Текст книги "Древо яда (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Это не то, о чём ему приятно думать, но и не то, о чём он думать обязан, однако, понимание того, что он, чудится, не слишком понимает самого себя, раздражает. Осознание того, что этого пресловутого раздражения в его жизни в последние дни вдруг появилось чрезмерно много, приходит чуть после.
Отцовский интерес отнюдь не необходим, но желанен и горек: отец ведь давно уже безнадёжно забрал в абсолютную свою власть интерес и внимание его собственные; глупо было бы не отплатить тем же.
Леголас не собирается быть покорной игрушкой в чужих руках, не собирается ждать и уж точно – пропускать ходы. Это – его черёд делать шаг, а, раз уж отступать теперь некуда, придётся идти вперед, пусть и не навстречу.
И потому он натягивает на губы сладкую, полную медовой покорности и подобострастия улыбку, стучит в двери отцовского кабинета, да, не дожидаясь позволения, входит.
Отец поднимает голову, с нарочитым недовольством отрываясь от каких-то, без сомнения, чудовищно важных бумаг. Глядит покойно, почти миролюбиво, насколько это возможно меж ними.
– Леголас, – его губы почти складываются в приветливую улыбку, и Леголас вздыхает спокойнее, когда этого всё же не происходит. Быть может, одно это «почти» теперь служит гарантом его душевного равновесия, и, кажется, единственной границей.
Он натянуто улыбается вместо ответа, и, не тратя слов, выпаливает:
– Я женюсь.
Комментарий к Глава вторая: Красноречие под открытым небом
«…И теперь перед нами змея
Выступает в невинном смирении,
А праведный человек
Буйным гневом бушует в пустыне,
Там, где ночью охотятся львы»
========== Глава третья: Прочность хрупких предметов ==========
Я таил его в тиши
В глубине своей души,
Леголас слышит, как мерно бьётся собственное сердце и рушится мир. Сделан шаг навстречу, но вперёд ли?
Он не жалеет – ждёт, нетерпеливо и жадно. Ему не страшно: с золой смешаются кости, азарт растворяется в любопытстве неуместном и мстительном. Он желает знать.
Король замирает. Долгое мгновение будто бы и вовсе ничего не происходит, и Леголас позволяет лишь себе руку сжать в кулак, ногтями впиваясь в кожу с силой достаточной, чтобы вызвать боль, но не кровь. Такова их игра. Полшага назад – король растягивает губы в кривой, полной сладкого яда усмешке, и он вынужден вновь замереть испуганным оленёнком:
– Нет.
– О, теперь вы наконец слушаете меня, – Леголас кривится, силясь выдавить ухмылку. – Я пришёл просить вашего благословения, но не позволения, милорд.
Болит, стучит о клетку рёбер, того и норовя вырваться, сердце. Страха нет по-прежнему, а мысли, бегут, спотыкаясь к концу, но не смерти – и ей места нет меж ними. Грудь царапают, в кровь раздирая хищные слова и тупые, ржавые взгляды – прошлые, грядущие и уродливо единые.
Леголас помнит, помнит всё и ничего; помнит чересчур многое и ненавидит – себя, за то, что ненавидеть отца должен и не может; отца, ведь не простив, теперь сам в прощении так глупо нуждается, и их обоих, за то, что всё могло обернуться иначе. Он выжидает, но стоит ли изломанных дар десятка правдивых слов того, на что ради них он пошёл и пойдет вновь не единожды?
– Ты не получишь ни первого, ни второго. Мой ответ «нет», Леголас. Таков мой приказ, если уж моё желание более не имеет над тобой силы.
Леголас смеётся тихо, без улыбки, чересчур легко делая вид, будто последних слов не слышал вовсе. У него, в самом деле, выходит всё лучше и легче, пусть это – едва ли то, чем следует гордиться.
– Её звали Таурэтари, если вам интересно.
Оба замолкают, и вновь вспыхивают, сталкиваясь, взгляды. Леголасу становится смешно; на этот раз – чуть искреннее. Как грубо.
– Девчушку, которую, как ты думаешь, ты любишь? Та, на которой ты собирался жениться?
Король ухмыляется одними глазами: в них колючая, острая вьюга ломает тонкие серебряные иголки зимних деревьев, вырывая с корнем и обращая в чудной пепел. Губы его застывают в скупой полуулыбке со старинных портретов, в молчаливом обществе коих Леголас провёл, пожалуй, многим больше времени в далёком, выгоревшем и стёртом детстве, чем следовало бы.
Леголас, словно мантру продолжает твердить: «страха нет», с режущим ликованием понимая, что вновь не в силах верить самому себе. Эру, как же он скучал по этому.
– Почему же «собирался», милорд? Боюсь, я не столь переменчив, как вам бы хотелось.
– Ровно по той же причине, по которой ты сказал «звали», моё дитя.
И вновь «моё дитя». Леголас, чудится, в шаге от того, чтобы возненавидеть и эти отцовские слова, сказанные с омерзительным превосходством, с коим он никогда не сумеет смириться – да; на словах.
Воцаряется тишина причудливая и нежданная, чуть более неуместная, чем можно было ожидать. Леголас сужает глаза, невольно облизывая пересохшие губы.
«Таурэтари», – дивное имя, которое, наверняка ни одна в этом государстве носить не осмелится. Он молится за то, чтобы этим именем не звучало его в этой игре поражение.
Король улыбается. То не циничная ухмылка и не ядовитая усмешка – улыбка и только. И Леголас на миг забывает, как дышать, опьянённый пониманием: его прочли, выпотрошили и поняли, с лёгкостью отыскав единственно верное.
