Текст книги "Древо яда (СИ)"

Автор книги: Толкиенист обыкновенный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Ах, помню, muinthel nin{?}[синд. сестра моя]… – вновь начинает она, лорду Келеборну улыбаясь, но Леголас со звоном опускает чашку на стол, и резко, неожиданно громко в повисшей тишине, вопрошает:

– Что стряслось, тётушка?

Слова попадают точно в цель, к рассеянному удивлению Леголаса: леди стремительно бледнеет, облизывает пересохшие губы, быстрый взгляд на лотлориэнского владыку бросает, и наконец, с силами собравшись, неловко отвечает:

– Слухи ходят… – она сбивается, против всяких своих привычек неуверенно прячет взор, но после всё же берёт себя в руки, сухо закончив: – Слухи ходят, мой принц, будто вы с королём нонче в ссоре страшной. Правда ли?

Леголас застывает в замешательстве.

– Нет, разумеется, нет, – он качает головой, стараясь выдавить усмешку. – Не стоит беспокойства, всё…

– О, Леголас, – она обрывает его тяжёлым вздохом. – Когда в последний раз ты заявил мне, что у вас с ним всё в порядке, то спустя день покинул дворец. Ради первых звезд, покинул на восемь сотен лет! Но теперь ты наконец вернулся, и чего ради? Вновь всё повторяется, вновь ты позволил королю втянуть тебя в эти его игры!..

– Ох, вы оба, думаю, несколько преувеличиваете. Трандуил бы никогда со своим сыном не… – начинает было лорд Келеборн, но тут же замолкает под яростными взглядами.

– Тётушка, – Леголас холодно улыбается ей, не обращая внимания на неловкую тишину, повисшую в гостиной. – Не утруждайтесь, прошу. Я, право, не нуждаюсь в ваших нравоучениях, и король…

– А я не нуждаюсь в очередном мёртвом родиче! – в сердцах восклицает она, впрочем, тут же успокаиваясь. Леди Эйлинель, будто бы игру его решает поддержать, и горько, измождённо усмехается в ответ. – Не мне говорить тебе: Трандуил играет не с тобою, а тобой. И в одном вы оба чрезмерно похожи – не знаете чувства меры, и вовремя остановиться как не умели никогда, так и теперь не сумеете. Пойми, Леголас, я ведь лишь лучшего тебе желаю.

Лорд Келеборн укоризненно качает головой, и они оба невольно закатывают глаза.

– Эру ради, Трандуила едва ли можно назвать святым, да, и зачастую, с трудом – разумным и… в достаточной мере хладнокровным, но ведь вы не можете поспорить с тем, что тебя, Леголас, он любит. Любит, Моргот побери, и никогда не причинит вреда!

– Вам стоит чаще бывать в Лихолесье, милорд.

Он пытается улыбнуться, старательно гоня мысли о том, что тётя, быть может, и права. Но нет, думать об этом опасно, боязно и рискованно; Леголас знает ведь, знает себя самого, что, позволив себе о том задуматься всерьёз, то из праздного, щекотливого любопыства позволит всему идти своим чередом, по пути, отцом созданном, лишь из жажды узнать – что же дальше будет, чем закончится всё?

Леголас хочет сказать, что знает, что помнит, что всё в порядке, что всё под контролем держит и так оно и останется; хочет сказать, на самом-то деле, безумно многое, но так и не находит ни правильных слов, ни сил на ложь.

Он помнит, с чего началось всё в последний раз, и помнит чем всё закончилось; он знает, что оба они, увлёкшись, почувствовав столь опасный, ядовитый азарт, остановиться не смогут – так уж повелось, так всегда было. Леголас не хочет врать и не хочет верить, что и в этот раз, всё завершится также – нет, быть того не может, в конце концов, отец никогда не был столь… зауряден, чтобы повторяться.

Леголас улыбается, чувствуя, как мерзко тлеет, трещинами идёт и осыпается его маска, полагаясь на безупречность коей он выстроил безнадёжно много воздушных замков, рушащихся теперь с пронзительным, отчаянным звоном.

– Клянусь, я выиграю ради вас, тётушка.

