Текст книги "Древо яда (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Принц.
Ему не знаком этот голос: его король никогда не звал его прежде в подобной манере. Леголасу почти страшно: королям не должно страх испытывать.
Его отец не зовёт его принцем, ведь он всего лишь его сын, а этого, по его словам, более чем достаточно. С королём же до этого дня ему встречаться лицом к лицу не приходилось – лишь слышать, лишь гадать.
– Мой принц.
Голос отца – лес. Леголасу доводилось слышать эту надреснутую, хрусткую боль в предсмертном крике птицы; ему знакома подобная испуганная, изумленная хриплость из деревьев, сломанных грозой, а пьяная боль брусничной кровью текла к его ногам.
Король потянулся к нему, лихорадочно хватая за руку. Леголас знал, что следы останутся – слишком уж сильна была судорожная, мертвецкая хватка на запястье. Он замер; король странными, дрожащими пальцами коснулся его щеки, точно пытаясь погладить, но напрочь позабыв, как это стоит делать.
– Мой милый принц, – его король смотрит на него с той причудливой улыбкой на устах, что отчего-то становится причиной дикой мысли, вспыхнувшей вдруг в разуме, что он, чудится, нынче стал круглым сиротой. – Ты станешь плохим королем, если я продолжу жить.
– Я не хочу корону в подарок, – кусая губы и глаза отводя, прошептал Леголас. – Тебе не нужно умирать, ada, правда.
Король вновь улыбнулся ему, осторожно целуя в лоб, как по старой традиции целуют покойников, но не любимых детей.
– Кто-то должен, мой дорогой.
***
Леголас пытается вспомнить, говорил ли когда-нибудь отцу, что он любит его – дети, кажется, такое своим родителям обычно говорят.
Все кругом твердят, что мать любила его; отец, помнится, однажды тоже нашёл в себе силы признать, что способен по отношению к нему эту слабость, без сомнения позорную, испытывать – в насмешке ли, в безумстве – не понять.
Леголасу не по вкусу слово «любовь». Мягкое и сладкое, оно стелится, оплетая и сводя с ума; омерзительно-приторное и чрезмерно всеми превозносимое – Леголас способен разглядеть в нём лишь яд, болезнь и помутнение, но едва ли – величайший из даров.
Он знает цену любви, он восхищался ею – когда-то. Имея вечность впереди, имея тысячу путей, мириады возможных выборов и десяток ничтожный преград, избрать – полюбить – лишь одного, навсегда. Навсегда, когда живёшь до конца времен – ужасно долго.
Он, в тайне, восхищался отцом, с трудом веря в то, чему находил столь много подтверждений: его родитель, его король некогда смог искренне и без прикрас полюбить кого-то, до того на себя самого похожего, что скорее поверилось бы в их смертельную вражду, нежели безумную, безусловную верность после разлуки, длинною в тысячи лет.
Леголас в силах представить, какой была его матушка. «Красива», – каждый с улыбкой говорил. «Ум её был жив и остр», – чуть кривясь, признавались те немногие, кто решался. «Упряма, горда, своевольна», – смеялась тётушка.
Отец не говорил ничего, бросив лишь короткое и холодное «совершенна».
Его отец не из тех, кто воспылал бы нежными чувствами к существу столь же прелестному, сколь и наивному – Леголас знал, что интересны они родителю были лишь поначалу, одно краткое мгновение до того, как раскрывали рот. Его король никогда не избрал бы в свою спутницу ту, что не была бы равна ему во всем, но, вместе с тем, никогда не стерпел бы подле себя ту, что превосходила его хоть в чём-нибудь.
Леголас знает: его владыка может быть безмерно мудр, но, взойдя на престол, он первостепенно нуждался не в королеве – в опоре. В те времена он не искал забав и отвлечения, был кем-то другим, а значит и желал другого.
С легкой усмешкой Леголас думает, что он, разумеется, матушку любит, но по большему счету оттого, что любовь к матери считается, как ни чудно, обязательной, а вовсе не оттого, что она ему очень понравилась бы, встреться они случайно. Да и отца, к несчастью, едва ли можно назвать персоной в какой-либо мере приятной и к общению располагающей. Ради Эру, до чего легко жилось бы ему, не приходись они друг другу отцом и сыном.
