Текст книги "Древо яда (СИ)"

Автор книги: Толкиенист обыкновенный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Смешно, – хрипло шепчет он, изнуренно закрывая глаза. – Что будет с тобой, когда я умру?

– Ты не умрешь, – рассеянно, но твердо отрезает Таурендил. Нечто странное мелькает в его тоне звоном стали, не позволяя Леголасу и мысли допустить о том, чтобы возражать и препираться. Он молча кивает, с трудом удерживаясь от того, чтобы зевнуть. – Но если такое когда-нибудь случится, мне будет плохо. Какое-то время.

– Ох, ты не собираешься скорбеть обо мне всю оставшуюся вечность? – Леголас тихо смеется, неожиданно, быть может, даже для самого себя. Ему всё ещё предстоит вспомнить и разобраться: события того дня, что он назвал бы «вчерашним», не тверди все кругом, что минул год, бесцветны, далеки и непонятны.

– Тебя трудно забыть, – хмыкает его почти-друг – друг или нет – не столь важно, хоть Леголасу, может быть, совсем немного и любопытно: друг ли. – Если ждешь от меня гневных отповедей и слов о твоей глупости, не имеющей границ – напрасно. Что сделано, то сделано, не мне судить тебя за твой выбор.

Леголас крепко жмурится. То, что он слышит – правильно, что отнюдь не значит, что это то, что он услышать надеялся. Таурендил поступает так, как в голову взбредёт, но каким-то дивным образом Леголасу давно уж не приходилось становиться свидетелем его ошибок. Похоже, что единственным, кто всегда оступается с грохотом, останется он. Уморительно.

– Похоже, всё королевство теперича меня безумцем считает, – произносит он, ни к кому толком не обращаясь: Леголас изо всех сил старается убедить себя, что это едва ли то, что и в самом деле его волнует.

– Последствия всё той же твоей глупости, – ехидно отрезает Таурендил. – Не худшее, что могло случиться.

Леголас вынужден согласиться с ним, как ни омерзительно ему то. Они молчат несколько долгих мгновений, прежде чем он всё же решается:

– Что же мне делать теперь? – Леголас знает, что звучит гадко растерянно и слишком уж по-детски, точно ребёнок, чьи родители оставили его в компании незнакомцев, пообещав вернуться вскоре, но обещания не сдержав.

Таурендил задумчиво, словно лишь размышляя вслух, произносит:

– Будь я на твоём месте, то попытался бы Его Величество убить. И, будь на твоем месте я, то у меня это, разумеется, вышло бы. Видишь ли, это единственный способ покончить со всем этим, мой дорогой друг, раз и навсегда, однако мы оба знаем, что у тебя ничего не получится. А потому могу лишь посоветовать тебе попросить его о снисхождении, иначе…

– Что? – резко восклицает Леголас, и замирает, врасплох захваченный нежданной вспышкой ярости. – Снисхождении?!

– Иначе, – не теряя хладнокровия продолжает Таурендил, – ты умрёшь. Или он ненароком умрёт. Или умрёте вы оба, что обеспечит чудовищно веселые времена для всего королевства. Остановись, пока не поздно: большего, чем теперь, тебе уж точно не получить, – голос его дрожит, в запальчивости гнева ломаясь и падая: – Король Трандуил никогда не стоил твоего разума, и тем паче не стоит твоей жизни, пусть ты этого понять и не в силах. Что бы ты ни пытался… Ради Эру и Валар, ничто и никто не стоит того, чтобы жертвовать своей жизнью, и особенно твой отец!

– Я пытался умереть не ради него, – шипит сквозь зубы Леголас, отчётливо ощущая, как мир рушится под его ногами. Он не верит самому себе, но гнев прост и кристально ясен: Таурендил сердится оттого, что беспокоится, а раз беспокоится, значит ему не всё равно. Значит, у Леголаса всё ещё кто-то есть.

– Повторяй это себе почаще, – жёстко отсекает Таурендил. – Вы заигрались, слишком заигрались, Леголас, и ты не можешь знать, будет ли он пытаться спасти тебя в следующий раз.

