Текст книги "Кровавобородый (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Вновь отказавшись спуститься в трапезную, Кили отвернулся от укрытого пергаментами стола, показывая, что разговор окончен. Балин бережно свернул старую карту Горы и окрестностей, разглядывая которую, они все утро обсуждали внешние укрепления и решали, как скоро следует восстановить их.

– Я передам твое слово мастерам, – сказал он и, помедлив, вымолвил осторожно: – Но есть еще Воронья высота.

Кили смотрел на полированный простор малахитовой стены впереди и видел там, в туманных каменных узорах, мертвые коридоры проклятой башни.

– Пусть ее больше не будет, – сказал он, подняв взор на Балина.

Он сам бы пошел туда с киркой и гром-камнями, но знал, что не сможет. Это место было сильнее его. Но он уже не просто Кили. Он король, а у короля есть армия и подданные, чтобы делать то, с чем одному ему не справиться.

Балин кивнул и вышел из его чертога, а немедля вслед за ним в дверях явился Бофур.

– Государь.

У Бофура обращение это выходило странно, звучало не так, как у других. Он не был неуважителен или насмешлив, нет, но он не вкладывал в этот титул того, что вкладывать полагалось. Звал его точно так же, как и по имени. И отчего-то это было приятно.

– Я в Дейле был, на ярмарке. Вот, подумал, тебе пригодится, -с этими словами Бофур протянул Кили небольшой сверток.

Хмурясь, Кили принял этот подарок, развернул, и из кокона мягкой вытертой кожи золотой бабочкой родилась скрипка. Изумительно красивой работы инструмент, не для их народа сотворенный иноземным умельцем: слишком уж тонок гриф, слишком рядом друг к другу струны, но так заманчиво прекрасный, что не попробовать сыграть нельзя.

Он давно не играл, да и никогда не был таким уж любителем. Когда нужно было о чем-то сказать, он слова выбирал для того, а не музыку, и не за смычок, а за лук хватался, когда рвалась из него злость или лишняя забродившая сила. Он подхватил музыкальное умение это, как и много чего еще, за Фили.

Воспоминание обожгло его, пальцы чуть не до хруста стиснули скрипку, и тлеющий яростью взгляд его пригорел к Бофуру. Но никакие слова у него так и не сошли с губ. Возможно, потому что Бофур их и не боялся. Кили только кивнул и отвернулся, отложив скрипку на стол.

Ночью, лежа без сна уже совсем недалеко до рассвета, Кили вспомнил об этом подарке. Измученный усталостью разум полыхнул злобой, и желание разбить проклятую, не нужную в каменном его мире деревяшку о стену подняло его на ноги. Полированное светлое дерево мерцало нутряным своим перламутром в еле живом свете красных углей в очаге. Фили играл на скрипке. Он не мог уничтожить его вещь. Отсвет огня на лакированном боку скрипки как будто осветил что-то в его мыслях, и Кили понял, что так же думал и о власти своей, об Эреборе. Ради этих сокровищ, ради каждого этого коридора и зала Торин отдал свою жизнь. Отказаться от этого, оставить хоть дюйм этой так дорого купленной земли в небрежении было бы оскорблением его памяти, и жажда отдать эту последнюю дань изо дня в день поддерживала в нем силы действовать.

На следующий день, как обычно начав его раньше рассвета, Кили навестил самоцветные выработки и обошел залы, где кипела работа строителей и кузнецов, считая должным посвятить хотя бы время свое и слово, раз не силы, тем, кто трудился, исполняя его приказания. Позднее, уже поднаторев довольно, чтобы не стыдиться за себя рядом с мастерами, он стал трудиться с ними вместе, сегодня в шахтах, завтра за резьбой на колонне или у огня в кузнице, но пока он был еще слишком неумел для такого. Явиться на Воронью высоту, где сегодня занято было множество, он так и не сумел себя заставить, но, чтобы не быть совсем малодушным, поднялся на стену над великими вратами Эребора и взглянул в сторону башни. Контур ее четко выведен был против пасмурного белого неба. Взгляд соскальзывал с этих проклятых камней, и вместо Высоты Кили стал смотреть во все другие стороны, пока его внимание не привлекло движение на ведущем к воротам мосту.

