Текст книги "Кровавобородый (СИ)"

Автор книги: trista farnon

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

– Даин достойный владыка, и после крови Трора он первый, кому должно войти в Эребор королем, но…

– Но кровь Трора не вся ушла в землю в тот проклятый день.

Балин с сомнением покачал головой.

– Он не может править. Ни жизнь, ни предназначение не готовили его для этой доли. Он не из того камня высечен. Торин звал Фили своим наследником, и пусть тогда еще и не было наследства, но мальчик креп и рос в под корону отлитой форме. Кили нет. Ему назначено было иное. Да и после того, что случилось…

– Мы говорим, но только это и можем. У него одного есть право решить. Если он пожелает отдать трон Даину – да будет так, и я сказал бы, что это лучшее решение. Но если нет – он имеет на то все права, и я поддержу его выбор.

– Эребор едва дышит! Десятки лет здесь билось только холодное сердце дракона, сила нашего народа давно истекала из этих каменных жил, и пусть у нас есть кого назвать королем, но чем он станет править? Здесь нужно больше, чем согласие корону надеть. Нужна воля, нужна крепкая рука и кипящая кровь – неужто ты думаешь, что у него это есть? – Балин замолчал на мгновение и поправился, запнувшись: – Есть до сих пор?

Ойн устало прикрыл рукой глаза.

– Мое дело – знать, что он еще дышит. Остальное не так уж и важно.

***

Да, он дышал. Вдох-выдох терзают нутро жадным клювом падальщика, еще и еще, обгладывают в ничто пустоту в его груди, и будто тысяча мертвых воет, стонет, кричит сквозь него, и себя он в их муке не слышит. Белый труп в синем ледяном течении, его разум волокло под морозной коркой беспамятства, и в полыньях мелькала память с тех живых, теплых берегов: бесформенно и щедро, как тесто домашних хлебов, брошенные в жаркую печку жизни дни, смех, любовь и вечное вместе, в кровь и кости вошедший буйный и крепкий покой. Впервые за недели по-настоящему очнувшись, он помнил, как плакал, как текла из него эта некрасная кровь и как за повязкой и спекшейся черной коркой трусливо осталась другая, ненужная. Он помнил голоса, эхо чужих разговоров высоко и далеко, и помнил, что она – она, наконец-то! – была рядом, когда он ее даже не звал. И помнил самое страшное – что это было не нужно. Боль рвала его, и он, булькая кровавыми пузырями в ее жутком потоке, не понимал и не помнил ответа и все спрашивал с беззащитным отчаянием несправедливо обиженного ребенка: за что?

Он выжил ради ответа.

***

Кили застонал, трудно разлепил сухо спекшиеся губы.

– Как…как все кончилось?

В лице Ойна что-то дрогнуло, почти растроганным был взгляд, какой он бросил на Кили, и в последний раз тот вдруг вновь ощутил себя младшим, счастливо глупым, наивным: ведь он еще способен был думать, что все правда кончилось, миновало…

– Дева эльфья твоя жива-здорова. Победа за нами осталась. Азог мертв. – Он помолчал, как будто решая про себя чего-то, затем сказал тихо и глухо: – Торин сразил его и отдал за то свою жизнь.

Странным путем дошли до его разума эти слова, совсем не те струны задели, каких он ждал. Азог убил Фили. Торин убил Азога. Он отомстил. Уже сделал это. И вместо горя изумление овладело им, изумление и гнев, и мысленно он воскликнул: «Создатель, да зачем же я выжил?»

Зрелище двух могил вместо одной, для той одной смерти, которую он помнил, почти не причинило ему новой боли. Куда хуже их неодинокого каменного сна был пустой простор огромной усыпальницы подле них, нелепо обломанная его выживанием гармония их мертвого покоя: две гробницы рядом, а там, где само пространство, четкая симметрия его требует третью – пустота. Пустота эта, этот выбитый зуб в жестокой улыбке Эребора, непрестанно притягивала его взгляд.

Даин нашел его здесь.

– Лекарь сказал, ты оздоровел довольно, чтоб ходить, – заговорил он, оставив себе слова горя и сочувствия, и Кили был ему за это благодарен. – Мы этого ждали. Эребор свободен, пришла пора взойти на трон. Осталось только решить кому.