Он, безусловно, благодарен той, кто дал ему жизнь, что вовсе не мешает ненавидеть теперь всё, что от неё осталось в этом мире. Сказать по правде, повстречай Леголас кого-то, на себя самого отчасти похожего, едва ли они стали бы хоть сколько-нибудь хорошими товарищами.
Леголасу до глубины души ненавистна матушкина башня. Ему известен и противен каждый дюйм; скрип каждый из двух сотен ступень до тошноты ярко отпечатался в самой его памяти выжженным, уродливым клеймом. Знакомо, привычно, омерзительно – таков его взгляд на то, что отцу больше жизни дорого.
В детстве, бывало, отец приводил его в ту башню, усаживал на старый, выцветший ковёр, некогда винно-багровый, у камина, не видавшего огня десятки лет, а сам садился чуть поодаль на софу, с книгой в руках. Леголас уверен: перелистывая страницы, отец не прочёл ни единого слова, слишком уж занятый тем, чтобы из-за книги наблюдать за тем, как сын, играя в комнате, где умерла его мать, веселится и смеется.
Леголасу же та комната, пропахшая гнилью, плесенью и сыростью, ночами снилась в страшнейших из кошмаров; едва ли он когда-нибудь найдет в себе силы признать, что когда отец, сердясь на него, в наказание запрещал и на милю к проклятой башне подходить он, к своему стыду, испытывал лишь облегчение.
Бывало, однако, что отец запирал его там в одиночестве на долгие часы и уходил, решая, будто смущает своим присутствием, мешая искренне игрою наслаждаться.
Леголас не помнит, сколько часов провёл, замерев посреди комнаты, обняв себя руками за плечи и крепко зажмурившись; боясь, невесть почему, единое движение сделать. Он кричал – поначалу. Кричал, срывая голос, зовя, умоляя отца вернуться и забрать его отсюда – напрасно.
Повзрослев, он гадал подолгу: к чему было это, зачем и отчего отцу потребовалось это. Чего ради нужно было оставлять его, зачем запирать? Когда, как он оказался там впервые, отчего родителю пришло на ум, будто нахождение там принесло ему наслаждение, что послужило причиной окончания этой пытки длинною в несколько десятков лет?
Король Трандуил никогда не был милосерден; Леголас, зная, что отец непременно желание его исполнит, никогда не осмеливался просить у того прекратить это, боясь не злости родителя, но разочарования.
Он уверен, что и это отцу было прекрасно известно. Леголас отрешённо размышляет теперь, был ли страх ребёнка, родного своего дитя, столь забавен и приятен, стоил ли того? Ответа он, разумеется, не ждёт и знать не желает.
Любит ли он отца? Глупость. Любит ли он короля своего, верен ли ему, предан ли – ответ един.
Его учили быть достойным наследником и воином, но не сыном; Леголас в состоянии вообразить, чего от него отец ожидает и чего желает, но, к несчастью, далеко не всегда в силах воплотить. Впрочем, должен ли, хочет ли? Их народу нужен принц, а не сын, удовлетворяющий всем прихотям и представлениям своего родителя о том, каким обязан был его ребёнок вырасти.
Его наставляли – Леголас почти уверен, что теперь, оглядываясь назад, должен был ненавидеть каждое того мгновение. Его судьба не принадлежит ему – не забавно ли?
Он сгорает в этом пламени уж два тысячелетия к ряду, гадая, наступит ли спасение, но давно оставив молитвы и мольбы: в конце концов, кровь в собственных жилах не выжечь, сколько ни старайся. Отец твердил, король насмехался: выходом стать способна лишь смерть, но её повстречать – не его судьба.
Леголас учится ходить, заучивая отцовское обещание, на проклятие похожее: его жизнь – не его выбор, и смерти наступить суждено лишь когда его владыка того пожелает. Не его, не должно, запретно – он рос под сенью мёртвого родового древа, чьи листья эти слова, небрежно, точно в шутку брошенные, заменили.
Он вздыхает тяжело, но свободно, позволяя смотреть и видеть.