***

– Мой сын, – произносит на едином шипящем вздохе, смеётся серебряно. Отец глядит на него сверху вниз, с лёгкой ухмылкой на губах змеящейся.

В этих словах всё и ничего: они произнесены в той манере, которая обыкновенно ознаменует волнующее восхищение, однако, Леголас, барахтаясь в перламутровой лазури отцовского взора, задыхается, едва не захлебываясь в ледяном раздражение, грозящем обратиться гневом – стоит только сделать один-единственный неверный шаг.

Король восседает на троне с маской отца, и, видит Эру, Леголас не может не гадать, чем это обернётся в итоге.

«Ничто не берётся из ничего и в никуда не исчезает», – вспоминает Леголас, и изнурённо усмехается: в этой битве родитель сразился с самим собой, и, как ни чудно, потерпел сокрушительное поражение. Они знают друг друга чрезмерно, до неприличия хорошо – обжигает склизкая и холодная мысль, но он впервые за долгое время не имеет сил на то, чтобы испугаться по-настоящему.

Отец не произносит более ни слова, лишь привычно буравя его взглядом, полном нарочито яркой насмешки и сверкающего куража, под который столь искусно запрятано недовольство. Отец всегда ненавидел саму мысль, что у Леголаса есть в мире хоть кто-то кроме него.

Отец, быть может, ненавидит чересчур многое. Акварели, к примеру, долгие зимние ночи, драконов, вишню в цвету, белое вино, красное золото, бесчисленное количество родичей и чужое упрямство. Леголас, меж тем, знает и что, его король ненавидит лишь то, что лесным эльфийским королям ненавидеть полагается: гномов, драконов, нолдор, восстания и лесорубов. Но в одном едины оба: Леголас, ни как сын, ни тем паче, в титуле принца, права на раздражающее, и уже совсем не забавное поведение не имеет.

Леголас привычно глотает слова о несправедливости, свободе и прочих чудных мелочах, о которых и спорить смысла нет, и наскоро пытается выдумать ещё хоть что-нибудь, что позволило бы им продолжить.

– А когда я умру, где вы похороните моё тело?

Отец сужает глаза; мир идёт диковинной, седой и морозной рябью, предвещая скорое явление короля Трандуила, отпрыском в очередной раз взбешенного. «Или разочарованного», – меланхолично думает Леголас, не зная, что уж хуже.

– Зависит от того, каким образом ты вознамерился покинуть мир этот, – с вязкой, сладкой улыбкой отвечает отец. Леголас кривится: это звучит как обещание.

– И какой вы желали бы лицезреть мою гибель?

– Я не собираюсь наблюдать за этим, принц, – скучающе произносит король тоном, каким малолетним детям втолковывают отчего солнце ночью не светит. – У меня не так-то много сыновей, чтобы позволять им умирать. И, во всяком случае, если уж это произойдет, я предпочёл бы не испытывать стыда за то, что мой единственный сын умер… от руки смертного, быть может.

– Хотите получить мою, в высшей мере трагическую, кончину в результате кровавой схватки с полчищем отродьев тьмы? – Леголас, против воли, улыбается – искренне и просто, чудится, впервые за срок безумно долгий. Ему почти весело.

Улыбок, пожалуй, в эти дни для него много до невозможности; Леголас, право, не помнит, когда в последний раз ему приходилось лгать столь много и часто, но, к несчастью, нынешнее положение его к тому обязывает: король желает видеть его подле себя счастливым ровно настолько, насколько это может быть возможным для них, а всем остальным, меж тем, необходимо верить в то, что всё было, есть и будет в совершенном порядке и под контролем идеальным. Он сам почти верит – обмануть самого себя всегда так непозволительно легко, и, быть может, чуть смешно.

– Нет, Валар, нет разумеется, – король нехорошо усмехается. – Я всегда представлял для тебя, дитя, более выдающийся конец.

– О, разумеется, – в тон ему говорит Леголас, губы кривя: на душе отчего-то становится грязно и мерзко, словно одними лишь словами своими отец растоптал, уничтожил то ужасно хрупкое, хрустальное и воздушное нечто, что вспыхнуло, рождаясь в нём с первым ядовитым взором короля, да с первыми собственными опрометчиво откровенными словами. – Уж не думал, что и из смерти моей вы захотите устроить красочный спектакль.