Кили вспомнил тяжелую корону и золотую броню, запершие Торина в себе наедине с его безумием. Вспомнил брата и его совсем другое золото. И тут он понял, за что с ним случилось все это. Для чего.

– Я от крови Трора, последнего Короля-под-Горой, – сказал он медленно, глядя в каменные глаза скорбящим статуям под сводами усыпальницы. – Я подниму его корону.

Даин смотрел на него, не вымолвив ни слова, но взгляд его прищуренных властных глаз о многом говорил.

– Благодарю тебя за помощь, родич, – обратился к нему Кили, – во всем. Но теперь я справлюсь сам. Будь гостем на коронации, окажи мне честь. И возвращайся к себе.

***

– Не стоило тебе так говорить с ним, – посетовал Балин. – Он родня тебе, и он помог нам, без его…

– Мне он не помог, – оборвал его Кили, рубанув первым словом свирепо, как секирой. Боль в груди стала хуже. Прижав к ране стиснутые пальцы, он спросил: – Что произошло здесь, пока я в себя не приходил? Что мне нужно сделать?

– Даин позаботился обо всем. С королем Бардом и владыкой Трандуилом отныне справедливый мир. Жители Озерного города получили золота довольно для того, чтобы отстроиться заново. Железные горы поделились припасами, голод не грозит. Под Эребором есть горячие источники, эта земляная кровь может греть всю гору, но смаугово безобразие повредило механизмы, их еще не смогли починить. Мы запасли довольно дров. Зиму выдержим. А дальше… Ты станешь решать, как чему быть. Но пока твое дело – твоя рана.

– Я здоров.

– Ты больше мертв, чем жив. Или хочешь сам с собой закончить, коль Азогову отродью это не удалось?

Кили умолк и долго не отвечал, неподвижно глядя себе под ноги и комкая рубаху на груди. Потом покачал головой и вдруг улыбнулся.

– Не хочу.


Он мокро закашлял, прижав к губам кулак, – хлипко поджившее нутро еще сочилось кровью – затем снова заговорил:

– Сколько у нас припасов? Сможем пир собрать?

Балин нахмурился.

– С пирами Эребора былых дней, пожалуй, не сравняемся, но гостям будет чем с голодом драться. Да только стоит ли сейчас пировать?

– Я не сам с собой хочу быть коронован, а перед народом и перед миром. Так скоро, как можно. Эребор слишком давно не видел праздника.

Балин долго смотрел на него, потом склонил голову и вдруг улыбнулся.

– Тут пришел кое-кто. Хочет тебя видеть.

***

Она сидела у пустой его постели в лекарском чертоге, под сумрачными малахитовыми кронами каменного свода без света и огня. Услышав его шаги, поднялась ему навстречу и остановилась. Всей своей кровью минувшая битва будто омыла его глаза, Кили казалось, сейчас он видит глубже, яснее, и он видел в ней нерешительность, колебание на самом краю – так до дрожи немеет рука, слишком долго держащая натянутую тетиву и все не решающаяся сделать выстрел. Он гадал о ее чувствах, потому что не хотел думать о своих и, не зная, что сказать, ждал, чтобы она заговорила первой, а она тоже молчала и только смотрела на него.

– Я рад, что ты цела, – наконец сказал он то единственное, в чем был еще уверен.

Губы Тауриэль дрогнули.

– Я тоже потеряла семью.

Она тянулась к нему с пониманием, с желанием разделить эту знакомую боль, но ему, словно дикому израненному зверю, было не важно, кто и зачем приближается.

– Мне жаль, – ответил он, жестко и совсем без жалости, и то, как удивленно дрогнули ее брови от этого обмена ролями, доставило ему странную горькую радость. Придя в себя, слушая о битве, помня о смерти Фили слушая о смерти Торина, глядя на две гробницы в огромной усыпальнице, он ничего еще не понимал про себя и свою новую, выкрученную и растянутую за пределы положенного, точно под пыткой на дыбе, жизнь. Соприкосновение с другими высекало искры во тьме его разума, и он успевал выхватить из черноты хоть дюйм земли под ногами, куда мог сделать шаг. Даин предложил принять на себя бремя власти – и он понял, что не отдаст ему Эребор. Тауриэль предлагала ему свое сочувствие, свое… свои чувства – и он увидел, что не хочет их.

