, наново здорово, и он радостно соглашается, хотя конечно проиграет – Фили с коньками так ловок, что за ним разве что ветер угонится. Дядя сбрасывает мешающийся тяжелый плащ и улыбается.

– Втроем веселее.

И они бегут, бегут к далекому другому берегу, и ветер весело свистит в ушах, и мир бесконечен, прекрасен и бел, и нет в нем ни завтра, ни страха, ни горя.

А потом он начинает отставать.

Кили очнулся, глядя в небо со дна слез, в глазах его как дождевая вода в выбоинах на камне. Он помнил, что засыпал не здесь, но проснулся на той самой поляне, где разбит был лагерь. Остальные тоже не спали уже: Фрар и Ори тихо разговаривали рядом, Нали стояла в паре шагов, заплетая косу, и все они довольно добры оказались, чтобы отвести глаза, покуда он вытирал свои.

– Свернул с дороги – и ничего не случилось, – пытаясь говорить весело, сказал Кили Ори, и тот улыбнулся в ответ уж очень широко.

Следующей ночью неведомый чтец не явился вновь смотреть в его мысли, вместо него пришел кошмар. Один в черноте, Кили искал и не находил выхода между темными и незримыми во мраке стенами, с каждым мигом все яснее чувствуя, что близится что-то ужасное, что заносит над ним кто-то топор, а он не видит, не знает, как же спастись, и когда рухнул на него этот страшный удар, он проснулся, без крика, вовсе без звука, распахнул глаза и долго лежал, дыша коротко и рвано и пытаясь выгнать ужас этот из своего тела, которое уверено было, что мертво. Потом встал и подошел к костру.

– Иди спать, я подежурю, – сказал он сидевшей у огня Нали. Та подняла на него глаза, брови ее дрогнули.

– Приснилось что-то? – спросила она понимающе.

Кили не стал отвечать, только молча протянул к костру руки.

– Лучше бы все равно спал, – не обидевшись, сказала девушка. – Когда голова спит, сердце штопает свои дыры.

Ему не нужны были ее советы, никакие разговоры не нужны, он всему миру мог бы, кроме матери разве, крикнуть в лицо: «Вы не знаете, каково это!». Но она-то знала.

– Долго так будет? – спросил он Нали. – Долго будет болеть?

– Я не знаю, – ответила она, поняв. – У меня до сих пор.

– По тебе не скажешь, – вымолвил он с осуждением и с завистью.

– Потому что я не хочу, чтоб говорили.

– Как он погиб? – Кили спросил это, чтобы ей тоже стало больно.

Она посмотрела на него долгим пустым взглядом.

– Он хотя бы был.

Кили непонимающе нахмурился.

– О чем это ты?

– О твоей придуманной эльфке.

От изумления у Кили несолидно приоткрылся рот. Нали усмехнулась.

– Чтобы из их народа кто-то прикипел к кому-то из нашего? – протянула она. – Да кто в такое поверит?

Ох сколько всего рванулось к его губам в ответ на ее насмешливые слова, но все глупое, разобиженное, детское. Сдержавшись, Кили сказал другое:

– Я не знаю про нее. Я знаю только, что я к ней прикипел.

Они замолчали оба и долго сидели в тишине, каждый занятый своими мыслями. Потом Нали вдруг хихикнула.

– Вот ведь глупость!.. Она же небось как два тебя ростом!

– Она невысокая для эльфа.

– Красивая? Все эльфы красивые, говорят.

«Красивая». Этого слова было до смешного мало, оно было тесно ей, тому, что он чувствовал, что думал вопреки всем попыткам прекратить, и вместить в него ее образ было невозможно, как луну поймать в ладони.

– Очень красивая, – наконец сказал Кили и, не сдержавшись, добавил язвительно: – Для себя ведь придумывал, постарался!

Нали засмеялась легко и беззлобно.

В том, другом походе с ним всегда дежурил Фили, и они тоже вот так смеялись и тихо переговаривались, а потом Кили неизменно начинал клевать носом, потому что знал, что это можно, что не нужно от него напрягать все силы, таким уж быть ответственным и крепким. Придуманная эльфка… А ведь Нали права, вдруг решил он. Что он знает о Тауриэль? Что вообще он может знать о ней, о деве из чужого народа, на сотни лет больше него живущей на свете? Да все слова, что они успели сказать друг другу, на одной странице книжки Ори поместились бы. Он не знает ее, совсем, он просто сам себе ее придумал. Почему? Потому что она очень красивая?.. Неужели только в этом и было все дело?