Взгляд, каким старый друг его одаривает обжигающе-светел; ярость в нём переливается страхом, тем самым, особенным и резким, какой Леголас часто замечал у своего отражения. Они боятся своего короля, но всё же боятся по-разному и, сдаётся, из-за разного.

Дверь с грохотом захлопывается за ним.

Леголас надрывно смеётся в извечной мертвой тишине своих покоев: Таурендил всегда поступает правильно.

Леголас помнит, как восемь сотен лет назад его король, вложив ему меч в руки и улыбнувшись безмятежно, приказал убить его. Помнит, как, ошеломлённый, застыл, зацепившись лишь за вёрткую и кислую мысль, что, чудится, всё же совершит грех отцеубийства.

Он помнит их фальшивую дуэль; помнит, как король смеялся, приказывая нападать, но сам лишь защищался, парируя его удары – почти все, всегда лишь почти. Леголас помнит первую кровь, но не помнит, кому она принадлежала: не всё ли равно, если в жилах их одна кровь течёт?

Он помнит, как ранил своего отца. Как мягко, с влажным хлюпом вошло лезвие в податливую плоть – ни на одном из них не было доспехов, – а светлые глаза распахнулись, враз темнея, и на миг полыхнули чем-то страшным, самым страшным из всего того дня, лихорадочно-горячего, вязкого и пропахшего мерзким, горьким ароматом крови, гордостью.

Леголас помнит, как едва сумел остановиться, опьяненный кровью на губах и гордостью, бесконечной отцовской гордостью, лесным пожаром пылающей в больном взгляде короля. Помнит, как тяжело дышал между грохотом сердца в ушах, часто моргая – отчаянно силясь прийти в себя. Помнит, как стоял над поверженным или же решившим сыграть в поражение королём, прижав к его горлу острие своего меча.

Он помнит, с чего всё началось: «Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё?». Это всегда становится последним, что он от отца слышит. Леголас помнит – забыть ему, похоже, не позволят.

Помнит, как поняв, что готов убить, отшатнулся, отрезвлённый, под заливистый отцовский смех осознавая, что проиграл. Он сбежал из дворца в позоре и спешке, с алой пеленой на глазах и счастливым хохотом короля, звенящим долгие десятки лет в разуме набатом колоколов, кричащих о смерти.

Он помнит. Срок придёт и они все своё получат.

Леголаса тошнит. Выворачивает наизнанку битым хрусталём, винной кровью и нелепым кружевом изломанных крыльев бабочек; рвёт желчью, горечью и мерзостью. Он, в ужасном порыве столь гнусной слабости, обхватывает руками живот, давится слезами и хриплыми криками. Он плачет – впервые за три тысячи лет. Ему больно.

Комментарий к Глава восьмая: Иного рода пустыня

«Зимою увидел я снежную гладь,

И снег попросил я со мной поиграть.

…Играя, растаял в руках моих снег…

И вот мне Зима говорит: – Это грех!»

Факт того, что люди иногда выживают, падая с самолетов, дает Леголасу, как существу условно бессмертному шанс пережить падение с 10-15 метров, но не обеспечивает неуязвимость вам, в случае, если попытаетесь повторить.

И да, мне неприятно получать сообщения, в которых говорится, что благодаря этой моей работе, Вы решили, будто покончить жизнь самоубийством – хорошая идея; прекратите, пожалуйста, обратитесь к дипломированному специалисту или позвоните по горячей линии. Я – не Ваш терапевт и данная работа ни к чему не призывает; жизнь у нас всех одна, а в мире, в конце концов, всегда найдется кто-нибудь, кто безмерно Вами дорожит.

========== Глава девятая: Слепота дает уроки ясновидения ==========

И остался недвижим,

Ядом скованный моим.

– Когда он придёт? Почему он просто не может прийти? Я ведь не сделал ничего дурного, – недоуменно шепчет некто, до ужаса на него похожий; некто, кого Леголас, быть может, видел в зеркале тысячи лет назад, обрывает лепестки цветка, что мнёт в руках. Некто, страшно похожий на ребёнка, но совсем не похожий на того, кем Леголас стал.

Лепестки падают, падают, падают. Розы желтеют, умирают, гниют; шипы раздирают кожу, обвивают запястья, в которых течёт жидкое солнце юности – они медленно пьют его, благоухают и млеют от мёртвого тепла, склоняя пышные короны бутонов только-только на свет появившихся.