Таурендил, отчего-то без извечной своей улыбки, кивает ему в молчании, чуть прищурившись. Кому принадлежала безумная затея уничтожить то, что королю ценнее всего света было; кто из них первым предложил, кто попросил?
Леголас себя знает: в чужой помощи он не нуждается – не сейчас, не здесь, – но против присутствия кого-то столь же эфемерно-реального, бесконечно уместного, но резкого, ничего не имел – в силу нелепой, закоренелой привычки.
Огонь пожрёт и уничтожит; скроет пламя грязные, уродливые шрамы на фарфоре: на мёртвом пепелище не найти ответов.
Он выпрямляется, подбородок вздёргивает. Чувствует: отец прознал, ощутил невесть как. Кожей разгадывает чужое-родное приближение, что непременно обратится присутствием.
В усталой, измождённой решимости прикрывает глаза, собираясь с духом; как, однако, мог отец узнать? Мог ли, имел ли глупость позвать невольно, по старой рутинной повадке сам?
Леголас, рассеянно наблюдая за тем, как в пепел обращается гобелен старинный – матушкиной рукой, стежками резкими и торопливыми вышитый, – думает, что, быть может, занятно сложилось бы, сгори он здесь заживо. Отец будет удивлён: едва ли он мог вообразить себе подобный финал. Или всё же мог?
Он зажмуривается, точь-в-точь, как тысячелетия назад, в глубоком детстве в мгновение, когда ночной его кошмар клубился и ломался, принимая ужаснейшую из возможных форм.
– Прошу, уходи. Тебе не стоит быть здесь, когда он явится.
Леголас чувствует, как огонь, им разожжённый на могиле собственного прошлого, в который раз столь ничтожно и абсурдно затихает, подавленный силой ярости короля, кому он в вечной верности некогда клялся.
Таурендил уходит, повинуясь приказу, но не просьбе; Леголас не слышит его шагов, с кривой усмешкой узнавая поступь другую.
Ему знакомы эти шаги. Отец всегда ступает так: не стараясь быть бесшумным, не скрываясь и не таясь – извечно безгранично уверенный в собственной неуязвимости, и, быть может, правоте.
Огонь на обратной стороне его век выжигает чудные и чёрные, углём и торопливой рукой нарисованные цветы. Огонь, так и не успев толком разбушеваться, в комнате гаснет, словно не бывало, повинуясь единственному разъярённому вздоху, что срывается с уст короля этого Леса, повелевающему, чудится, и ветрами, и пожарами.
А в следующее мгновение в глазах стремительно темнеет; от резкого удара воздух вырывается из лёгких. Король, схватив его за горло, с силой припечатывает об стену.
Сдавленный, омерзительно-жалкий стон срывается с губ; король, дёрнув его за волосы, и подбородок заставив задрать, к горлу приставляет кинжал. Леголас облизывает пересохшие губы, гадая, как выглядит в это мгновение – изломанный, поверженный, убогий. Ему интересно, что будет дальше: это, наверняка, семейное проклятие, передающееся с кровью.
Леголас задыхается; сходит с ума – в их чудной, длившейся тысячи лет игре, столь похожей на странный танец, наконец вновь прольётся кровь. Он ждал этого: боль удара, кровь и хруст костей во сто крат искреннее и нужнее вязкого полотна лжи из слов сотканного.
Король отпускает его, дышит тяжело, на него будто бы не смотрит; машинально Леголас тянется к шее, осторожно касаясь места, где мгновение назад были отцовские пальцы. У его владыки хватка сильна, тем паче в миг, когда тот желал не боль причинить, а убить; он в тайне рад, что следы останутся.
Король даёт ему одну песчаную секунду на то, чтобы отдышаться; отец, до ноющей боли схватив за запястье, с силой тащит его за собой, быстро спускаясь вниз по шаткой, скрипучей лестнице.
Его пьянит и трясёт; он мечтал об этом так долго.
Король толкает его, швыряет на землю; Леголас падает, хрипло вздыхая. В глазах пляшет свет, а мысли путаются и сбиваются, ветер, воздух свежий и чистый захватывает его, сжимая свои собственные, лиственные и ветвистые пальцы на его горле, обхватывая плечи, до хруста рёбер окутывая грудь.