– Что будет теперь? – спросила она после долгого молчания.

– Мой дядя должен был стать королем. Я последний из его рода. Я займу его место.

Она смотрела на него слишком внимательно.

– Ты этого хочешь?

Спрашивать об этом было глупо. Фили и Торин не хотели умирать, а пришлось.

– У меня нет выбора, – ответил Кили, и это было так.

Он устал, не зажившая еще рана все сильнее мучила, и он хотел только лечь и уснуть, сбросить с себя и тело, и ненадетую еще корону. Хотел, чтобы она ушла.

– Я рада, что ты жив, – тихо вымолвила она.

Кольцо разговора замкнулось, больше им нечего было друг другу сказать. Кили молча смотрел на нее, и она, не сказав больше ни слова, не став даже прощаться, вышла из зала. Эхо нестерпимо долго повторяло ее тихие шаги, и Кили слышал их, слышал ее, пока наконец не заснул.

***

Ори выправил фитиль в старом своем фонаре и раскрыл чернильницу. Над Мглистыми горами давно уже была ночь, но днем другие дела занимали его время, и ночные часы приходилось делить меж отдыхом для тела и для сердца. Остальные давно уже спали, утомленные величием и радостью отгоревшего дня, но в нем еще оставалось довольно сил, и, раскрыв книгу и задержавшись пером над страницей в приятном раздумье, он начал писать.

"Торжество обретения народом короля – это величайший праздник. Однажды мне довелось быть гостем на пиру, где славили явление короля людей: он был достойный вождь, отлитый из самого благородного металла, делами показавший, что самой судьбой своей избран править. В тот день возрожденный Дейл еще только поднимал голову, народ его не был богат, и сам мир вокруг был холоден и бел, но надежда и радость красили собравшихся на скромном том пиру больше любых самоцветов, а сам правитель облачен был в самые драгоценные одежды, какие сумели достать. Наш народ приветствует своего владыку иначе.

Избранный править есть лучший, и лучшее ему полагается: прекраснейшие чертоги, богатые одежды, драгоценности, почтение и повиновение других. Но самородок, что огранкой позже обратится в искрящийся самоцвет, еще не горит и не ярок. Так же и тот, кто со следующим рассветом станет Королем, приходит на торжество своего преображения не в драгоценных одеждах, не в каменьях и злате. Роскошь лишь оправа. Вложить в нее владыка должен только самого себя. Ныне Балин стал государем Морийского царства, но нам было не до церемоний и пиров.

Не как тогда".

***

Хоть народ гномов не был многочисленен, Создателю все ж таки было изрядно за кем присматривать, и никто, даже вожди и герои, не мнили себя в большем праве на его внимание. Однако коронация была делом важным, и потому никто не сомневался, что в сей день взор Махала устремлен будет на Эребор, а значит что бы ни случилось сегодня – все несет в себе особый смысл и случается неспроста. Кили казалось, он чувствует на себе этот взгляд, сквозь камень великого тронного зала, сквозь холодный воздух и грубую простую рубаху, сквозь кожу и плоть. Медленно шагая меж рядами знакомых, друзей, чужих, Кили не смотрел по сторонам, но все равно взгляд его мотыльком в огонь рвануло к ней. Она стояла в глубине зала, в свите владыки Трандуила, далеко. Он не ждал ее увидеть и теперь не понял даже, рад ли этому, ничего больше не понимал и только ощутил с внезапным ужасом, как мокрым жаром обожгло глаза. Он отвернулся и больше не отводил взгляда от трона впереди, от ступеней, к нему ведущих.

На первой лежал уголь, каменное яйцо, рождающее пламя. В мягкую пыль он рассыпался между ладонями Кили, измазав их черными живыми тенями. Руки короля – никогда не холеные руки бездельника.