– Ничего дурного… – эхом вторит Леголас, и тянется, тянется навстречу, мучимый больным, горьким желанием прикоснуться, почувствовать, услышать. – Этого недостаточно.

Ему не по душе розы: они цвели некогда на могиле его матери до одного душного, знойного лета, они пахли медово и лживо, они распускались приторностью блеклого розового цвета и умирали в тёмной лесной чаще.

– Он сказал, что я ему не сын, – обиженно трёт нос хрупкая и ядовито-ничтожная стеклянная мозаика из осколков того времени, когда он и в самом деле был пугающе-юным. – Он сказал, что она умерла из-за меня, и что все всегда будут умирать из-за меня.

– Он был рассержен, – уговаривает самого себя Леголас, кусая губы. – Гнев туманит разум.

– Он смеялся, – качает головой мальчишка, глядя в глаза которого Леголас себя не находит. Взор, какой он бросает – взор раненого животного, что само себе не принадлежит. Леголас чувствует, как через этот взгляд что-то детское и страшное проникает внутрь него, пуская корни. – Почему он насмехался надо мной?

Леголас пьян воздухом, истерзанным ржавчиной, а паркет крошится под его ногами, раня ступни, травя мысли. Мир рушится, гниёт и разлагается – он заперт в скрипучей рыжей от старости клетке собственного разума. Сумерки раскрашены цветами свежей плоти.

– Это не был счастливый смех, – бормочет он, вытирая рот ладонью. Липкая теплота крови бьёт наотмашь, и он сжимает пальцы в кулаки, не находя причины больной дрожи в руках. – Он любит тебя.

– Он сказал, что любит меня, – упрямится отражение, которое Леголасу давно уж не принадлежит – принадлежать едва ли может. – Он сказал, что я должен был умереть ещё давно, но раз я жив, то должен всегда быть рядом с ним. Почему он бросил меня? Почему он так и не пришёл за тобой? Что дурного ты сделал, чтобы он любил тебя?

День медленно разлагается в ночь – гнилую, тихую ночь.

Леголас открывает глаза, не уверенный, однако, в том, что проснулся. Он, пожалуй, потерялся, или, быть может, заплутал – где-то там, в паутине выцветших мыслей, что, точно мухи, пожрала нонче его рассудок. Впрочем, он предпочёл бы сойти с ума, нежели продолжать существовать в подобной манере.

Леголасу страшно.

Он прижимает колени к груди, свешивает голову и пусто глядит в потолок комнаты, на полу которой обнаруживает себя пробудившимся. Он не помнит, как оказался здесь, не помнит, его ли это покои и не желает вспоминать то, что всему этому предшествовало. Блики от десятка зажжённых свечей пляшут волшебными огоньками в древесных шрамах ветвей, сплетающихся над его головой.

Леголас желает бояться темноты: это куда понятнее и проще, чем то, что по обыкновению терзает хищными когтями его душу. Он зажигает свечи; огонь ему по душе, но к пламени прикасаться Леголас опасается, пусть в какое-то мгновение почти решается на это: он готов занять себя чем угодно, лишь бы на краткий миг заглушить хор мерзких голосов, кричащих и шепчущих, на сотню тонов напоминающих о том, что он посмел натворить.

Он пытается улыбнуться; ему положено улыбаться, ведь его король – его отец. Улыбнуться не выходит, и заместо того Леголас заходится приступом сухого, каркающего смеха, более напоминающего кашель. Он силится вырвать, выдрать из себя то тернистое и дурное, что пустило в душе его корни и зацвело буйным цветом мириадов мелких белых и кровью окроплённых цветов.

Он ошибся – каждый из немногих взглядов на него направленных – твердит о том; каждый, кого он почти умеет слышать – говорит так; глас разума, хриплый и звенящий ехидством – кричит это. Оступился, забылся, проявил слабость. Он чувствует себя больным.

Леголас прячет лицо в ладонях, надеясь, что появится кто-нибудь с кривой гримасой печали и скажет ему, что отныне он не имеет более права на престол и то, чтоб сыном Трандуила зваться. Это почти вызывает усмешку. Подобному, разумеется, случиться не суждено: принц оправится от болезни, принц очнётся, принц возьмётся за голову и всё будет как прежде.