«Так всегда было, так всегда будет», – говорит он себе, и в который раз почти верит. Отец обладает над ним властью непозволительно огромной; в том, впрочем, повинен лишь он один, как тот, кто некогда сам эту власть на коленях государю своему преподнёс в бесхитростном, отчаянном порыве.

– И где же, в таком случае, я удостоюсь чести быть похороненным?

На лицо отца ложится ледяная, морозом и старостью расписанная маска короля.

– Подле твоей матери, полагаю. Это было бы символично.

«Твоей матери». Леголас знает, когда и отчего король говорит именно таким образом. «Твоя мать» не всегда меж ними означает то же, что и «моя жена».

«Твоя мать» для Леголаса было почти всегда равносильно «та, в чьей смерти повинен ты, пусть я никогда не скажу тебе об этом, ведь я хороший, Моргот возьми, отец».

Он голову склоняет, опуская глаза: почти смиряется. Могло ли быть иначе, разве ждал он много ответа? Лишь хотел верить, что в самом деле надеется на это – имеет право на нечто столь глупое и бессмысленное, как надежда.

Леголас мечтает о том, чтобы получить приказ, твёрдый и возражений не терпящий, между тем нарочито хладнокровно произнося:

– Я собираюсь уйти. Не сейчас – возможно через несколько дней, возможно завтра, и с завтрашней зарей.

– Это не звучит, как просьба моего на то позволения, – Леголас видит, как чернеет и рассыпается пеплом по ветру нечто, в отцовском взоре мгновение назад сверкавшее жизнью и режущей остротой. Он знает: ему позволят уйти, его не позовут, не окликнут из надежды получить последний взгляд на прощание, его отпустят. Он переступит за черту – на счастье или на свою беду. – Ты, очевидно, уже всё решил для себя?

Шаг в темноту, в которой корчился он в исступленной агонии восемь сотен лет назад, когда посчитал, что простым лишь уходом, отступлением, граничащим с позорным бегством, разом разрубить проклятый гордиев узел. Леголас боится смерти, как положено остерегаться её каждому живому, но куда больше страшится, что всё навсегда в вечности запечатлеется в том уродливом, искажённом обличие, в котором нонче замерло.

– Не я вам нужен был. И, в конце концов, вы уже получили всё, что хотели.

«Надеюсь», – хочет добавить он. «Кажется», – едва не произносит. Леголас, разумеется, знает, что это и близко не так, но есть ли необходимость признавать это вслух?

Королю его слабость пришлась бы по вкусу: Леголас знает, как склонил бы он набок голову, разглядывая с возрастающим любопытством, а после нанёс бы удар столь сокрушительный, что уничтожил бы всё. Отцу уязвимость омерзительна; король обернёт её против него.

– Едва ли, мой сын. Удачи.

Ему позволено всё, что, к несчастью, вовсе не значит, что Леголас и в самом деле в силах поступить так, как считает правильным.

***

– Ты всё сломал своими руками, – кривится Келеборн. – Как глупо. Некогда её голос отчётливо звенел в этих палатах, но ты, однако, предпочёл избавиться от любого о ней воспоминания, да, гляжу, опомнился поздно?

– Я всегда желал лишь того, чтобы она осталась со мной, – Трандуил не глядит на него; стоит спиной, взором выискивая нечто в огне, бушующем в камине.

О стекло бьётся дождь, зло рыдает, свистит ветер: очередной промозглый осенний день, но неуловимо иной – застывший на грани меж поздней осенью и ранней, светлой и морозной зимой.

Огонь в камине в кабинете короля пылает с ранней осени до последних дней весны – так повелось уж сколько тысяч лет, со времён последней войны, быть может.

Келеборн знает: Трандуил не терпит одиночества, ненавидит тишину и те редкие мгновения, когда, лишённый забот государя, оказывается сам себе предоставлен. Ему самому это знакомо и до горечи понятно: картина их беды похожа, но красками и помыслами разными создана.