Празднично-рыжим плащом струились по ветру ее волосы. С высоты стен можно было бы ошибиться, но ее не узнать он не мог. Снова в привычном единении поднялись в груди разом два чувства: нерассуждающей радости и злости на себя за эту самую радость. Он не желал ее видеть и ненавидел себя за то, что сам собственному приказу не подчинялся.

– Господин, – взбежав на стену, обратился к нему привратный страж. – Посланница эльфийского владыки хочет говорить с тобой.

***

Владыка Трандуил взглядом указал на лежавший перед ним сверток.

– Отдай это Королю-под-Горой, – сказал он. – Он и его спутники покидали нас в такой спешке, что оставили кое-что свое.

Тауриэль склонилась в коротком поклоне, взяла сверток – тяжелый и жесткий, железно холодивший пальцы сквозь обернувшее его полотно. Оружие. Гадая, почему именно сегодня владыка вспомнил о давно отобранной у пленников стали, она покинула королевский чертог и откинула ткань, взглянула: в свертке были два одинаковых коротких клинка, несколько кинжалов и лук.

***

Два клинка-близнеца, принадлежавшие Фили. Торин перековал в них двуручный меч их отца, поделив эту славную сталь на двоих его сыновей, но пока Кили дорос до того, чтобы хоть начать управляться с тяжелым серьезным оружием, Фили так навострился драться обоими мечами разом, что Кили не стал забирать у него свой. Не для чего было: ему не нужно было держать в руках принадлежавшую отцу вещь, у него был Фили, с отцовским оружием и с превосходством старшего, чудесно свой, пускай и выше во всем и всегда.

Кили поднял глаза от принесенного Тауриэль свертка к ее лицу.

– Я… Спасибо.

Она кивнула в ответ. Взгляд ее не оставлял его ни на мгновение, и он опустил голову, снова глядя на оружие у себя в руках. Клинки Фили тускло сверкали в зеленом полумраке привратного чертога. Это было любимое его оружие. Может быть, случись оно с ним в том бою, все кончилось бы иначе… Кили знал, что это не так, что никакой меч не поможет против армии, но мысль эта не уходила.

Тишина вокруг, как и в прошлую их встречу, начала густеть, точно неподвижный воздух перед грозой, тяжело давить на грудь.

– Я не знала, что ты лучник, – вдруг сказала Тауриэль, и в ее голосе ему почудился вызов, что-то веселое и вольное.

***

Едва покинув дворец, Тауриэль отложила в сторону остальное и взяла в руки лук. Из незнакомого дерева сделанный, он распахивал свои крылья не так широко и долго, как ее собственный, и был неудобно короток для ее руки, но когда она попыталась натянуть его, всех ее сил едва хватило, чтобы самую малость сдвинуть с места тетиву. Она улыбнулась этому очередному различию, черно-белому контрасту меж ними. И вдруг придумала, что можно сделать.

***

Кили настороженно взглянул на нее, а Тауриэль улыбнулась.

– Никто не владеет стрелой и луком лучше эльфа! – воскликнула она. – Но всякие случаются чудеса. Может быть, окажется, что ты получше меня мастер!..

Он отлично видел, что она дразнит его, и понимал, куда она старается его этим подтолкнуть, но все равно отчего-то не против был ей подыграть.

– Может, и окажется, – согласился он.

Ее глаза солнечно блеснули.

– Идем? – спросила она.

На мгновение Кили захватил нерассуждающий и какой-то безумный восторг, как будто он задыхался и тонул на страшной глубине и вот наконец вынырнул, снова вдохнул воздух, а не воду. Захотелось броситься вперед бегом, вместе с ней, в жизнь снаружи со всеми ее состязаниями, но он опомнился и покачал головой.

– Не сейчас. Встретимся на закате, у озера, на левом берегу, – сказал он и неловко, отвыкнув уже, пошутил: – Мы в темноте отлично видим – у меня будет фора.