Леголас боится и не хочет «как прежде», а ещё не знает, сумеет ли когда-нибудь выздороветь. Он ощущает себя бесконечно уставшим, и желает лишь только закрыть глаза и провалиться в глубокий, тихий сон без сновидений. Его тело душит само себя, захлёбываясь безграничной беспомощностью, сотрясается от страха, рвущего его на части.

Он не знает, что будет дальше.

Леголас чувствует незримое присутствие Таурендила где-то невдалеке, за десятком-других крепко запертых дверей, и уверен, что тот будет рядом до самого конца и чуть дольше. Таурендил был бы здесь – Леголас знает, что его почти-другу омерзительна была сама мысль оставить его в одиночестве, – однако король пожелал иного.

Король приказал принца запереть. Выставил стражу, велел никого не пускать, и отдал приказ «защищать». Король, как и прежде, отнял у него всё, но, против привычки, не спешил осчастливить его собственным обществом.

Голос отца в его разуме – это оторванные от связок мышцы, это выломанные из изуродованной плоти кости, это лоскуты содранной кожи, змеящейся позолоченными усмешками и гнилыми розами.

Леголас ждёт и страшится встречи; его отец, казалось, встречу ту отчего-то собрался на тысячелетия отсрочить, оставив наследника наедине с самим собой. Леголас ненавидит его за это. Заперт в клетке из собственной плоти и сбежать вовек не сможет.

У него достаточно причин для ненависти; помнится, пару сотен лет назад, он как-то брался составить список, но оставил эту затею, пока не зашло слишком уж далеко – ему определенно не стоило вспоминать всё. Они, к несчастью, у друг друга навсегда – и одного только этого ему с лихвой хватает.

Он ждёт, он надеется.

***

– Тебе не стоило этого видеть. Всего этого, – отрешённо произносит Трандуил, взглядом скользя по малахитовой зелени леса, припорошенного жемчугами снега. – Нужно было уехать иль, скорее уж, не приезжать вовсе.

Стекло расписано изморозью, как чернилами и шелком вышивают по коже; Трандуил ощущает лёд, сковывающий его мысли и сковывающий руки. Лёд трещит и ломается под ним; Трандуил предпочитает тонуть в обжигающе-холодной воде, нежели падать в темноту, обнаружив, что его мир подошёл к концу.

Он помнит по-прежнему: кожа её холодна, а глаза закрыты. Она лежит там, под холмами и болотами, в объятиях корней и ветвей, и до сих пор отчасти жива – пока он помнит. Трандуил не называет её имени, не зовет её, и всё ещё старается любить. Не забывать. Он смотрит на волнующееся и тихое нефритовое, дышащее смертью, живое море, видя лишь надгробный камень и пустую колыбель.

– Если желаешь, я могу сделать вид, что этого никогда не происходило или же что я ничего не заметил вовсе, – пожимает плечами Келеборн. – Мы оба можем притвориться, что всё в порядке, и, если тебе угодно, я могу хоть сейчас вернуться в Лориэн – с Леголасом всё будет хорошо, а значит и причины оставаться у меня более нет.

Трандуил любит и Лориэн, и его владыку тем же мятежным чувством, что и войны: старается не вспоминать, после пытается не обращать внимания, но неизменно уступает в неравном поединке с собственным изношенным, истосковавшимся сердцем. О Лесе своём же он печётся лучше, чем о родном ребенке – она, разумеется, ненавидела бы его за это, и мысли о том приносят Трандуилу мстительное довольство. Он хотел бы, так нелепо, чтобы она разгневалась, разочаровалась и всё же вернулась – показать, как сделать нужно было и что он во всём кругом неправ оказался.

– Алатариэль не заскучает без тебя? Год прошёл, – Трандуил трёт переносицу, не слишком уж вдумываясь в смысл сказанных слов.

Увенчанная сияющим венцом дева, горести её и тревоги Трандуилу безразличны, но, гложимый невесть откуда явившимся беспокойством он желает оборвать, закончить поскорее один из мириада однообразных разговоров, начало и финал которого им обоим давно известны.