Он вновь чувствует ледяное прикосновение кинжала к своему горлу, и вздыхает, ногтями впиваясь в землю. Мгновение – огненная капля крови пробегает по коже. Им обоим чудовищно-жарко хочется узнать, как далеко они зайдут на этот раз.
– Как, – шипит король, – ты… – чернеют глаза его, полнясь не гневом – ненавистью, – посмел?!
Леголас же распахивает глаза, и только смотрит, жадно и голодно – в ожидании, предвкушении, трепете. По достижению пика, начнётся столь любимое отцом падение; он ненавидит это, но ждёт, надеясь, что всё не закончится, но прервётся.
Это происходит на едином вздохе, ломая и с грохотом разбивая последнюю, хрупкую и иллюзорную преграду, что доселе звенела меж ними последней чертой.
– Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё? – губы его короля кривятся в болезненной гримасе, в едином резком движении он поднимается с земли, пряча клинок, и бросая взор, полный презрения и изумрудной, липкой брезгливости – ох, Леголас знает, откуда и в чём берёт она начало, и размышляет лишь: как давно?
Такова победа. Как далеко? Превзойдёт, снизойдёт, падёт? Он сам себе ненавистен – слишком ярка в сознании гротескная картина отцовскими глазами изображённая. Они знают, знают, знают, что это значит…
Он однако победил – запретная черта пересечена, игры в слова закончены.
Он победил.
Победил, не желая победы; победил, боясь оказаться победителем, страшась стать побеждённым, не допуская и мысли о том, чтобы позволить королю проиграть иль одержать верх. Победа – конец. Он не хочет конца. Его король не хочет конца.
Он ждёт. Они считают.
Леголас закрывает глаза. Но, отчего-то, сон, знакомый и выученный до последнего звука, не желает заканчиваться вдруг такой обычной смертью – собственной, принадлежащей мечу, на чьей рукоятке отец лихорадочно сжимает пальцы, силясь сдержаться.
Однако страшно ли ему?
Он чувствует себя выпотрошенным, вскрытым и выставленным, забавы ради, на всеобщее обозрение. Слова застревают в горле птицами – сапфировыми зимородками, с изломанными крыльями, вырванными языками и свёрнутыми головами. Пальцами он касается горла, движимый неуместно ярким желанием: выхватить кинжал, единым резким движением перерезая собственную глотку, и, пальцы пачкая в своей крови, вырвать силой то трепыхающееся и умирающее нечто, что готово было сорваться с языка, но так и затерялось где-то далеко, на путанной и алой дороге от сердца к слову.
Ему нечего сказать.
В конце должна быть смерть. Его смерть, ведь королевству нужен достойный король – так его учили. Его король может убить его, из прихоти, из нужды – так ему говорили, с этими словами, преследующими его в каждой тени, Леголас рос. Его жизнь неуместна, одно его существование приносит за собою хаос и беспорядок, переворачивая всё с ног на голову, а потому ничего удивительного не будет, если король…
Королю дозволено всё. Король любил свою супругу больше жизни. Король винит вас, принц, в смерти своей супруги.
Наставники твердили остерегаться; никоим образом не вызывать отцовский гнев – за него боялись. Тётушка рассказывала о матери, говорила, как король любил ее, пыталась из него её подобие сделать – защищала. Таурендил толкал навстречу, высекал искры, советовал нечто столь же рискованное, сколь и яркое – силился помочь выжить.
Его отец ударил его – впервые за тысячелетия, и Леголас, Моргот возьми, в силах понять, что более чем заслужил это. Его король пытался было убить его – пытался прежде, был в шаге нынче, – никогда этого однако не желая. Не убил.
Он жив. Он будет жить; Леголас знает: ни король, ни отец никогда не найдёт в себе сил, не найдёт достаточно веского повода для того, чтобы оборвать его жизнь, пусть бы и страстно о том мечтая. Его отец впервые увидел его кровь в подобное манере: кровь, которой сам стал причиной; сумеют ли они перейти и это?
Он продолжит жить, гния и разлагаясь в сладком яде лжи, притворства и слепоты, жизнью своей сводя с ума своего государя и родителя. Как бессмысленно.