***

Тауриэль сбросила с плеча ремень колчана, стряхивая с себя эту боевую паутину, до ссадин впивавшуюся в усталое сердце, отложила лук и, прислонившись спиной к дереву, прикрыла глаза, из-под ресниц глядя на ослепительный алый закат. Одинокая гора казалась черной против этого пылающего неба, острый кусок угля посреди пожара... Рядом хрустнувшая ветка и шум близящихся шагов заставили ее вздрогнуть и очнуться от растерянных своих размышлений. Она поднялась на ноги и обернулась к стене деревьев у себя за спиной, и только когда трое выступили из багрового закатного сумрака, поняла запоздало, что Кили пришел бы не с этой стороны.

Трое мужчин, люди, в одежде вперемешку богатой и рваной, вооруженные всем, что можно было отобрать у мертвецов. Угроза шла от них душным потно-кровавым запахом.

Подобная встреча никогда прежде не испугала бы Тауриэль – она была больше готова встречать незнакомое с оружием, чем с улыбкой. Но не сегодня. Она так искала мира с самой собой, что забыла о разлетевшихся вокруг поля боя осколках войны, и руки ее оказались пусты в тот самый миг, когда нужно было защищаться. Только лук был с ней, беззаботно брошенный на земле неподалеку, и дотянуться до него она не успела.

Часть 4

Кили увидел четырех вместо одной, слишком много лишнего и ненавистного мира у своих дверей, и потом только понял, что происходит, услышал их голоса. Хриплый смех – отвратительное упырье наслаждение чужой болью – и возглас:

– Больше не скажут, что все эльфы прекрасны!..

Ярость ударила ему в голову пьяной лютой волной. Слепым рывком Кили дернул из-за плеча меч Фили. Лук он взял с собой для состязания, а с оружием брата не сумел расстаться, и накрест с колчаном висел за плечами его один из клинков-близнецов. Стремительно темнело, закат уже потух, но Кили ничего вокруг не видел: ярость красным шарфом закрыла глаза, и только звериное чутье на чужую жизнь вело его руку в этих страшных жмурках.

Клинок его с шипящим свистом пропорол воздух и врубился в спину не успевшего даже повернуться бандита. Тот с хриплым воплем рухнул наземь, дергаясь и дрожа, и свистящим ударом, всем телом бросившись в вихрем крутанувший его разворот, Кили снес ему голову. Двое других рванулись с земли, отпустили Тауриэль – с ужасом Кили увидел ее неподвижно распростертый на черной траве силуэт. Первый рванул из ножен за спиной меч. Он так и умер – закинув руку за плечо, успев едва-едва оголить клинок и со смешным отчаянием заслонившись от смерти коротким ножом, который прежде держал у лица своей жертвы. Меч Фили развалил его от шеи до пояса, легко, как гнилую деревяшку. Убитый без единого звука повалился на землю – мертвее мертвого, это и слепой бы увидел, но Кили все равно занес клинок, и свирепое серое острие рубануло бандита через все лицо, протянув ему заместо глаз широкую мокро-красную полосу. Последний из шайки успел всего раз столкнуться клинком своим с кровавой сталью в руках Кили – неважный боец, как и все из его сорной породы, он отразил один удар и остановился, раскрывшийся, медлительный, не способный уже защититься, и короткий удар отворил красный фонтан меж его разломленных ребер. Швырнув в сторону меч, Кили бросился подле Тауриэль на колени.

Она не шевелилась. Лицо ее было залито кровью – жидко блестящая тьма растекалась по белой ее коже от пореза через щеку и лоб – но других ран он не видел, а они были, и он, беспорядочно касаясь ее тела, пытался отыскать эти раны и сбивчиво повторял:

– Что они сделали? Куда ты ранена? Тауриэль!

***

«Что они сделали?»

Она не могла бы объяснить. Это было хуже любых ран, любой боли, и жалкая царапина на лице уходила вглубь раной смертельной. Она проиграла бой. То, что начало на Вороньей высоте то чудовище, закончилось сейчас. Все свои годы она спасалась от слабости, перековывала себя и закаляла, переделывала из податливой мягкой паволоки в сталь, и у нее получалось. Она не сомневалась, что с любым противником справится, самым умелым воинам была ровней, и вот, когда она на мгновение заколебалась, сама опустила оружие, чтобы прикоснуться к чему-то другому, решилась добровольно принять свою слабость, слабость эту вогнали, вонзили в нее насильно.