– Всего лишь год, – Трандуил не глядит на Келеборна, но готов биться об заклад, что тот наверняка в этот миг усмехается. – Она знает, что у меня есть причины, но, разумеется, без твоего позволения не узнает какие, – в голосе его скользит ленивая язвительность.

– Значит, никогда не узнает, – хмыкает Трандуил, подходя к письменному столу, и начинает перебирать бумаги, больше из желания занять чем-то руки, нежели пытаясь и в самом деле разобраться в написанном. – С Леголасом и правда всё хорошо? – вопрошает он, изо всех сил силясь придать голосу как можно более рассеянный тон. Он растерян: запутанный до безнадежности и потерянный в собственных мыслях и домыслах, Трандуил едва ли с уверенностью может речь вести о чём бы то ни было, касающегося его сына. Как, быть может, и всегда, когда дело доходит до Леголаса.

Он по привычке цепляется за далёкое тиканье часов, как и прежде находя в этом звуке странное успокоение: когда-то его жена заводила их каждый день – без какой-либо причины, ей нравилось слышать их тиканье и только. Её смерть не стала сюрпризом; признаться, где-то в глубине души он чувствовал, что к этому всё и стремится. Трандуил не плакал – не пристало королям слёзы лить; разве что чуть-чуть на следующий день, когда в самый разгар поминок часы вдруг остановились. Помнится, он тогда выронил кубок с дрянным вином, отчётливо отдающим кровью, и вынужден был на некоторое время скрыться в чулане, где его никто бы не увидел.

Трандуил заводит часы каждый день – о, в замке часов далеко уже за сотню, но этим он живёт. Будет ли заводить часы Леголас, если и он умрет?

– Будет когда-нибудь, – туманно отвечает Келеборн, не глядя ему в глаза. – Когда тебя рядом не будет. Я ведь уже говорил, что во всём виноват ты?

– Не меньше тысячи раз, – кривая усмешка искажает губы; у Трандуила в разуме роится обозлённым пчелиным роем тысяча вопросов и, пожалуй, ни на один из них он не хочет знать ответа. – Не я столкнул его с башни.

– Но я голову готов дать на отсечение, что именно из-за тебя Леголас сделал то, что сделал, – Келеборн поджимает губы, смотрит хмуро и тяжело. – Я готов был убить тебя в тот день.

Трандуил не понимает, отчего. Келеборн – никто, они не семья, они даже не… Келеборн едва ли знает его сына; Келеборну, пожалуй, должно быть плевать, но отчего-то это не так, и Трандуил не видит причин для этого. Кто дал ему право судить, и почему, Эру ради, Трандуил должен его слушать, почему он слушает?

– Но не убил, – отрезает Трандуил, с причудливой мстительностью разрывая пополам пергамент. – Давно собирался спросить: почему?

Ему вспоминается то мгновение, когда они стояли друг напротив друга: взор Келеборна был темен, а сам Трандуил, в диковинной безучастности ко всему свету, тогда его безнадёжно сковавшей, не произнёс ни слова. Келеборн вынул из ножен меч; он остался неподвижен, а лекари, меж тем, за одной стеной, их отделявшей, суетились над его едва дышащим ребёнком. Келеборн, чудится, в тот день обошёлся лишь тем, что сломал ему нос, а Трандуил весь остаток ночи провёл сидя у дверей плотно запертых дверей в лазарет.

– Потому что твой сын любит тебя.

Они глядят друг на друга, и Трандуилу невольно вспоминаются былые, чудовищно-далёкие времена, когда всего этого не было. Был Дориат, был покой и тишина, был дом; его сыну никогда не понять и не разделить этого, как ему никогда не позабыть. Эта память – его проклятие, отравляющее и выжигающее каждое новое воспоминание.

– Это, безусловно, не так. И к лучшему – он достоин большего, – Трандуил улыбается, улыбается, улыбается. Леголас жив, ему этого более чем достаточно. Он, безусловно, знает, что его сын любит его, как знает и то, что, кажется, не может быть уверен в истоках собственной уродливой, искажённой привязанности.