Пламя стрекочет, бормочет и хрипит; не найти в диких голосах природы оттенков с мертвецами схожих. Огонь некогда пожрал всё, что дорого им было, оставив клеймо своё, уродливую метку и на лице Трандуила – то, быть может, и причина тому, что теперь родич его мечется в животном безумии, жжёт сотни свечей в покоях и следит за тем, чтобы камин никогда не потухал.

– Я не нуждаюсь в твоих советах, – улыбка холодна и равнодушна; привычна и смехотворно знакома – таковы порядки их семьи. Они всё же единой кровью связаны: родственники, пусть не самые близкие генеалогически, но ближайшие – географически. Иные, впрочем, давно уж вечный покой в Чертогах обрели. – И подавно – в жалости твоей, дражайший кузен.

Король улыбается бесконечно светло, ведь свету хранить в себе тепло вовсе не обязательно; короли, сквозь века и эпохи, улыбаются единой улыбкой, глядят едиными взорами и упрямо, раз из раза, одно и то же повторяют, словно проклятые.

Но Келеборну ведомо, как Трандуил закрывает глаза и ждёт, пока придёт весна – загрохочет капель, птицы вспыхнут самоцветами в тёмных кронах, кровью брусничной рыдать станут чёрные болота, затаившиеся в чаще. Родич замирает, как по зиме застывает в лживой иллюзии смерти его Лес, а его сын извечно кружит рядом, точно на привязи, зверем раненым со взором загнанным.

– Прошу, не смотри так на меня, – усмехается Трандуил. Голос его ласков, взгляд жесток; кровь стекает незаметно, алой вязью оседая на платок. – Ещё, чего доброго, дыру прожжёшь.

– Об этом, боюсь, мне остаётся лишь мечтать, – Келеборн хмыкает, принимая протянутый кубок с вином и делает небольшой глоток, чтобы мгновением спустя скривиться.

Чрезмерно сладкое и чересчур пряное, оно отчётливо горчит в тени болезнью и тлением; защитные знаки в пору кровью рисовать – традициям в дань, ведь меж ними зло – всего лишь тень. Всего в вине этом несоразмерно и нелепо; многого чрезмерно, ещё большего, напротив, недостаточно. Келеборн пытается вспомнить, любил ли его родич такое вино всегда, иль это – очередная новая, губительная и остро пахнущая гниением привычка, коих у Трандуила за последние тысячелетия незаметно стало так много, но, к несчастью, так и не находит ответа, который мог бы счесть сносным.

Время, словно тонкий лёд застыло на часах: Келеборн помнит, по сей день помнит то злосчастное мгновение, когда обнаружил вдруг себя стоящим у гроба королевы Зеленолесья, не находя достойных слов на прощание.

Он морщится, гонит прочь незваное видение, кожей ощущая на себе холодно-ехидный взор визави.

Но снег застыл; года бегут. Келеборну жаль, но он и в самом деле вынужден признать, что не считает уместным вставать между отцом и сыном, переходя запретные грани и подступая излишне близко к той семье, к которой не относится.

– Третьей Луны Алатариэль было видение: о тебе, но более – о твоём сыне. Оно – истинная причина моего приезда, Трандуил.

***

Леголас смотрит внимательно, чуть прищурившись и будто не моргая вовсе. Свеча дрожит и кренится; в его покоях по-прежнему пахнет одиночеством, тоской и уходом.

В зеркале, его рост превышающем, отражается куда больше, чем он готов увидеть и показать; лёгкую, кривую усмешку вызывает канделябр, стоящий у ног и растрёпанные, спутанные после очередного краткого, но тревожного сна, смысл которого теперь уж и не вспомнить, волосы.

В своих глазах он ожидает увидеть страх, обычный для того, в кого он ломается ночами, однако из зеркала на него смотрит некто незнакомый, пусть родной. Леголас узнаёт.

Склоняет голову набок, задумчиво касаясь пальцем лица, повторяет резкую черту подбородка, нащупывает маленький, белый шрам, давно уже незаметный чужому взгляду, трёт виски. Он видит то, о чём твердят все кругом: видит то, что, должно быть, делает его так отвратительно-сильно на покойную матушку похожим, пусть, быть может, об усопших говорить в подобной манере не следует.