Она была молода, но прежде не была маленькой, никогда, а сейчас плакала, как ребенок, и безмолвным криком исходила, ничего уже не понимая вокруг: «Я ведь сама хотела!.. Почему же так, почему?»

Те люди лежали мертвые, земля пила их кровь, но ей было все равно. Они уже сделали с ней самое худшее.

***

Она не отвечала, отворачивалась, а Кили не знал, что ему делать. Ее тишина чего-то ждала от него, требовала, а он впервые в жизни не мог сделать ничего, ничего. И сквозь могильные камни его гнева, боли и почти суеверного поклонения наконец полезла трава живого чувства. Создатель, как же ему нужен был Фили, нужен был Торин, нужен был тот, кто всегда знал, что делать, кто ответил бы ему сейчас, кто в нем не сомневался, кто… кто любил его. Он шел всегда меж их двумя дорогами, выбирая свой путь где-то между их незыблемыми берегами, а теперь их не было, и он потерял себя в безграничной черной грозе вокруг.

И он, и она молчали, утонули каждый в своем горе, в шумевших бок о бок, но так и не слившихся волнах, и к рассвету тишина окаменела между ними, и ни один уже не пытался, не хотел разбивать этот камень.

***

– Славно видеть жизнь там, где так долго гибель правила, – мягко сказал Балин, глядя на тихие вечерние просторы у Горы, на роем светляков мерцающий в сумерках город людей. Эребор горел тысячами факельных искр, и их с Кили тени тянулись длинно и черно по широкому камню надвратной стены. – Может, однажды и в Казад Дум вернется свет, и чертоги те очистятся от орочьей мерзости!..

Он говорил задумчиво, с грустной, но теплой мечтательностью, не похожей на привычную речь его, и Кили, очнувшись от собственных раздумий, отозвался растерянно:

– Может быть.

Память дернула его глубоко, на многие годы назад, в чертог Балина в Синих горах, где Фили частенько сиживал чуть не часами, слушая истории старого их наставника. Кили тогда, злюще-младший, метался в чувствах своих к воплощенному в брате миру от обожания к отрицанию, и в тот день был настроен на второе и всеми силами и способами делал все поперек тому, что и как делал Фили. Фили слушал Балина с благодарным интересом – этого было довольно для бунта…

***

История вилась и вилась, от митриловых жил в черной толще гор к гибели короля Дьюрина, от ослепительного сияния неизмеримых богатств под высокими резными сводами к страху и запустению, и светлая песня кузнечных молотов и звон золотых струн сменялись криками и плачем, и гулкий топот орочьих сапог гудел и гремел в темноте, и неведомое лихо грозовой тучей клубилось во мраке.

– И когда Даин ступил на порог Казад Дума, ощутил он, что самые кости гор пропитаны тьмой, что гнездится там, внутри, неведомое зло, и столь люто оно, что не одолеть его силами всех стоявших у ворот ратей. Король Траин готов был идти вперед, готов был бросить вызов злу, так долго осквернявшему чертоги наших предков, но Даин отговорил его, рассказав о том, что видел. И король отступил. Ушел от ворот, не осмелившись шагнуть за них, не схватившись с той Силой, что правила бал в самом сердце нашего мира. Мория осталась невозвращенной.

В голосе Балина звучала жгучая сухая горечь. Кили скрестил на груди руки и воскликнул:

– Ну и правильно!

Балин остановился на полуслове и с мягким недоумением взглянул на него.

– Правильно?

– Правильно, что Даин не пошел в Морию после битвы! Он наверняка погиб бы там ни за грош, да и все остальные тоже, так ничего и не отвоевав.

– Кто знает, – возразил ему Балин, – может быть, им удалось одержать победу? Может быть, не так и страшно то неведомое лихо, что таится внутри, и единая смелость и доблесть нашего народа сумела бы его одолеть? И тогда уже многие годы великое царство Казад Дум снова принадлежало бы нам.