– Всё было бы куда проще, будь это и в самом деле так, – фыркает Келеборн. – Ты виноват. Леголас простит тебя, как и всегда, и будет ненавидеть себя за это. Это не искупит твоей вины.

Трандуил чувствует дыхание на своем затылке, чувствует костлявые пальцы на плечах, чувствует всю боль своего умирания, медленного, бесконечного. Когти вонзаются глубже, раздирая плоть, рисуя руны проклятия чёрной кровью на мертвенно-бледной коже. Извечная их беседа меняется, к его неприятному изумлению.

– Разве в моих силах сделать теперь хоть что-нибудь? – он едва не смеется: всё испорчено, сломано и неправильно. Всё пошло так, как никогда не должно было, и он абсолютно ничего не понимает. Трандуил не знает, что делать. – Почему я не могу просто делать вид, что ничего не случилось, и всё не может быть как и всегда? С Леголасом всё будет в порядке, он снова уйдет и…

– Ты вконец ополоумел?! – взор Келеборна темнеет от гнева, и Трандуил широко усмехается.

Ярость клокочет меж ними, бьётся и царапается: они знают, что он не из тех, кто прислушивается к чужим советам, не из тех, кто нуждается в ком-либо, не из тех, кто признает вину. Трандуил знает, где ошибся и знает, что должен сделать; Келеборн нужен ему для того, чтобы произнести вслух слова, за которые его можно будет возненавидеть, ведь это проще, чем ненавидеть самого себя.

А ещё Трандуил знает и причину гнева родича, горьчащую кровью из незажившей раны: детей они своих потеряли, но Трандуил смеётся безумно, ведь ему самому неоправданно, несправедливо повезло.

– Он любит тебя, он ждёт тебя – будь рядом, будь сильнее, помоги ему. Дай ему право уйти, когда он того пожелает, и не смей, слышишь, не смей гнать прочь, внушив ему, что он должен уйти. Извинись, Моргот возьми, ты ведь его отец и ты виноват во всём!

Трандуил открывает было рот, собираясь сказать «Он сам сделал выбор», как осекается, замолкает и хмурится, вспомнив вдруг, как однажды отец, покачав головой, поглядел на него сверху вниз и невесть зачем сказал: «Ты то, что я из тебя сделал. Дети невинны; в каждом твоем проступке – доля моей вины». Леголас – тот, кого вырастил и воспитал он сам. Выбор им принятый сделал тот, кого не научили иному.

Келеборн смотрит на него с презрением и злостью, догорающей и смиренной. Трандуил ощущает его колючее беспокойство, от которого тут же дурно становится, но ничего с собою поделать не может.

Он понимает, что виноват. Он забылся, заигрался, не сумел остановиться – ошибся, ошибся, ошибся. Они не враги, не соперники, не равные; Леголас ребёнок, его ребёнок, не способ развеять скуку. Не скорбь давно – самодурство. Тот, кого он растил, обязан был опекать и защищать. Трандуил, впервые за тысячи лет, внезапно вспоминает не только то, что Леголас его сын, но и то, что он сам – отец.

– Благодарю, – он склоняет голову. Келеборн тяжело вздыхает; они оба знают, что этот разговор лучше не заканчивать ни сейчас, ни после. – Я предпочёл бы остаться в одиночестве, если ты не возражаешь.

Келеборн кивает, поднимается из кресла и останавливается у самой двери:

– Я ухожу, – просто говорит он. – В следующий свой приезд я надеюсь застать тут семью… Прощай, старый друг.

***

Леголас молит Валар о том, чтобы проклятая дверь открылась. Голос, один лишь звук чужого живого и настоящего голоса – много ли он просит?

Он не уверен, что проснулся; он боится, что проснулся. Одиночество никогда не было его страхом, не одиночество, нет – тишина. В его покоях тихо.

Леголас вновь разбивает зеркало, швыряет книги, рвёт бумаги и кричит. Злость лучше страха. На мгновение ему становится легче, но после тишина снова приходит крадущейся походкой. Выламывает руки, зажимает рот, перерезает сухожия – ставит на колени.

Отцу не нравилось, когда он склонял голову – перед кем бы то ни было, кроме него, и Леголас упрямо задирает подбородок, надеясь так глупо, что если он будет хорошим сыном – отец придёт. Он не знает, чего отец хочет теперь за право одной единственной морготовой встречи; не знает, что должен сделать.