Со второй ступени он поднял меч – король всегда воин, всегда защитник. Голова от наклона закружилась, темнота на мгновение залила глаза, но он выпрямился и шагнул дальше.

На третьей, последней ступени лежала корона. Серебряные крылья вкованых в венец воронов опалили холодом его лоб, и больная судорога пробежала по телу, внезапной слабостью ударив под колени. Создатель сам того хотел, твердил Кили про себя, сам выбрал его для этого, а значит он справится, выдержит, все делает верно.

У самого подножия трона – выше, чем даже корона – символом единства в скорби и радости стоял кубок, полный вина с травами и медом, крепкого, красного. Кили поднял его во здравие живых и в память о мертвых. Делая глоток, он поперхнулся, и вино красным измазало ему губы и подбородок. Он не знал еще, каким прозвищем будущее назовет его, а когда впервые услышал его, вспомнил этот миг и подумал, что то было знамение.

***

Далеко, на самом дне праздничной толпы, Тауриэль смотрела, как он уходит в то будущее, куда ее уже не звал, и прошлое протестующими ладонями закрывало ей глаза. Сотни лет она словно себя не знала, жила в темноте, наугад, и слишком далеко были другие, чтобы она могла столкнуться с ними хотя бы случайно и что-то увидеть, ощутить. Леголас был ближе других, но он не шел к ней навстречу, он ждал, и она ждала тоже – два деревца по разным берегам реки, смотрят друг на друга, а ветви тянут к небу…

«Ты не обыщешь меня?», неведомые руны на переливчатом камне, незнакомое горячее внимание в его глазах, когда он ее слушал, – он заставал ее врасплох, и соприкосновение с ним рассыпало искры в ее уютной темноте, в ее крепком, надежном неведении. И она видела, и сделать шаг переставало быть страшно. Она долго не делала этот шаг, не решалась, а он все равно ее звал, и случилось то, что и должно было – из искр загорелся пожар.

Она вспомнила бой на Вороньей высоте, их отчаянные попытки дотянуться друг до друга сквозь стиснувшие им руки челюсти смерти, и то, как она поцеловала его, зная, что он не почувствует, но слишком хотела почувствовать сама. Как ощутила в нем жизнь и сама ожила, надеясь, не сомневаясь больше – и как все вдруг кончилось, как он молчал, а она уходила. Тогда она отчаялась, но сейчас, когда слитным гулом сотни голосов взлетели под каменные своды Эребора, приветствуя короля, в ней поднималась и крепла не знакомая прежде решимость.

Она полюбила его, потому что он не дал ей выбора – так может быть, теперь ее черед сделать то же?

Часть 2

Дел было много, спасительно много.

Разбирая чертежи и планы, он обсуждал с Балином и другими строительство нового и восстановление старого, выслушивал отчеты мастеров и шахтеров и решал, какие штреки бросить, а в каких продолжить работу, какими из смауговых разрушений заняться немедля, а какие могут подождать, читал бесконечные списки содержимого бездонной сокровищницы и придумывал, как пополнить полупустые кладовые… Одного этого было довольно, чтобы днями напролет быть занятым делом, а все время, что оставалось у него, Кили проводил в кузницах и мастерских. Давным-давно, в Синих горах, когда Балин безнадежно старался вложить в их с Фили головы хоть немного своих пергаментных и чернильных познаний, а Двалин сгонял с них по семь потов на тренировочном дворе, Кили не слишком утруждал себя работой с огнем и железом. Помогал Торину в кузнице да и все, и в результате со скрипкой и то был дружен побольше, чем с молотом и наковальней. Но тогда он был никем, и это было допустимо. Теперь он был королем и не мог быть мастером хуже любого из своих подданных.

Во всем, что он делал, сплошь были одни только синие и зеленые камни, и в серебро он предпочитал заключать их, и понимал, хоть и не желал этого, боролся как мог, что делает все это для нее, украшает ее костром во мраке сияющий образ этими ненужными рукотворными звездами.