Кили открыл рот, чтобы возразить еще как-нибудь, но тут Фили наконец повернулся и посмотрел на него с невыразимо лютой усталостью в глазах. Кили раздумал дерзить и только пренебрежительно скривил губы и выразил свое отношение к словам Балина совершенно невежливым «пф-ф!».

***

– Что за зло увидел Даин в Мории? – спросил Кили, вынырнув из воспоминаний обратно в догоравший тот день.

Балин обернулся к нему от стены.

– Я не знаю, – ответил он и добавил спокойно и твердо: – Но однажды узнаю. А пока у нас и здесь хватает дел. – Балин улыбнулся Кили и шагнул к спускавшейся со стены лестнице. – Идем, взглянем, что за чертежи Ори отыскал в архиве.

***

Лесные ветви смыкались над головой решеткой безопасной темницы, сведенными клеткой пальцами, поймавшими мотылька. Тауриэль остановилась на прогалине, где пряди рваной и брошенной паутины давно мертвых чудовищных пауков колыхались на слабом ветру.

Болели синяки под одеждой, темные следы зверем прошедшегося по ее телу минувшего дня, болела голова, болело сердце. Устало сев на землю, она сжала ладонями голову. Запекшаяся кровавая корка над ссадиной лопнула и соленым песком посыпалась со щеки. Пальцы ее ощутили крепко стянутое сплетение кос на висках. Медленно она распустила волосы, длинные пряди, зазубренно изломанные тугим плетением, свесились на лицо. Тяжелые, напитавшиеся прожитым временем, они мешались, были неудобны для той жизни, какую она себе выбрала, но она не отрезала их, сама не зная почему. Они привязывали ее к ней самой, были символом чего-то нежеланного ей, но притом нужного, неотторжимого, добровольно сохраняемой слабостью, путавшейся под ногами у ее силы. Ей вспомнились вдруг замысловатые переплетения в волосах и бороде, что носили гномы, смутно очерченные в ее памяти прически женщин сгоревшего города людей. Волосы всегда значат что-то, о чем-то говорят чужим глазам: замужем ли, богат или беден, занят трудом или счастливо роскошничаешь в безделье… Тауриэль сгребла волосы судорожной пригоршней и обрубила их у самого затылка.

***

Шло время. Зима растаяла, зацвело и облетело лето. Двалин, ушедший с новостями, вернулся из Синих гор, а с ним вернулись наконец те, кто сотню лет назад звал Эребор своим домом. Вернулась и матушка.

Кили встречал ее у ворот с тяжелым сердцем. Рассудком он понимал, что не желать видеть собственную мать – это дурно. Но желания этого все равно не было, вместо него было другое: выплавленное до бешенства дошедшим изнеможением желание того, чтобы ему наконец дали право на бесчувствие.

Матушка обняла его, что-то говорила, но он не слушал, загородился всем своим существом от ее слов и ее чувств, с трудом сдержав похожий на рвоту позыв скинуть с себя ее руки, запретить к нему приближаться, и ей, и всему миру. Никто никого не хоронил после той проклятой битвы, только он один, и все минувшие месяцы его приводило в мучительный мрачный восторг собственное одиночество в своем горе, он не желал им делиться. Это были его могилы. Его. А теперь его одиночество разом в обеих было нарушено, и это приводило его в дикую и безумную собственническую ярость, тем более сильную оттого, что вторглась в его замогильную жизнь та, кого он не мог прогнать.

Тем вечером, как всегда отказавшись присутствовать на пиру, Кили впервые решил нарушить собственное одиночество добровольно.

– Выпьем, – сказал он, едва только Бофур явился в его чертог, и взглянул на него с плохо скрытым страхом. Боялся, что тот откажется. Но Бофур только улыбнулся.

– Чего ж не выпить!

Ни разу с тех пор, как пил ритуальное вино на своей коронации, Кили и глотка чего-то крепче воды не делал. Его самого это удивляло, горе ведь – верный повод хмелем восполнить все, что слезами пролил.

– Твое здоровье! – воскликнул Бофур, подняв свою кружку.