– Как же я ненавижу вас, – хрипит он, и бежит.
Мироздание, сотканное из пожелтевших костей, стянутых, точно лентой, вязью крови и плетением сухожилий, трещит и ломается под его шагами, не оставляя пути назад.
Леголас смеётся, кашляет и задыхается в слезах, которых никогда не знал и не помнил; бежит, голову сломя, едва не падая.
Мир кружится, кружится, кружится.
Его король кричит ему, зовёт, призывает. Его отец наблюдает в молчании, ожидая.
В который раз за эти часы он взлетает вверх по ненавистным ступеням, захлёбываясь в запахе старости и гари без огня, с грохотом распахивает хлипкую дверь, вновь замирая поражённым в комнате, ставшей невольной свидетельницей последних мгновений жизни первой и единственно-возможной королевы этого леса.
Леголас знает, что может сделать. Помнит, что должен сделать, что должен хотеть сделать, что хочет сделать, что обязан, что… Неважно. Это мишура, шелуха ненужная и до ужаса наскучившая; он знает, знает, что может.
У него есть возможность, право и выбор. Он знает.
Стекло разбивается со знакомым, привычным плачущим звуком, всё так же привычно раня руки; Леголас давно уж теряет счёт зеркалам и витражам им разбитым, но это окно всегда будет особенным.
Он вздыхает, улыбается до боли в скулах, и лезет на подоконник.
Леголас стоит, раздумывая лишь краткий миг – отец, задрав голову, смотрит на него оттуда, снизу, ничтожный и маленький, и, как всегда, лишь только наблюдает в безмятежности равнодушного. Он решается, делая шаг вперёд и мириады назад – к началу.
Закрыв глаза, он летит вниз с башни, убившей их семью, думая с дурным восторгом, что проиграл.
Но лишь секунду спустя вспоминает, что, чудится, любил жизнь. И что никогда ведь не хотел умирать – не ради этого.
Комментарий к Глава седьмая: Они уповают на помощь ветра
«…Раскрылся я, светел,
Пред самою зорькой,
Но свет меня встретил
Обидою горькой»
========== Глава восьмая: Иного рода пустыня ==========
Комментарий к Глава восьмая: Иного рода пустыня
От 26.12: посвящается Инна3. День обещал быть отвратительным, однако благодаря Вам вышел вполне себе неплохим. Спасибо за все!
Тёмной ночью в тишине
Он прокрался в сад ко мне
У Трандуила перед глазами рябит зелень мёртвая и кровоточащая, в душе память о былом воет раненым зверем, а разум от сотен тысяч шепчущих, кричащих и зовущих голосов раскалывается. Он теряет наследника; его Лес теряет дитя.
Он чувствует, как слепнет. Леголас вырывается из его хватки; лихорадочный жар дыхания сына обжигает на краткое мгновение кожу. Они глядят друг друга один нескончаемо долгий миг перед падением, так легко и так неудачно находя и видя всё, кроме правды, а после Леголас срывается с места.
Трандуил застывает, скованный. Машинально он сжимает и разжимает кулаки, свыкаясь с давно забытым ощущением: костяшки сбиты в кровь, не вспомнить о гнилое ли дерево башни супруги, мёрзлую землю или алмазные трупы личин, что его сын с чарующим мастерством менял точно перчатки.
Он смотрит, склонив голову набок и полуприкрыв в смирении глаза. Он должен хотеть, однако вовсе не желает знать, что предпримет его беспокойный наследник дальше, что изберёт на роль своего последнего хода перед концом их глупой игры.
Трандуил вздыхает, облизывает губы и, сморщив нос, опускается наземь, скрещивая ноги и подпирая голову руками. Его наследник; его наследие в этом мире, навсегда. Ужаснейшее, но отнюдь не худшее, что могло с ним случиться.
Губы против воли вздрагивают, змеясь в уродливом подобии улыбки, противной ему самому. Трандуил чувствует, как его тело разбухает без единого шрама; как малахитовая листва, посеребренная морозом и запятнанная ржавчиной, течёт по венам проклятьем его забвения; чувствует, как колоколом на башне, беду предвещающим, грохочет в небесах сыновнее сердце, вырезанное из груди.