Леголас не так уж и хорош в ненависти: она горит и догорает, белым пеплом въедаясь под кожу, но всё же исчезает, потушенная нуждой. Леголас умел уходить, не оглядываясь, но до сих пор не научился оставаясь, мириться с равнодушием.

Он чувствует, как теряет рассудок, и знает, что ему необходимо. Между двух зол есть выбор один: Леголас предпочитает чужое болезнетворно жаркое безумство собственному, морозом и смертью скованному.

Леголас часто моргает, силясь избавиться от липких, цепких и жадных объятий страшного видения – не сна, но сновидения, прокравшегося тайком в явь. Он закрывает глаза и глубоко вздыхает. Из гнилой, серебряно-звёздной и бесконечно туманной мглы своего же разума на него взирает обезображенный труп.

Леголас тянет пальцы, в причудливой смеси растерянности и обречённости; касается скользкой и холодной кожи, тёмных от крови волос, и рваного кольца пустых глазниц. Он бредит: с режущей чёткостью узнав в призраке то, чем он мог бы стать, Леголас не чувствует страха, задыхаясь в солёном привкусе безнадёжности. Он повержен, он сдаётся, он мечтает лишь о том, чтобы отец хоть раз явился и спас его. Но этого, разумеется, не произойдет.

– Похоже, мы тут с тобой надолго, – хрипло шепчет он, измождённо улыбаясь своему гниющему трупу, в молчании сидящему напротив.

Леголас устал. Усталость чудна: вышитая гневом и пеплом, она ложится на плечи легким плащом, принося столь желанное тихое спокойство. Он устал ждать и до смерти устал от собственной вечной болезни, буйно цветущей бутонами зависимости и жажды чужих слов, взглядов, прикосновений.

Ему тошно; он, чудится, наконец догорел. Леголас облизывает искусанные губы и закрывает глаза, надеясь заснуть. Король, безусловно, стоит того, чтобы умереть за него, но не отец, нет.

В дверь стучат уже десять минут к ряду, когда он просыпается, мучимый тупой головной болью. Леголас закатывает глаза, предельно ясно осознавая, кто это – чувствует.

– Убирайтесь вон! – почти кричит он. Сил нет, ничего нет, он не чувствует себя способным продолжать их бесконечную, тошнотворную игру.

– О, это было неожиданно, – с тенью интереса отмечает отец, разумеется, входя в комнату. – Я уж думал, что ты всё же умер, или, упаси Валар, заснул. Не расскажешь, почему ты на полу и что здесь произошло?

Леголас ощущает себя мерзостно жалким, как, однако, всегда бывало под этим отцовским взором – насмешливо-пустым. Всё становится во сто крат хуже, когда отец вдруг опускается пред ним на колени, заглядывая в лицо. Они смотрят друг другу в глаза, и, пожалуй, именно так выглядит ложь в живом своём воплощении.

– Ох, – прищурившись, отмечает король. Леголас морщит нос и отводит взор, силясь собраться с мыслями, склизкими и разбегающимися после сна, и разобраться в том, что именно ощущает в это мгновение. – Знаешь ли, есть и более простые способы сказать, что убранство комнат тебе наскучило, и вовсе не обязательно всё при этом крушить… Впрочем, забудь, мне так даже больше нравится.

– Прекратите, – сухо произносит Леголас, с трудом подавляя неуместный порыв зевнуть. Ему определенно не нравится то, что он испытывает: нечто среднее между раздражением и облегчением, сбивающим с толку и возвращающим его сразу на две сотни шагов назад. – У вас плохо удаётся шутить. Говорите, что хотели, если уж не собираетесь уходить.

– Разве ты хочешь, чтобы я ушел? – отец вскидывает брови. Леголас ощущает острый приступ тошноты. Эру, как же ему мерзко от всего этого. – Зачем тогда звал?

– Я не звал вас, – Леголас фыркает и вздрагивает, когда отец вдруг касается его руки. Они глядят друг на друга с чем-то столь неуместным, как смятение. Леголас гадает, что за игру они ведут на этот раз и должен ли он делать вид, что всё хорошо. Отец смотрит на него как на фарфоровую статуэтку, покрывшуюся трещинами, и оттого становится ещё хуже – Леголас начинает себя ею чувствовать.