Кили кивнул и поднял к губам свою. Мед был слишком крепкий, от горячего хмеля у него враз закружилась и без того тяжелая голова, а усталость в нем будто только того и ждала, чтобы взять свое.

– Ты свое горе глотаешь, – заговорил вдруг Бофур, – а надо было плеваться, чтоб из носу текло, как вода, когда тонешь. Иначе захлебнешься ведь, навсегда останешься там.

– И хорошо бы, – хрипло вырвалось у Кили. – Для меня берега нет.

– Берег есть, весь мир есть, а ты кидаешь его им на погребальный костер и думаешь, им оттого отраднее будет в их гробнице.

Нет, нет, все было не так, думал Кили, мечась взглядом вокруг через пьяный туман. Мир был весь для них двоих с Фили, тогда, давно, и у него все на свете было без короны и «мой лорд», и захватывало дух от простора, свободы и неведения, от всех дорог, что еще только предстояло пройти, и они вдвоем могли бы одолеть любую армию просто потому, что ну а как же иначе! Жизни всех героев на свете они прожили вместе, а теперь он должен жить свою собственную – один. Как можно идти дальше с тем, что осталось, когда раньше у него было все? Как может радовать, что его ныне зовут королем, когда прежде у мира было для него имя дороже?

– Я никогда не смогу отпустить это, – прошептал он.

– И не нужно. Оно от тебя и само не уйдет, оно с тобой всегда, а ты все не хочешь сойти с места! – Бофур наклонился к нему через стол. – Ты воздаешь им почести, как будто им было чего еще желать!.. Как будто ты не смеешь сам быть счастлив, раз им не довелось, но они-то были! Они были счастливы, и у них было все!

Кили помотал головой, и мир с медленно разгоняющейся тяжелой мощью закачался из сторону в сторону.

– Прости мне эти слова, но ты на самом деле не делаешь ничего особенного, ничего такого, чего никто другой бы не сумел, – сказал Бофур, глядя ему в глаза. – Ты горюешь, вот и все.

Вот и все, вот и все… Неслышное эхо все повторяло эти слова, а Кили искал и не находил, чем их опровергнуть. Пьяная память швырнула ему воспоминание о Тауриэль, об их последнем молчании там, когда нужно было говорить, и он залпом поднял дном вверх свою кружку.

***

– Владыка, – Тауриэль коротко склонила перед королем голову, до сих пор кружившуюся и несвою от странной ее безволосой легкости. – Я пришла с просьбой.

Трандуил устремил на нее взгляд холодный и острый, как сталь, как северный ветер.

– Я хочу отправиться в Серую гавань. Прошу вас, позвольте мне уйти.

Владыка долго и безмолвно смотрел на нее, и все ее шрамы и даже разрезанные пряди волос будто открывались и закровоточили под этим взглядом, выпуская с кровью весь скопившийся в них яд. А затем Трандуил чуть заметно кивнул ей.

***

Кили медленно открыл глаза. Желтое марево дневного света было вокруг, бесформенное, как растаявшее масло. Он шевельнулся, и тут же тошнота качнулась к горлу, точно лодка на волнах. Вцепившись пальцами в мех под своей спиной, он застонал сквозь стиснутые зубы – слов не было, приоткрыть рот было жутко, но молчать – невозможно. Внутренности будто так и рвались прогуляться...

– Проснулся? – окликнул его знакомый голос, такой свирепо громкий, что Кили умоляюще зажмурился, спасаясь от этого звука. Кто-то сел на край его постели, и, приоткрыв глаза, Кили наконец узнал Бофура. Тот протягивал ему ковшик с водой.

– Держи, – сочувственно вымолвил он.

Взяв у него ковш и жадно осушив его, Кили рухнул обратно на постель. На мгновение блаженная водяная прохлада, пролившись ему грудь, смягчила гнилой ядовитый озноб его похмелья, и Кили почувствовал вялую улыбку у себя на губах, а затем все вернулось, одним коротким, свирепым ударом в живот. Фили, Торин, Тауриэль. Они все ушли от него. Кили судорожно дернулся к краю постели, и его вырвало – долго и мучительно, до боли под ребрами и желчной горечи во рту. Ни одно его похмелье не было настолько кошмарным, подумал он, когда обессиленно повалился на спину, дрожащий, мокрый от холодного больного пота, пустой до того, что живот будто со спиной слипся двумя лоскутами выпотрошенной кожи. Что холодное накрыло его лоб, и Кили провалился в сон.