Он чувствует. Развёрнута могила: кто-то должен умереть для того, чтобы круг последних трёх тысячелетий, расшитых, словно яркими лентами и жемчугами кровью и безумием, был разорван.
Древо их семьи гниёт; Трандуил знает, что следует совершить, чтобы весь лес не сгинул, заражённый и отравленный ядом – больную ветвь нужно отсечь. Он чувствует; всего лишь чувствует, в конце концов.
Он чувствует смерть, гостящую в хвойных залах его королевства; чувствует, когда его сын нуждается в нём, пусть и не желает звать; чувствует, что стоит на распутье, выбирая меж двумя путями, хотя, ослеплённый, не замечает, что дорога перед ним лишь одна.
Выбор. Они оба должны – быть может, должны были, – сделать выбор. Трандуил уверен, что наверняка поступил неправильно, ведь у нравственности и морали была вечность, чтобы безукоризненной своей белизной ему до ужаса наскучить.
Он прислушивается, и ощущает вдруг странную дрожь, охватившую руки, под звук, с которым скрипят старые ступени под спешными шагами Леголаса – не принца и не сына. У Трандуила трясутся пальцы, а тонкое золочёное обручальное кольцо, как и тысячи лет назад жжёт кожу.
«До конца времен», – так звучало его несдержанное обещание. Он ждёт: Леголас никогда не имел печальной привычки его разочаровывать, и Трандуил уверен, что на этот раз… Он слышит звон разбитого стекла.
Это едва ли можно назвать неожиданностью, что вовсе не означает, что он и в самом деле был готов.
Трандуил ничего не успевает сделать. Хруст костей ломает ему ноги, ставя на колени. Сердце перестаёт биться.
И тогда король кричит.
***
Он помнит, как важна кровь, помнит, как бездарен в целительстве, лихорадочно бормоча слова не то молитв, не то заговоров, помнит, как впервые взял своё дитя на руки у трупа жены.
Он желал бы убить ребёнка; Леголас, быть может, выжил лишь по досадной случайности, взяв себе то в привычку, – Трандуил зовет, Валар умоляет впервые за долгие тысячи лет отречения, чтоб сын по нелепой ошибке продолжал выживать.
Трандуил молчит, задыхаясь в золочёной закатом тишине мертвецов. Лес рыдает над ним водопадом гнилых, чёрных листьев. Его Лес – его плоть, и душа, и его судьба; Трандуил ищет, ищет, когда же он так отступился.
Он один.
Он не видит смысла, не понимает причины; он не понимает. Леголаса нет. Нет рядом; Трандуил не чувствует его, Трандуил не узнаёт его.
Леголас где-то далеко, но меж тем невыносимо близко: в лазарете, чудно безмятежный среди мечущихся лекарей. Трандуил не может смотреть на него, не в силах разобрать, не чудится ли ему в жарком бреде едва слышный звук биения сердца; не в состоянии различить лица.
Леголас. Не принц и не сын; Трандуил впервые за тысячелетия ощущает себя столь омерзительно растерянным. Он не знает, что будет дальше.
Мир умирает.
Он бредёт, не разбирая дороги, взором отчаянно пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь, но тщетно: багряная листва дурно смердит свежей кровью, ломаясь под ногами бурыми костями. Леголас – в каждом вздохе в тишине, в стеклянном воздухе и небе, ясном до омерзения.
Ему нет спасения. Ни единого звука не раздаётся – сменяются Луны; смерть ему не подкупить. Трандуил слепнет и враз теряет слух, падая, подкошенный, на колени.
Он не может понять, кого теряет и чего лишится. Он не может вспомнить слов молитвы. Он не видит пути.
О смерти Трандуил не помнит, лишь теперь задумываясь, что станется, когда свой конец найдёт он. Их двое; быть может, Леголас должен был бы осиротеть, оба они могли бы погибнуть. Но Трандуил никогда прежде не допускал мысли, что останется тем единственным, кто выживет.
Ему… больно, пожалуй, от осознания того.