– Вот как, – задумчиво произносит он, первым отрывая взор, но лишь для того, чтобы окинуть сына с макушки до пяток оценивающим, пристальным взглядом. И неожиданно, осторожно обхватив за плечи, поднимает Леголаса на руки, лишь ухмыльнувшись уголком губ на замешательство, скользнувшее по лицу сына.

Омерзительно. Они растеряны – оба. Подобного не приключилось прежде, и в ужасной беспомощности и разрушенности никто из них не знает, что следует делать. Леголас помнит и знает, что помнит и отец, что до опасной грани им случалось и раньше доходить, но впервые – переступить за неё. Обескураживающе.

– Ваше Величество? – отчего-то севшим голосом зовёт его Леголас, разрываясь меж яростью, страхом и смущением.

– Ваше Высочество, – насмешливо, так насмешливо, но оттого едва ли менее искажённо-притворно усмехнувшись, кивает ему отец. – Мне показалось, что на полу чересчур много осколков, а вид твоей крови мне уже успел наскучить, не обессудь.

С бережностью, которой Леголас едва ли мог ожидать, отец опускает его на постель, вновь окидывает придирчивым взглядом и зачем-то закутывает в одеяло. Леголас склоняет голову набок, напряжённо ожидая того, что будет дальше. Он не узнаёт своего короля и не может разгадать мотивов причудливых его действий; фальшь громко звенит между ними, и Леголас знает, что долго это продолжаться не сможет.

– Чего вы пытаетесь добиться? – отстраненно спрашивает он, глядя на отца, севшего напротив. За правым плечом родителя маячит блеклый, полупрозрачный труп.

Отец в молчании взирает на него, и Леголас кожей ощущает, как нечто незримо меняется. Тёплая усмешка с уст короля бесследно исчезает, а взгляд покидает то мерзкое и тёплое, что заставляло Леголаса чувствовать себя пресловутым и изрядно побитым фарфором.

– И что же я должен сказать? – отец, впервые на его памяти, выглядит растерянным, пусть голос его твёрд и лишён всяких красок. Леголас без труда видит нечто в самих его чертах, повороте головы, тени в глазах, быть может, что раскрывает ему – всё. – Что ты хочешь, чтобы я сказал?

Леголас слабо улыбается. Это уже больше похоже на его отца. «Делай то, что должен; будет то, что будет», – вспоминается отчего-то ему.

– Солгите мне, пожалуйста, – просит он с той постыдной, непозволительной слабостью, которую никогда и никто другой не увидит. Только лишь сейчас он понимает, что совсем немного рад видеть отца – дышать спокойнее. Ему любопытно – дурная, старая привычка, что, не погубив его теперь, непременно сведёт в могилу в скором слепяще-белом будущем.

– Не в моих силах было предвидеть подобный исход, и знай я, что всё обернётся таким образом, сделал бы всё, чтобы предотвратить это. У меня были серьёзные причины на это, и, будь выбор, я никогда не рискнул бы твоей жизнью, – чётко, с расстановкой произносит отец, глядя ему прямо в глаза.

Леголас кивает, тяжело сглатывая. Он, разумеется, может с этим справиться.

– Я бы хотел, чтобы это было сном, – потеряно говорит он, с мольбой взирая на отца. – Могу ли я проснуться прямо сейчас?

– Мне искренне жаль, – тихо отвечает вдруг он, и Леголас вскидывается, глядя на отца с изумлением. Неужто обезумел? Они не извиняются, никогда не извинялись: они улыбаются, он уходит, король ждёт, и более никто о случившимся ни словом, ни жестом не вспоминает. Так было всегда; будь так и сейчас, Леголасу было бы чуть легче, ведь это означало бы, что ничего и в самом деле значимого не случилось. Он мог бы попытаться поверить, что всё будет в порядке. – Я не стану просить прощения, поскольку тебе определенно не стоит давать его мне, но я хочу, чтобы ты знал, что мне жаль. Ты дорог мне, мой сын, и я сделаю всё ради того, чтобы защитить тебя.