Его разбудила жажда спустя полных несколько часов – дневной свет в комнате уже был тускл и красен, а тени – длинны и черны. Снова Бофур обнаружился рядом – без своей неизменной шапки он показался Кили одновременно старше и словно меньше, чем всегда. Поймав его проснувшийся взгляд, Бофур молча протянул ему наново наполненный ковшик и улыбнулся углом рта.

– Лучше?

Кили кивнул и, вспомнив прошлое свое пробуждение, поморщился и пробормотал:

– Прости. Нельзя мне пить столько.

– А что еще делать, когда ничего не сделаешь? – отозвался Бофур

Этот вопрос неожиданно потребовал от Кили ответа, перебив бесконечно звучавшее в его мыслях «Почему?». Долго он повторял и повторял это слово, кнутом обжигавшая сердце боль от прикосновения к струнам былого требовала узнать, наконец, причину, чтобы суметь принять случившееся. Почему Торину не суждено было провести выстраданные счастливые годы в возрожденном своем королевстве, почему жизни брата суждено было угаснуть в кровавую лужу оброненной лучиной вместо того, чтобы долго, долго гореть? Кили день за днем задавал себе эти вопросы и пытался непонимающим своим мучением, как палач, вырвать из себя самого ответы. Для чего он должен был пережить это, для чего?

И вот теперь, сегодня, из спутанной и слепленной похмельной мешанины его мыслей явился наконец ответ.

Эребор ныне вырван из челюстей тьмы, свободен, оживает. Казавшееся несокрушимым могущество Смауга повержено, в его погибшем огне выковал свою корону король Бард. Но есть еще одно место, еще одна великая твердыня прошлых лет, где долгие века в священных залах хозяевами – ужас и мрак. Этому должен настать конец, и в кровавой кузне Битвы, бросив сотни жизней в страшное это горнило, Создатель выковал того, кто сделает это.

Торин слишком долго истекал кровью после того, как драконьи когти вырвали из его жизни родину, слишком стремился вернуть себе свое по праву, чтобы оставить это ради чужих земель. Фили был из другого металла выкован. Он был защитник, не захватчик, и не пошел бы за войной, если бы та сама не явилась. А война должна быть начата.

Создателю нужен был тот, кому хватит бесстрашия вступить во владения Погибели Дьюрина. Ведь это страх – главное оружие живущей там, во мраке, Тьмы. А Кили ничего больше не боялся. Многое Азог вырезал из него, кроя своей сталью тела его семьи, многое утонуло в том бездонном молчании меж ним и Тауриэль, но среди этого был страх. Он пережил уже самое худшее. Что бы ни увидел Даин, что бы ни гнездилось в оскверненных коридорах Мории – там нет ничего, что могло бы его испугать.

Рывком, мотнувшим его на стену и отозвавшимся новой бурей мучительной тошноты, Кили поднялся на ноги и почти бегом бросился из своего чертога.

– Балин, – выдохнул он, едва войдя в зал совета, и Балин, подняв голову от карт и писем, увидел, как что-то новое и жуткое зажигается в его омертвелых глазах. – Незачем ждать. Мы вернем Казад Дум сейчас.

Часть 5

«Редко какое слово лежит дальше от исполнения его смысла, чем „сейчас“. Так вышло и с дерзновенным решением короля отправиться в Морийское царство. Эребор едва-едва стал живым больше, чем мертвым, и оставить его, как крепко раненного, только приподнявшегося с постели, без заботы и присмотра было нельзя. Многое нужно было решить, многое сделать, и день за днем в зале совета не стихали споры…»

– Армию двигать к Мории нет нужды. Битва Пяти воинств обрубила голову орочьей силе, только лишь недобитые капли ее утекли назад.