Сколько раз он говорил отцу, что любит её, скорбит о ней лишь из наивного, детского желания стать ближе, привлечь его взор, полный не цепкого льда, но чего-то мягкого, хоть и печального?

Леголас смотрит; он способен понять и увидеть, но разглядеть – едва ли. Из зеркала на него другой глядит; Леголас, как и прежде – Валар, всегда и навечно, – в каждой черте своей видит отца. Он ненавидит себя за это; боль обращается золой, сердце режет грудь кинжалом едва выкованным – из стали десятка взоров, позолоты лжи и кровавых рубинов, отцом столь любимых.

В руке он сжимает тонкий нож для писем, заточенный чуть острее, чем было бы уместно; Леголас, право, не помнит, как и отчего оказался в это мгновение тут, стоящим пред зеркалом и потерянно вглядывающимся в себе не принадлежащее лицо.

Отец так же смотрит в моменты крайней досады; разочарованный, король в той же манере кривит губы и точно так же хмурится, услышав нечто, что пришлось не по вкусу. Когда закрывается одна дверь, вскоре непременно появится та, что предназначена лишь тебе – то будет его шагом – но не падением, – в темноту.

Струны из людских жил, точно натянутых в его душе до больного звона туго, лопаются, разрывая на части и уродуя ожогом плети лицо; в рассеянии, он думает, что теперь уж отца в нём многим больше, чем его прежнего. Есть один лишь верный способ разрешить беду – шепчет смерть на грани сознания родительским ласковым голосом; он задумывается над тем, что, пожалуй, забавно было бы поднести нож к лицу и поддеть треснувшую, прикосновениями плесени и ржавчины тронутую маску, срезая фарфоровую кожу.

Помнится, король всегда вид его крови находил донельзя уморительным; отца в дивную смесь восторга и ярости приводила его любая слабость. Леголас думает, что преподнести ему подобный дар было бы презабавно.

Он думает, что когда король теряет себя в отце, коим, быть может, не должен был никогда становится из заботы о благе всеобщем, совсем уж плохо дело становится. Он тянет пальцы к стеклу, в детской, отчаянной попытке ополоумевшего схватить, удержать…

Мгновением спустя Леголас в испуге отшатывается, словно стряхнув с себя дымку колдовского, чёрного наваждения: себя он теряет, себя, окончательно, навсегда… В мыслях об отце, в печалях и раздумьях о короле, плетении замысловатом чужих дум и границ не знающей в своей жестокости игры, в которую имел глупость ввязаться; в зеркалах, отражениях и словах, десятках тысяч слов, восторга и восхищения полных, горечи – изредка.

Леголас ненавидит. Ненавидит – это, себя, его и весь мир.

Ненависть хороша и живяща, он способен, держась за неё, выбраться из этого лабиринта чёрных королевских забав, как единожды уже сумел сделать.

Леголас стискивает зубы, жмурится и дышит тяжело. Ему не стоило позволять этому зайти так далеко; пути назад, однако, более не сыскать. Он знает, что забавно было бы сделать, но, неуверенный в том, что и в самом деле желает этого и в силах пережить последствия того, сомневается.

Впрочем, недолго: ему не хочется умирать, не сейчас, и не теперь. Отцовскими заботами он ноне гниет заживо, чувствуя, как собственный разум, душа, мысли и чувства, мечты и печали вырывают с насмешливой усмешкой из рук.

Леголас предпочитает хотя бы умереть собой, нежели прожить вечность кривым зеркалом, всем кругом необходимым лишь бы отражения их желаний. Леголас не против умереть – это решило бы притягательно много проблем разом; но он, к горечи своей, прожил достаточно, чтобы помнить, что легчайший из путей никогда лучшим не будет.

Кинжал со звоном ударяется о мрамор; по белой ткани туники алым шёлком идёт вышивка его собственной кровью, а ладонь глухо жжёт болью, тягучей и сладкой. Он желал бы, чтобы остался шрам – понимает вдруг.