Иногда свирепая, как лютый зверь, тоска бросалась на него, и от одинокой порванной боли этой он не знал, куда бежать, и шел в оружейную в тысячный раз перебирать кинжалы и ножи, которые Фили рассматривал с таким интересом, или ходил по пустынным коридорам, где они блуждали вместе, ошеломленно оглядываясь по сторонам, и вспоминал, о чем они тогда говорили… Золотое ожерелье с сапфирами скользнуло ему под ноги с груды не разобранных еще богатств. Он вспомнил давние с братом разговоры, и дочь лодочника, а ныне короля, вспомнил слова, которым тогда не придавал значения и не слишком-то слушал, занятый другим… Спустившись к воротам, он отдал ожерелье одному из стражей и велел доставить это в дар старшей королевне, ничего не объясняя, сам не думая даже, зачем это делает и что подумает девушка, он делал это не для нее. Фили говорил о ней, она ему нравилась. А он думал о Тауриэль и не слушал его. Очередной заряд гнева разорвался в груди, и пламя это он обрушил на нее. Из-за нее он не слушал, из-за нее не отомстил за брата, из-за нее был слаб. Явившись в кузницу, он излил свою ярость на наковальню, трудясь до дрожи в руках и алых пятен под веками, и рукоять к мечу, оставшемуся там остывать, вся была изукрашена золотым и красным.

***

Когда умер отец, Кили был еще слишком ребенок, чтобы осознать и запомнить эту утрату, а потом, спустя много лет, он спросил об этом Фили, и тот сказал, что жить с тех пор было – словно засыпать в глухом лесу, зная, что никто не стоит на часах. Это и происходило с Кили сейчас: накатывающий по ночам ужас беззащитного одиночества, от которого не спасали ни стены Горы, ни стража, ни меч под рукой. Он не был больше младшим, он был один, но каждый закат превращал его в ребенка, бессильного перед тихо крадущейся к нему темнотой. У страха этого не было лица, не орочьи клыки или глаза призраков ему мерещились в темных углах его огромного пустого чертога. Это был ужас такой сильный и такой древний, что не нуждался в обличье.

Усталость тела от молота и кирки, усталость разума от каждодневного груза решений, усталость сердца от молчания (он ведь почти ни с кем не разговаривал, не считая бесед о делах) – соединенное невозможностью отдохнуть даже во сне, все это стискивало его в железном кулаке до кровавых синяков под кожей, выдавливало силы до капли, и в конце концов, чувствуя, что если не вырвется сейчас, то сделает что-то непоправимое, Кили выбрал единственный осуществимый побег – за пределы Эребора. Отправился на охоту.

Была зима, еще помнившие страх драконьей власти леса в окрестностях Эребора стояли голые и пустые. Дичи не было совсем. Кили медленно шел по белому склону, оглядывая землю в поисках следа, пытаясь приметить где-нибудь обломанную звериным бегом ветку или хоть руны птичьих следов на снегу, какие угодно свидетельства чужой жизни, но мир вокруг был нем и не желал говорить с ним. Он ушел из Эребора еще до рассвета, теперь уже солнце поднялось высоко. Его ждали дела, стоило бы сдаться и вернуться к ним, и он уже повернул было назад, когда выше на склоне ему вдруг почудилось какое-то движение. Он медленно пошел туда и за обледенелой порослью черных кустов увидел цепь волчьих следов. Странно крупных и совсем свежих – начавшийся с ночи слабый снегопад едва успел припорошить отпечатки. Легкий ветер налетал с той стороны, куда шел зверь. Удачно. Накинув стрелу на тетиву, Кили пошел по следу.

Поднимаясь вверх по склону, след сворачивал и вел затем вниз, по отлогому краю неглубокой расщелины. Дичь его была там. Не волк – варг, тощий, заморенный, с клочковатой грязной шкурой, он драл клыками какую-то падаль в густо-красной кляксе крови на снегу. Голод занимал его больше всего мира вокруг, а Кили шел тихо, варг не услышал. Остановившись на краю расщелины, он поднял лук. Варг стоял хорошо, боком к нему, зарываясь мордой в красный снег. Перья стрелы нежно коснулись щеки. Кили прицелился зверю под ребра, но за миг прежде, чем пальцы отпустили тетиву, вдруг передумал и направил стрелу чуть в сторону.