***
Трандуил ломает лишь дюжину-другую корон и едва не отдает приказ о немедленной казни всех, до единого, лекарей, когда вдруг обнаруживает себя давящимся чёрным дымом гари посреди покоев жены с вязкими мыслями о том, где бы стоило сына похоронить.
Прошёл год. Вновь проклятая башня охвачена пламенем, а земля скована чешуйчатым доспехом первых морозов. Леголас, чьи кости кропотливо были срощены, сшиты раны и заживлён каждый, до последнего шрам, глаз так и не открыл.
Ему противна и чужда эта слабость. Трандуил ненавистен самому себе: разум, крохи здравого рассудка он теряет с каждой истёкшей песчинкой времени. Леголас – не сын, он важнее.
Трандуил ждёт, вновь лишь ждёт, зная, что теперь уж ничего изменить не в силах: мёртвого пробудить не в его власти. Быть может, где-то незримо далеко его дитя принимает выбор, быть может, он был принят давным-давно – лекарей руками и магией напевами.
Он умеет ждать иль, может так статься, лишь дивно искусно умеет себя в том убедить; жизнь Леголаса – впервые за долгий срок более не в его руках. Его принц, однако, кем бы ни считал себя, чего бы ни желал, обладает, безусловно, одним весьма ценным даром: умением выживать. Трандуил ждёт его, в достаточной мере убедив себя, что встрече быть суждено.
В памяти само собою всплывает нечто диковинное и дряхлое, ложатся на язык старые строчки, сказанные им невесть когда и, не вспомнить, произнесённые ли вслух вовсе: огонь должен гореть, вода должна течь, воздух должен подниматься, земля должна скреплять. Леголас должен жить.
Он наблюдает, выжидает, слушает. Трандуил слышит, как мир, треща и поскрипывая, переменятся в который уже раз; подпалины его зарастают юным дёрном, и уголь, хрипя, тает бурым в седом снегу.
В день, когда вспыхивают алмазной крошкой обещаний первые снежинки, Трандуил ощущает, что должно случиться нечто важное.
Он ступает неслышно в той особенной мягкой тишине, что непременно объявляется во время снегопадов, по пустой и светлой галерее, позволяя чему-то осторожному и острому, пронизывающему сам воздух, себя вести.
Трандуил слабо усмехается, застывая у порога лазарета.
– Моя душа, – зовёт, стонет он. – Моё сердце.
Не сын и не принц. Утихает чёрный ураган, терзающий днями напролёт душу, замолкают наконец резкие, вороньи голоса, твердящие о смерти. Трандуил и в самом деле не знает, чему дальше быть суждено; охваченный тянущим волнением, он облизывает пересохшие губы, коротким взмахом руки приказывая последним из лекарей, здесь остававшихся, уйти.
С неторопливостью, дрожащей на грани робости, он, как и тысячи раз до, пересекает палаты, осторожно опускаясь на краешек той самой постели. Трандуил вздыхает, прикусывает щеку, пристальным взором впиваясь в безмятежное, точно мраморная маска, лицо сына, и ровно столь же мертвенно-белоснежное. Он прислушивается, слабо улыбаясь в ответ трепещующему и отчаянно-быстрому звуку биения чужого сердца.
Застыв на мгновение в нерешительности, Трандуил несмело прикасается пальцами ко лбу сына, чертя неровную, рваную линию, что скоро разрастается по холодной, покрытой испариной коже ядовитыми бутонами цветов мимолётных касаний. Глаза сыновни закрыты не по-эльфийски; трепещут веки в тревожном сне. Трандуилу любопытно: что творится в этой голове, что видит, чем мучается он в это мгновение?
Трандуил узнаёт солоноватый привкус страха, витающий в воздухе: этот сон, рвущий и мучающий его дитя весь чудовищно-долгий год, знаком и стар – он с ними давно, пожалуй – с её смерти.
Он в задумчивости склоняет голову набок: забавно было бы, пожалуй, кинжал поднести, распарывая кожу, вскрывая череп. Каковы на вид мысли, что там таятся?
Не впервые Трандуил позволяет себе задуматься о том, чтобы причинить сыну вред, что непременно приведёт к смерти, однако ни единого мгновения не помышляет он о том, что его принц и в самом деле может умереть.