Леголас уж больше не глядит в зеркало, не горя восторгом от мысли, что непременно встретит там взор отца, полный до краёв ядовитой, незнакомой никогда ненавистью и столь родным презрением – он знает, что подчинится, отступит и позволит всему своим чередом идти.

Что ж, если отец после совершённого возненавидит его, это будет пусть предсказуемо до омерзения, но оттого не менее смехотворно. «Ново», – смешливо фыркает.

Леголас улыбается, стирая с губ тёмный яд собственной топкой гибели; кровь стекает незаметно по рукам брусничным соком израненных деревьев, рубинами расцвета в венце государя.

Зная, что в один чудный день, взглянув в зеркало, без единого возгласа удивления столкнется лицом к лицу с осознанием тем, что обратился собственным королем, переняв многим больше, нежели только лишь лик, Леголас решается. Ему любопытно узнать себя, на краткое мгновение ощутить, понять, кем является в бесконечной свободе, с разрубленным путами, лежащими мёртвыми змеями у ног.

На одно лишь мгновение.

Он – в который раз? – решается и решает: переступая за черту, Леголас готов рассмеяться мысли, что отец, окажись тот на его месте, поступил точь-в-точь так же.

Зеркало. Кого он видит в зеркале?

***

Леголас стоит на краю, за ним сочится тьма; он, право, не знает – быть может, он только лишь сошёл с ума. С каждым шагом он всё дальше от себя, но вот, похоже, назад пути нет. Во тьме бездонной его изменились черты: Леголас мгновение шипит и бьётся, позабыв, как дышать.

У него в груди, под клеткой рёбер, в приторной сладости цветов, задыхаясь, сердце едва бьётся; блеклые лепестки, кровью поцелованные, во рту горчат и шуршат в горле, а бабочки, тихо ломая крылья, умирают и гниют в лёгких, ни единого вздоха сделать не позволяя.

Эру, как же он устал.

Будет ли легко и светло смерти после? Он не уверен, что хочет знать.

Перед ним – прошлое, вырисованное твёрдой рукою мастера, влюбленного в своё творение до безумства. Стоит только глаза закрыть, как Леголас почти видит: это ведь покои его матери, дух испустившей ровно за той дверью, на кровати под багровым балдахином в комнате с тяжёлыми портьерами и акварельными пейзажами, навеки в его сознании отпечатевшейся.

Восточная башня – мёртвый побег на древе родовом; цепкая хватка мертвеца на горле дворца государя, что более уж никогда не станет прежним – по чужим россказням да потворствуя безмерно жадной, гнетущей скорби короля. Леголас же в это не верит; не нравился каждый дюйм сего места всем своим существом.

Восточная дворцовая башня с красной черепицей и пустыми глазницами окон – вечный спутник кошмаров его детства, и извечный молчаливый свидетель юности и взросления. От ока башни, что и тысячелетия спустя во власти мёртвой осталась, не спрятаться, не скрыться; с ленивым времени течением, Леголас лишь учиться жить с её постоянным в своей судьбе и жизни присутствием, не замечая, как позволяет себе слабость не замечать довольно многое.

Башня высока, стара и потеряна; никому не нужная, у каждого на тусклой грани сознания замершая, на устах залёгшая тенью, и королём горячо лелеемая и любимая – издали, разумеется. Многим, ужасающе многим – больше сына, порою.

Сколько раз уж Леголасу думать приходилось: только так его отец теперь и умеет любить – не позволяя себе прикоснуться, наблюдая, выжидая и калеча из заботы.

Леголас ненавидит эту башню: в ней он появился на свет, в ней умерла королева, в ней живёт её тень, а на нём поныне долг – память о ней нести. Леголас не желает быть чьим-либо отблеском, отражением иль продолжением – увольте, с него довольно, сыт по горло.

Он знает, что следует сделать – о чём всегда мечтал, но никогда не хотел.

– Подумать только, твоему отцу я принёс клятву верности, а тебе лишь, сглупив, обещание почти дал, – недовольно бормочет Таурендил. Голос его безмятежен и ровен, как и взор – чист да светел; он, право, создание невозможное, которое способно в гнев прийти от снегопада поздней весной, безучастным пред кровавым ликом войны оставаясь. – Не думал, что доживу до этого великого дня, но теперь с уверенностью могу сказать: ты, принц, ещё хуже своего папаши. Моё восхищение.