Стрела вонзилась в землю в паре шагов от варга. С глухим рыком тот вскинул голову, скакнул прочь, вспугнутый звуком, и метнулся вверх по склону, туда, где стоял Кили. Как и было нужно. Скинув с плеча ремень с колчаном и обернув плащом лук, он бросил это оружие в сторону и вырвал из-за пояса нож.

Варг ринулся на него, распахнутой пастью на горло. Кили увернулся – неудачно, невидимые корни под снегом поймали ногу на середине шага, и он повалился на колени в сугроб. Нож его прочесал вздыбленную шерсть на боку зверя, кровь брызнула на белую землю, но рана была слишком неглубока. Подгоняемый болью хищник снова прыгнул, ухнул свирепыми лапами в смятый Кили пустой сугроб – он успел броситься в сторону. Но тело подводило, не выдавало того и столько, как он привык за жизнь, не успевало больше за его лихим уверенным инстинктом. Рана затянулась, но это был мох на расколотом камне, внутри все равно тянулась трещина, и он был медленный, жалко медленный и слабый.

Когти скрежетнули по камням, и лютая серо-ржавая тень прыгнула снова. Быстрее, тяжелее и намного сильнее него.

«Хочешь сам с собой закончить, коль Азогову отродью это не удалось?».

Мощь тяжелого зверя швырнула его назад, спиной на широкий сосновый ствол. Кили едва успел заслонить рукой шею, и челюсти варга разгрызли ему предплечье и локоть, рванули, выдирая живые кровавые лоскуты. И собственная боль вдруг разъярила Кили за пределы жажды жизни и даже жажды чужой смерти. Не для этого он пережил все, что с ним было, не для этой смерти Махал оставил его в живых.

Ведь так?

Вслепую за снегом и ветром он ударил зверя ножом, раз, другой, и с визгливым рыком варг отскочил прочь, пятная снег горячими красными следами. Злоба пересилила в нем испуг, он снова кинулся вперед, но Кили не стал уворачиваться или защищаться. Прыгнул навстречу, ныряя под поднятые в свирепом рывке лапы, и со всей силой их столкновения вонзил нож в грудь зверя.

Тяжелая волчья туша рухнула на него, вдавила в жесткую белую твердь. С трудом, одной рукой цепляясь за землю, Кили вытащил себя из-под еще живого варга, замирающе бившегося в жидком красном снегу, и поднялся на ноги. Он сам не чувствовал этого, но он улыбался. Не тому, что жив, не одержанной победе – своей правоте.

***

С тех пор Кили проводил на охоте каждый свой свободный миг. Он и раньше любил охотиться – это было дело, в котором он превзошел всех, кого знал, и браться за лук всегда доставляло ему радость. Но прежде охота была делом чистым, он не убивал – он добывал дичь, делал что-то естественное, положенное самой жизнью. Теперь охота стала для него войной, маленькой и неумолимо победоносной, и не дичь была ему нужна, не еда ради жизни, а убийство ради него самого, и стрелу он любил теперь за ее полет, за свирепый свист ее и за кровь, которую она проливала.

***

Снег сошел, лед на Долгом озере растаял, и черные берега его туманило нежной первой зеленью теплое дыхание весны. Дейл оживал, кровь жизни бежала быстрее, согретая долгожданным солнцем: улицы были людны, повсюду звучали голоса, детский смех, даже музыка. Это были непривычные звуки: в весь год напролет сыром Эсгароте, где воды было больше, чем воздуха, музыкальные инструменты долго не жили и редко звучали. Тауриэль знала об этом от Сигрид.

***

После битвы лес, столетиями бывший родным домом, стал тесен, душен для Тауриэль. Владыка Трандуил простил ее дерзкий бунт и позволил ей вернуться, но она не могла больше оставаться в его дворце, живым клинком на страже его отстраненного покоя. Леголас покинул Лихолесье, ступил на свой собственный путь, не за ней и не прочь от отца. Она осталась одна. Как за колдовским блуждающим огнем в лесной чаще, она последовала за Кили и сама не заметила, как вышла из-под крон своей прежней жизни и потеряла дорогу назад, а новая жизнь простиралась во все стороны нехоженым полем, без единой тропы, без чужого следа, каким она могла бы пойти, и не было ни одного огня в сумерках на горизонте, чтобы указать ей путь.