– Даин не орков испугался, когда не осмелился войти в Казад Дум. То, что там было тогда, едва ли одолели годы. Нужно быть готовыми. Чтоб гниль такую перешибить, изрядно соли бросить придется.

– Гнать рати через пустоши у Гор? Где ты столько съестного возьмешь? Разве что во всех кузнечных печах крам печь станешь! Драконий ужас не так давно-то сгинул, а в тех краях никогда селиться никто не жаждал, даже деревья. Ни охотой не прокормишься, ни с собой столько не понесешь, ни в чужих закромах не купишь.

– О чем мы спорим? У нас нет армии. Народ тянется назад в Эребор, но долгонько ждать придется, чтобы из разбродных бусин этих снизать воинство.

– В Железных холмах…

– Ну нет. Даин храбрец, верный друг, но не дурак. С чего бы ему гнать своих парней через полмира на новую битву, которая потребна совсем не ему?

– Я не буду просить Даина о помощи, – твердо сказал Кили, до того слушавший спор советников молча. – Справимся сами.

Балин покачал головой.

– Я понимаю, что движет тобой, но ты не подумал, каким твое решение покажется твоему народу. Гул прошедшей битвы не стих еще у них в ушах, а ты хочешь заново раскачать этот колокол, и теперь не для защиты, не для того, чтобы вернуть по праву твое.

– Лучше раз и навсегда очистить Морию, чем ждать, пока снова эта зараза там расплодится и явится сюда, – возразил Кили. – И нам все равно придется биться, но только тогда уже у собственных ворот.

– До того пройдут годы. Ты хочешь просить едва обретших дом снова идти от него прочь, едва оправившихся бросать себя под новые раны!

– Я не прошу, – грубо оборвал его Кили.

Балин не изменился в лице, но что-то мелькнуло во взоре его, такое, отчего Кили стало вдруг страшно от себя самого, как будто он поднял на старого наставника руку.

– Как прикажешь, – склонив голову, ответил Балин. – Но позволь дать тебе совет.

Он замолчал, почтительно ожидая позволения продолжить, и Кили кивнул, чувствуя себя мучительно неловко, неправильно.

– Не хочешь идти к Даину за топорами и щитами – сходи за словами, – сказал Балин. – Он многое видел за жизнь, и после него ни один гном еще не ступал на порог Казад-Дума. Его стоит послушать.

Это был здравый совет, а сейчас Кили готов был согласиться и с глупостью, если б Балин вдруг такую сказал.

– Я отправлюсь в Железные холмы, – объявил он, – немедля.

– Из Дейла гонец был, король Бард зовет тебя на празднование, – напомнил ему Глойн, но Кили только отмахнулся.

– Лучше я его на наш пир позову, когда мы вернемся из Мории с победой.

***

Владыка позволил ей уйти, и уйти она желала, но теперь, когда можно было в любой миг перерубить канат и навсегда отплыть от этого берега, Тауриэль не торопилась сделать это. Быть может, близость прощания омыла мир от пыли и крови всего пережитого, и небеса вдруг засияли ярче, а лес стал зеленее, или прощание это примирило ее с пережитой здесь болью, но то, что гнало ее прочь, отступило. Медленно, со сладкой печалью прощалась она с Великим лесом, со звонким серебром рек и гордой статью Одинокой горы, встававшей несветлеющей тенью против неба. Воспоминания крепли, напившись из глаз ее непролитых слез, и острым сожалением жалила ее невозможность поговорить еще хоть раз с тем, кто так долго был ей другом. Но она не знала, где искать Леголаса. Судьба рассекла скалой реку их единой жизни, и слишком далеко друг от друга разошлись ее рукава. Но были другие, чьи голоса ей хотелось еще раз услышать прежде, чем голоса чаек над прибрежной волной, и, навсегда оставив позади Лихолесье, Тауриэль отправилась в Дейл.

Медленно оживал старый город, распускался после долгой пепельной зимы. Сегодня же радость растопила холод памяти о горестном прошлом этого места, здесь буйно и весело зацветало лето, и справляли здесь самый летний праздник – свадьбу.