Леголас тихо смеется – в растерянности и облегчении.

Они делят прошлое, нынешнее и грядущее; едины в целях и мечтах – так для него звучит их дружба, слишком уж простая, понятная и необходимая, чтобы вдруг в ничто обратиться, медленно истаяв.

– Я не просил тебя помогать мне и в этом, – мягко напоминает он, равнодушным взглядом окидывая комнату. Она пуста и холодна; насквозь пронизанная ветрами, затопленная золотым танцем пыли в лучах заходящего солнца, она кажется не мертвой, но странно, словно в спешке покинутой.

– Разумеется нет. Валар, за кого, скажи на милость, ты меня принимаешь? – он оскорблено фыркает. – Ты волен сходить с ума и творить безумства, сколько душе угодно, но не смей и думать о том, чтобы лишить меня редкого удовольствия наблюдать и, по мере сил, помогать.

– Бродяга, – Леголас улыбается, отрешённо проводя рукой по волосам. – После этого ты всегда уходишь. Мне бы не хотелось, чтобы ты вновь покинул меня на срок столь долгий. Обещай, что не исчезнешь с завтрашней же зарёй.

– Что же это? – ехидная усмешка ложится на лицо Таурендила привычным, диковинным узором, с тёмной вязью коего он будто бы рожден был. – Приказ командующего?

– Просьба сына короля, – Леголас отворачивается, опуская руку в карман и машинально нащупывая заветный коробок. – Ты, помнится, обещал быть со мной до самого конца. Буря, лишь начинающая затихать – вовсе не конец.

– Как пожелаешь, Трандулион, – на мгновение, на краткое, чудовищно краткое мгновение Леголас почти верит, что Таурендил понимает.

А, быть может, он и понимает – это ведь Таурендил, ему свойственно без труда свыкнуться с тем, мысли о чём он, Леголас, не позволяет себе и допустить. Таурендила не слишком заботит то, что кругом происходит, не терзают мысли о прошлом и будущем; его интерес может быть одно мгновение всецело отдан вещице столь забавной, как цветастый жук иль допрос строптивого пленника. Таурендил ни в гневе, ни в жестокости, извечной своей легкомысленной язвительности не изменяет – Леголас готов за это Валар благодарить, ведь мир нынче меняется чрезмерно скоро на его вкус, чтобы не ценить по достоинству нечто настолько постоянное.

– Быть может, имеет смысл сделать то, зачем пришли, пока ты остатки уверенности не растерял и не побежал к Его Величеству, на коленях каяться в ужасных мыслях о грехе, так и не совершённом? – Таурендил звучит с издёвкой столь явной, что считать её искренней было бы глупостью чрезмерной; Леголас предпочитает смолчать, лишь кивнув.

Несколько мгновений он стоит, замерев, и просто лишь сжимает коробок в руке, прежде чем не решается, раздраженный собственной нерешительностью.

В повисшей тишине звук зажжённой спички звучит подобно грому средь ясного неба. Леголас плотно сжимает губы.

«Так будет лучше для всех нас», – неубедительно.

«Я давно уже желаю этого; едва ли стану о чём жалеть, а значит…», – истина лишь наполовину.

«Король поступил бы так же; поступить adar подобно я не могу, не совершив грех отцеубийства», – правда слишком болезненная, чтобы, растревожив раны, позволить им затянутся.

Леголас выпускает спичку из пальцев, зачарованно глядя, как изящно летит она, опускаясь на деревянный паркет. Он закрывает лицо руками, издавая надрывный смешок. Таурендил – нет нужды смотреть, чтобы узнать, – в этот миг подносит свой факел к книжным полкам.

В его мечтах теперь от башни осталась лишь горстка пепла. И Леголас, обессиленно улыбаясь, наконец вздыхает свободнее.

Комментарий к Глава шестая: Бездна бездну призывает

«…Я убил отца, и корни,

Кровью политые, черны.