Случайная встреча зажгла для нее новый путеводный огонек.

Она шла от ворот Эребора, незваная гостья, желанной не ставшая, когда едва знакомый голос окликнул ее:

– Госпожа!

Ее так никогда не величали. Удивленная, Тауриэль обернулась.

– Я не сказала спасибо, – заговорила дочь Убийцы Дракона, торопливо подойдя. – Ты помогла нам, там, когда Эсгарот горел, и те орки… Спасибо.

Тауриэль едва сообразила сквозь усталый туман своих растерянных мыслей, о чем девушка говорит. Растерзанный орками мирный дом, сожженный драконом город. Как давно это было… Прожитые ей годы как будто разбили и перемешали осколки, давнее казалось близким, а случившееся вчера лежало годы назад. Она кивнула, устало улыбнулась в ответ на эту благодарность и пошла было дальше, но остановилась через шаг. Куда ей идти?

Сигрид дала ей ответ, хоть на один этот день.

– Будь нашей гостьей сегодня, – попросила Сигрид, и в ее голосе Тауриэль услышала улыбку, неуверенно старающуюся согреть между ними поздно-зимний холод. – Когда нас больше не нужно защищать.

С тех пор Тауриэль не раз бывала гостьей в доме короля, но интерес и тепло, с какими там ее встречали, удивляли ее по-прежнему. Она не понимала их причин.

Кили она не понимала тоже, никогда. Звезды желанны лишь на расстоянии, ими любуются, но руки протягивают к земному огню. Она не могла отыскать в себе то, что он в ней видел, к чему потянулся через пропасть, которую ей не пришло бы и в голову попытаться преодолеть. Не знала, ради чего он захотел бы вернуться.

Жизнь требовала от нее метких стрел чаще, чем нежных слов, и она знала, как врачевать только те раны, которые можно увидеть. Из мира давно ушли те, для кого она была дочерью, сестрой ей некому было стать. Она была другом и воином, но друг ушел, клинок выпал из ее рук...

А для него, для Кили, она была – она.

Она не видела Кили со дня коронации. Часто, очень часто она возвращалась к Эребору, надеясь на случай, но он не покидал своего каменного королевства, а она не могла и не желала снова войти туда незваной. В тот день Тауриэль вновь была в Дейле, медленно переходила от одного прилавка к другому на первой ярмарке возродившегося города. Не много торговцев привели сюда совсем недавно освободившиеся от драконьей тени дороги, но это все равно был праздник, и редкие цветы иноземных товаров под прохладным здешним солнцем зацвели по-особенному чудесными красками.

– Флейта? Ты называешь эту штуковину флейтой? – Громкий позабавленный возглас совсем рядом зацепил слух Тауриэль, и она, невольно обернувшись, обнаружила себя перед прилавком с музыкальными инструментами. Говоривший же оказался ей знаком: гном, упрямо не расстававшийся со смешной своей шапкой, с улыбкой не на лице, а в сердце, с глазами черными и живыми, как земля. Он рассматривал короткую флейту, украшенную прихотливой резьбой, и то и дело позабавленно фыркал.

– Флейта и есть, – сварливо ответил ему купец. – Эльфийской работы, потому и резьба на ней такая богатая!

– Да тут вырезано больше, чем осталось, – воскликнул гном, но все-таки поднес флейту к губам, наиграл быструю звонкую мелодию и неодобрительно качнул головой. – Плачет, что твоя иволга, а должна смеяться, как жаворонок.

Тауриэль улыбнулась.

– Наши песни все больше печальны, – сказала она. – Негоже флейте смеяться, когда невесел певец.

Гном узнал ее, размашисто поклонился, приветствуя. Тауриэль склонила голову в ответ, и тут взгляд ее упал на лежавшую в конце прилавка скрипку из удивительно светлого дерева, такого несравненного огненно-золотого цвета, будто янтарь пропитывал его, как под осень сок пропитывает спелые мягкие фрукты. Чуть тронешь струны – и музыка брызнет сладкими каплями, потечет золотым медовым ручьем.