Спящую ночную тишину разорвал вдруг раздавшийся совсем неподалеку низкий и протяжный волчий вой. Подобравшись, Кили схватился за меч, Нали замерла, прислушиваясь. Вой повторился, еще раз и еще, с каждым разом дальше и глуше, а затем все стихло.

– Не слышала я у волков такого голоса, – хмурясь, пробормотала девушка.

– А это и не волки, – Кили выдернул из мешка одну из Даином отданных карт и повернул ее к огню.

Старая дорога рассекала полотно леса на две неравные части, и далеко на краю нижней густым чернильным пятном растекся контур башни на холме. Оттуда явилась к Эребору орочья армия, там они накопили силы для удара. Туда могли вернуться уцелевшие в битве, Создатель ведает, как много. Это варги выли здесь, а где варг рыщет, там и орк бродит. В Синих горах он довольно раз слышал волчьи разговоры, охотясь, и услышанное сейчас было на то похоже: один другому они передали новость, далеко, через долгий простор леса, и новость была несомненно об идущих по тракту.

Что, если в старом своем гнезде твари эти зализали раны и снова копят силы, выжидают, готовятся? Конечно, ничего с этим не сделать, не идти же наугад через жуткую пущу, где и стороны света-то не определишь толком, в расчете на то, что где-то там, на южной стороне, натолкнутся они на эту крепость. Да и неизвестно, сколько их там.

Нали обошла костер, села рядом. Кили подумал, она хочет взглянуть на карту, но оказалось, что она смотрит на него.

– Надел бы броню, – сказала она и, не дав ему ответить, добавила: – Не один ведь на свете живешь. Эльфка твоя, думаешь, обрадуется, если ты погибнешь?

Отчего-то Кили не рассердился на эти слова, как на подобные речи любого другого, от Балина до матушки. Что-то связало их, видно, той ночью, когда они чужие души ласкали в телах друг друга, и с ней можно было говорить даже о том, о чем он и сам с собой не смог бы.

– Я вряд ли ее еще когда-нибудь увижу, – ответил он, глядя в огонь. – Она не узнает, жив я или нет.

Быть может, он невольно ожидал, что она не согласится, разубедит его, велит верить в хорошее, но Нали не стала.

– Ладно, тогда для меня надень, – сказала она вместо того. – Не жениться на мне ведь прошу. Неужто кольчугу надеть – так трудно?

С ветвей над головой вдруг раздался колючий и тревожный посвист ястреба, снова и снова. Не зная, с кем именно согласился, Кили достал со дна мешка своего кольчугу, что эреборские мастера ему подарили перед походом, и надел.

– Довольна?

Девушка оглядела его и улыбнулась углом рта.

– У нас в Железных Холмах лучше плетут, – сказала она, тронув синим камнем отделанный ворот его кольчатой рубахи.

И тут из-за деревьев полетели стрелы.

Толкнув бездоспешную Нали на землю и закрыв ее собой, Кили крикнул, поднимая спящих и против всей правды в мире надеясь, что стрелки промахнулись, что не все стрелы нашли свою спящую, беззащитную цель. Он едва успел выдернуть из чудом оказавшихся под ладонью ножен меч, чужой чей-то, и привстать на колени, когда на поляну хлынул враг.

Орки. Сжившиеся с лесом, они научились тишине, подобрались беззвучно и разом со всех сторон. За то мгновение, что было у него до того, как бросилась на него из красно-серой мглы первая тварь, Кили не успел оглядеться и понять, сколько же шедших с ним остались лежать, прибитые к земле первым предательским залпом. Бросившегося на него орка не успевшая подняться Нали ловко ударила ногой под колено, и тот полетел на землю, на выставленный Кили меч. Он едва высвободил клинок, когда ятаган второго нападавшего рассек воздух прямо над его головой, прочесав волосы на макушке. Откатившись в сторону и на ходу вырвав из своих ножен второй меч, он вскочил на ноги, и тут же прыжком развернувшаяся тварь вновь кинулась на него. Костер горел за спиной орка, и черным против красного Кили различил жуткой пилой тянущийся по его плечам и рукам железный гребень. Кривой орочий клинок грянул о его меч, раз, и второй, и третий, с яростной мощью колющего дрова топора, и ни разу Кили не сумел проделать как по-писаному получавшийся у него на уроках с Двалином прием: одним клинком принять удар, позволить мощи столкновения повести себя по кругу и вывернуть вторую оружную руку в распахнутое навстречу удару вражье тело. Орк был чудовищно силен, его сила сминала и давила, и у Кили никак не получалось достать его.