Вытерпевши столько лет —

Сам теперь и стар и сед»

========== Глава седьмая: Они уповают на помощь ветра ==========

Знал мой недруг, чьё оно.

Двумя тысячами и восемью столетиями ранее

Леголас едва-едва научился ходить, солнце огромно чрезмерно и не по-зимнему ярко, а Лес умывается смертью. Впервые ему случается увидеть кровь именно в эту зиму, одиннадцатую, с мгновения рождения.

Ту ночь он провёл стоя, босой, под запертыми дверьми в отцовские покои, да сорвав до хрипа голос, но, впрочем, тщетно: adar так и не впустил его. Леголасу незнакомо чудное и резкое слово «война», гремящее нонче отовсюду; непонятна смерть и слишком уж далеки потери, чтобы испытывать волнение.

Весь его страх диковин и пуст; возникнув словно из ниоткуда, он нашёл в его душе леденящий, скрежещущий отклик, не встретив понимания. Немногие слуги, оставшиеся в замке, глядели на него странно, провожая отчего-то печальными взорами; камергер по пятам ходил, не желая ни на миг из виду выпускать, и, больше того, во дворец, невесть зачем, герцог пожаловал – его дед, по линии матушки.

Мир в ту пору замедлился, затаился, будто в ожидании. Леголасу велели молить Валар о милосердии, сказали ждать, наказали быть готовым. Слов о смерти не было произнесено, но отец, перед отъездом своим взглянувший на него чёрно и холодно, рассмеялся жестоко, бросив, что в подарок ему по возвращению преподнесёт корону короля.

Леголасу не хочется королём становиться: ему говорили, что корона сгубила его отца; говорили, что корона убила их семью; говорили, что корона сведёт его с ума. Ему ли говорили? Да, будто бы да, пусть и не думали, что он услышит.

Он проводил дни, забравшись на подоконник и вырисовывая пальцами узоры на стекле; он смотрел, искал, не смея ни на мгновение взора оторвать, боясь пропустить, не заметить отцовского возвращения.

Позже ему сказали, что многие умерли тогда, сказали, что огромны, ужасны были потери; Леголас же, стоя на коленях и голову склонив, признать вынужден, что ни на единую долю секунды ни тогда, ни столетиями позже, не задумался о том, цепляясь за одну только страшную, когтистую мысль о том, что было бы, не вернись его ada.

Но его король, разумеется, вернулся. Нашёл ли причину, того достойную, отыскал ли верный путь, иль, напротив, искривлённый и планам противоречащий – не узнать. Леголас, задремавший от усталости, разбужен был суетливыми горничными, плачущими, улыбающимися и тихими, в чьих словах и движениях неведомым образом для себя успел разобрать, что королём, хвала Эру, не станет сегодня. Однако, вместе с тем он будто бы и сыном быть перестал.

Леголас умеет слышать Лес; он умеет почувствовать, когда отец желает его присутствия рядом.

Он тайком выбрался из дворца серебряной, жёлто щурящейся ночью, когда уж рассвет занимался, и просто, не по-королевски, побежал, опьянённый призывным шёпотом деревьев, что кричали, лапы к нему тянули, зовя и направляя. Его отец, не допуская и мысли о его пребывании подле, нуждался в нём.

Леголас знал, чем является для короля. Изредка – сыном, чуть чаще – наследником, всегда – успокоением, что в куда большей мере являлось напоминанием или отражением кого-то, от чьей жизни теперь осталась лишь жалкая тень.

У отца руки горячие, липкие, отчаяния и гнева полные, а глаза чудные, дикие и тёмные, словно и чужие вовсе, вырванные из глазниц куклы из тонкого фарфора, и потехи ради, грубо вставленные в прорези старой атласной маски.

Его король стоял на коленях, голову опустив, и руки безжизненно свесив. Корона, будто брошенная в приступе ярости, потерянно лежала у его ног, изломанная и разбитая; воздух, пропитанный кровью, был тих и тяжел.

Леголас глядел, едва узнавая: светлые одежды его, белокурые волосы, мертвенно-белая кожа, были, словно чернилами проклятья гнилью расползающегося по телу, перепачканы в крови.