– Купил у мастера из южан, – сказал купец, заметив, что заинтересовало ее. Он с удовольствием поднял скрипку к плечу и заиграл. Струны под смычком запели густым и глубоким голосом, и эхо их чужеземной речи еще раздавалось у Тауриэль в груди, даже когда купец вновь опустил инструмент на прилавок.

– Голос красавицы, – восхищенно сказал гном с флейтой и добавил с негаданной и милой галантностью: – Тебе, госпожа, подойдет.

Тауриэль покачала головой.

– Я не умею творить музыку. – Она коснулась пальцами серебряных струн скрипки, и, простившись, пошла прочь.

Веселая шумная площадь давно осталась позади, но пальцы не отпускало ощущение тугих звонких нитей под ними, натянутых мирной тетивой и не смерть, а жизнь бросающих в воздух. Все прежние годы она не стремилась к музыкальному мастерству, не любила праздники с их звенящими струнами и долгими песнями. Тишина была лучше любых мелодий, а птицы пели чудеснее менестрелей, потому что язык их был ей неведом. Но сейчас… Она развернулась и стремительно зашагала назад.

– Опоздала, госпожа моя, – развел руками купец. – Знакомец твой купил ту скрипку. В подарок, сказал. Может, тебе и дарить надумал – видно было, она тебе приглянулась.

Тауриэль засмеялась.

– Едва ли!..

Часть 3

«Будет справедливо признать, что большинство из нас были удивлены силой и успешностью его правления. Всего за несколько месяцев тяжелая тень запустения отступила от Эребора, разрушенное заживало на глазах, тишину разгонял живой голос, и красота и величие подгорного царства пробуждались, загорались вновь. Он трудился со всей своей силой, не позволяя себе даже минутного отдыха, если не считать того времени, что он проводил на охоте. Очень скоро эта новая жизнь начала гранить его по-своему, под новую его оправу. Что-то хищное проявилось в его лице, усталость и голод – он никогда не бывал в пиршественном чертоге и отказывался почти от всей еды – заострили его черты и глубокой густой тенью обвели глаза. Вороново это оперение, которым на моих глазах обрастала птица совсем другой породы, пугало нас, тех, кто так недавно с ним бок о бок измерил шагами полмира и видел его тем, кем он на самом деле был».

Отняв перо от исписанной страницы, Ори задумчиво поднял взгляд к резным сводам зала. Вокруг эхом отдавались голоса и шаги, гремели удары кирки о камень – медленно, неохотно, но темная тишина Казад Дума отступала, и вместо черного яда орочьих ратей по каменным жилам этих коридоров и залов скоро вновь побежит золотая кровь их вернувшихся хозяев… Мысль эта, внезапно двусмысленная, нехорошая, заставила хрониста вздрогнуть. Вытерев перо, он придвинул к себе книгу и продолжил писать, вернувшись мыслями в надежное, проверенное прошлое.

«Молодой король наш не давал себе передышки ни в чем, не желал есть, потому что еда теперь была горька, как на тризне, не мог спать, потому что сон не был могильным, и считал, что может все это выдержать. Я долго знал его, и помню, что это была извечная его ошибка – считать себя способным справиться с чем угодно. Но что делать – юность цветет этим, как пруд лилиями».

***

Минувшей ночью Кили почти не спал, ничего не ел весь день, но вместо голода и усталости чувствовал только вызывающий азарт: что, и это выдержу, и с таким справлюсь? Глупый этот вызов, собственному телу брошенный, развлекал его всякий раз, когда дела не давали отправиться на охоту. В конце концов, только короткий клинок и бездоспешная голая жизнь были у него против оголодало-безумного зверя, и все же он остался цел и вышел победителем. Та первая охота одела его в броню лучше митрила, и он любил проверять ее всем, чем мог: опасной охотой, рабочим изнеможением, бессонной своей голодовкой… Ойна и Балина тревожило это, но от отмахивался от их беспокойства. Прежде Фили с настырной заботливостью волновался за него, и теперь Кили с до мяса обжигающим стыдом вспоминал, с каким раздражением отвергал эту заботу – и с удвоенной злостью отвергал заботу всех других.