А из темноты за деревьями редким, но страшным дождем по-прежнему сыпались стрелы. Били в неприкрытые спины его спутников, занятых схваткой, не способных заметить и уклониться… Нужно было добраться до лучников, во что бы то ни стало добраться до них, сейчас.

Еще раз грянули друг о друга гномий и орочий клинки. Брызнули искры, на лезвии меча Кили осталась зазубрина. Еще пара подобных столкновений – и клинок сломается, наверняка. Кили прыгнул в сторону, пропустив мимо себя очередной удар. Орк был выше ростом, бил сверху вниз со всей силищей, которую тяжелый ятаган его обретал за то время, что со свистом падал на противника, и для каждого своего широкого замаха тварь высоко поднимала руки. Этим можно было воспользоваться. Поймав следующий выпад коротким правым клинком, Кили вихрем развернулся и устремил левый, длинный меч в открытый бок орка. С громким рыком тот махнул ятаганом назад и успел отбить, а Кили от силы столкновения попятился на несколько шагов и едва не потерял равновесие. В спину ему дохнул сухой жар костра, и, обоими клинками зачерпнув золу, алый уголь и тлеющие головешки, Кили швырнул их в голову бросившемуся вперед орку. Дикий вой перебил лязг и звон оружия вокруг, тварь покачнулась, рукой закрывая обожженное лицо, и Кили прыгнул вперед и рубанул его через грудь. Захрипев, орк повалился на землю. Меч Кили застрял между разрубленными пластинами доспеха, и, не сумев вырвать клинок, он оставил его и бросился с поляны в чащу, туда, откуда били стрелы.

Ветки хлестали по лицу, глаза трудно отвыкали от огненного света на поляне. В спину вдруг как камнем ударило, Кили посунулся вперед, но устоял на ногах. Боли не было – выдержала кольчуга, хоть и не из Железных холмов. Еще одна стрела свистнула мимо – поторопился стрелок – и тут Кили заметил его в темноте под деревьями. Ринулся вперед, рассек лук и державшую его руку, захрипевший гоблин повалился на колени, и Кили добил его ударом в горло, над самым краем доспеха. Совсем рядом затрещали ветки, торжествующий вопль Гимли показал, что смерть настигла еще одного врага. Кили повернулся туда и увидел, как разом четверо орков бросились к молодому гному с освященной костром прогалины. В окровавленной рубахе, с одним только ножом в руках – не успел, видно, схватить секиру, когда все началось – Гимли не выстоять было в такой схватке. Но тот, конечно, не видел этого.

Кили бросился к нему. Двое заметили его, ринулись навстречу, оставив Гимли с двумя другими. Они не чета были тому орку в страшных латах пилой: Кили легко поймал мечом выпад первого, пинком под колено выбил его из равновесия, ударил – и орк больше не встал. Второй метнулся в сторону, чтобы не споткнуться о тело мертвого соратника, и Кили достал его концом клинка в голову, развернулся броситься к Гимли, но не успел.

Одетые железными гребнями руки обхватили его поперек груди, стиснули так, что ребра продавило внутрь. Кили рванулся, но было не освободиться. Кто-то бросился ему на выручку, он поймал краем глаза движение рядом, но чудом живой еще орк отшвырнул нового противника в сторону ударом своей лезвиями оперенной руки. Близкий отсвет костра окровавил отражением нож в его поднявшейся Кили к шее лапе. Тот со всей силы откинулся назад, наугад ударил затылком в лицо нападавшего, и нож вместо того, чтобы рассечь ему горло, ободрал шею и со свирепой силой раскроил ему подбородок, щеку и нос. Боль как стрелой навылет пронзила голову, перед глазами полыхнуло белым. Зарычав, орк боднул его железным лбом в затылок. Колени зарылись в мягкую землю, Кили едва успел откатиться в сторону, когда ударивший ятаган врубился туда, где он только что лежал. С трудом он сумел отыскать среди корней и подобрать свой меч и, когда гоблин бросился в новую атаку, рванулся с земли вперед и в сторону, замахнувшись клинком как секирой, и орк рухнул мертвый с перерубленной шеей. Вдруг стало очень тихо.