Он криво усмехается, ощущая лихорадочное биение жизни под своими пальцами. Уже скоро… Сейчас, быть может?
– Удачи, – шепчет Трандуил, и с последним мигом произнесённого звука, Леголас распахивает глаза, ослеплённо моргая.
– Ох, – хрипло вздыхает сын, глядя на него взором затуманенным без всякого, меж тем, страха; быть может, лишь немного потерянным. Трандуил знает, что боли он сейчас не чувствует: та, наверняка, придёт немногим позже, когда вспомнятся и последние мгновения перед этим чудным сном.
– И в самом деле доброе утро, – улыбается он с диковинной, причудливо-искренней умиротворенностью. – Мир без тебя бесконечно хуже. Я скучал.
Леголас устало прикрывает глаза.
– Валар, ненавижу вас, ada, – бормочет он, прежде чем вновь провалиться в сон – спокойный и тихий.
Трандуил фыркает.
– А я люблю тебя, дитя.
***
– Нам стоит это обсудить? – отрешённо интересуется Леголас, разглядывая собственные пальцы.
Ему отчего-то чудится, будто на периферии маячит нечто чернильно-липкое, но стоит ему только обернуться в ту сторону, как наваждение в мгновение ока исчезает. Леголас измождённо улыбается тому в ответ – просто оттого, что захотелось, а не из нужды, как прежде бывало. Чудно.
На миг ему кажется, словно он сошёл с ума; словно комната пуста и заброшена, а он сам – давным-давно мёртв, словно… Леголас тянет пальцы к лицу, прикасаясь к губам, искривившимся в усмешке, и невесть зачем стараясь запомнить это чувство на срок как можно более долгий. Но время бежит: стоит ему только поднять глаза, как взором он невольно сталкивается с цепким взглядом Таурендила.
Тот стоит, сложив руки на груди и прислонившись спиной к дверному косяку; щурится, губу прикусив – в день новой, Леголасу незнакомой привычке.
– У тебя есть, что сказать? – вопрошает он, и Леголас отводит глаза, ощутив себя вдруг до одури слабым и ничтожным.
Он не понимает себя – нет, пока ещё. Всё, что было до, всё, что происходит теперь кажется лишь странным, перепутанным кошмаром, снящемся кому-то другому. Леголас ждёт, ждёт с отчаянием, когда же ему будет позволен первый живой и глубокий вдох, когда же сумеет разлепить ресницы и открыть глаза. Он так и замирает в этом тягостном мгновение вечного ожидания невесть чего, будто жизнь, мерно текущая по венам – не более чем репетиция, черновик чего-то невообразимо большего и настоящего.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – он отвечает вопросом на вопрос, с удивлением вслушиваясь в собственный голос. Не узнаёт.
– О, гляжу, ты совсем не изменился, – Таурендил ухмыляется – горько и криво. Он не то вздрагивает, не то дёргается неким диковинным манером: один миг тянется вперёд, словно желая прикоснуться, обнять, а в следущий, будто опомнившись, со злостью стискивает пальцы в кулаки, бросая на него загнанный взгляд. – Как и прежде несносен. Что ж, в таком случае я совершенно спокоен.
Леголас откидывается на подушки, безучастным взором окидывая свои покои. Всё выглядит точь-в-точь как и прежде: как год, как много сотен лет назад. Ему страшно от того. Мир не меняется, но с ним самим, чудится, что-то не так.
– Неужто ты скучал?
Таурендил хмурится; Леголас чувствует, как визави следит за каждым его движением, будто выжидая неведомой опасности.
– Год был долгим, – коротко бросает Таурендил, отчего-то кивая. Смотрит остро, с тем самым странным выражением, с каким по обыкновению своему смотрел на мелких раненных зверушек и, может быть, лесорубов.
Леголас поджимает губы. Ему дурно от самого себя, и смешно от сонной сюрриалистичности творящегося. Они почти-друзья, но, с трудом вспоминая, каким ему самому положено быть, Леголас не может вообразить и то, каков Таурендил. Он словно крадётся в потёмках, безнадежно потерянный в собственном разуме.