– Итак, королева леса, Леголас? Мертва иль вовсе никогда не существовала? – Король качает головой с нарочитым укором и сцепляет пальцы в замок, подпирая ими подборок. Глядит насмешливо и любопытствующе по-прежнему, глядит прямо на него и в него, тем самым продлевая диковинную их забаву. – Кто же та, на ком ты просишь дозволения жениться?
– Неужто теперь вы допускаете мысль о том, чтобы дать мне его?
Усилием, Леголас заставляет себя кулак разжать. Губы складываются в улыбку – лёгкую и правильную, точно по наказам старой наставницы.
– О, мой сын, это зависит лишь оттого, что я услышу от тебя заместо ответа.
Король подаётся вперёд; Леголас, уступая приторной слабости, делает едва заметный шаг назад. Тихо потухает огонёк на макушке одной из свеч, пожранный неловкой резкостью его движения.
– Неужели вы и в самом деле не помните её, не помните Таурэтари? – его голос срывается, но не падает – лишь теряется, самую чуточку затихая.
Пусть они играют в одну игру по одним правилам, ему не стоит забывать: они по-прежнему не равны.
– Уверен, что никогда не знал ни одну эльдие, это имя носившую.
Леголас хмурит лоб в запальчивости быстро качая головой
– Но вы ведь знали другую, знали ее – королеву леса, – в воздухе звоном повисает иное и липкое, вслух так и не произнесённое, но почти сорвавшееся. Леголас не готов к этому: пока ещё – нет. Быть может, чуть позже…
Теперь он почти боится, а страх – Леголас помнит, – делает грубым и толкает на отвратительные глупости.
– Что это, Леголас? Я, право, не узнаю тебя, мой сын – прежде ты не играл словами и уж точно не говорил загадками, – король усмехается широко и с издевкой, чувствуя и видя без труда. Они в самом деле не равны и одному Эру ведомо, станут ли когда-нибудь. За его, Леголаса, храбростью, с дерзостью опасно граничащей, сокрыто отчаяние и обречённость – он лишь вырваться пытается. У короля же там ярко иное, чужое и незнакомое; Леголасу не понять и не принять этого, впрочем, не имея на то и воли. – Я горю желанием узнать, что же стало причиной столь разительным переменам.
Робкие ростки страха вспыхивают и тлеют, скоро сменяясь раздражением. Леголас морщится – он ожидал не этого.
– Если желаете честности от меня, сделайте одолжение, и прежде ответьте правдиво на мой вопрос.
– К чему тебе слышать мой ответ, если уж ты давно знаешь, как прозвучит он? – взор короля леденеет, а лицо кривится в гримасе раздражённой брезгливости. Леголас смиренно думает, что, чудится, отца он всё же разгневал, уязвив и короля гордость. – Да, твоя правда, я знал ее – помню и знаю по сей день. У нашего Леса была лишь одна королева и была лишь единожды, пусть я не могу понять, как связаны твое чудное желание жениться на иллюзии, и моя почившая супруга, твоя мать. Не соизволишь просветить меня на этот счёт, дитя?
– Что значит для вас слово «женитьба», милорд?
Воет в щелях больным зверем ветер; этот замок стар, пусть Леголас всё ещё в силах вспомнить, как некогда был он создан. Он чувствует в это мгновение чересчур многое: опрометчивую глупость собственных слов, сказанных в детской горячности; тяжесть сводчатых потоков залы и хищный гнев, сквозящий в отцовском взоре. Страха нет.
Он поджимает губы и задирает подбородок, смотрит прямо в глаза. Леголас не боится – отчего бы ему вдруг своего же отца бояться? Это ведь всё лишь испортило бы.
– Союз. Брак – грубое, резкое слово, придуманное смертными. Союз – и при том всегда, – союз равных.
«Равных»? Леголас склоняет голову набок в спышке изумления: прежде ему об этом думать не случалось. Считал ли отец матушку себе равной, любил ли её из-за этого или за это? Он не спросит: не желая слышать, как подтвердится худшее. В конце концов, есть ли разница?
– Вот как. Но разве слово «любовь» не вспыхивает в вашем разуме? Разве не с любви всё начинается, разве не она – всему первопричина?
Ответом ему становится смех. Жёсткий и жестокий, сладкий и угрожающий в своей мерзкой приторности, ведь смеются – насмехаются – над ним.
– Боюсь, я давно уже не пылкий наивный мальчишка, каким когда-то был, Леголас, чтобы иметь возможность ответить на твой вопрос согласием. И, к несчастью, я, чудится, к тому же и чересчур… вдовец для этого.
И вновь отцовские глаза переменяются, точно небо в бурю: сменяются, мелькая, сотни оттенков, идёт рябью бесстрастная лазурь, темнея и вспыхивая грозовым кобальтом. Их мир – клетка, разделённая на двоих, прутья в коей стоят холодным светом, сапфировым цветом и предсмертным звуком. Леголас не допускает и мысли о гибели – ему слишком уж нравится жизнь.
– О, не утруждайтесь тем, чтобы мне лгать, милорд. Я ведь вижу вас и давно уже не верю, неужто позабыли?
Ему нравится жить – жить вот так, сложно и зыбуче, не мечтая о завтрашнем дне, но точно зная, что некто иной и неуместный тот день расписал по минутам. Леголасу нравится жить, подчиняясь чужим приказам в той чудной манере, когда отдающему приказы многим больше хочется его непокорства и противостояния. Но ведь противостояние возможно лишь, когда противники равны?
– Каюсь, имел неосторожность. И что же, мой сын, женитьба значит для тебя?
Они не равны. Не были и никогда не станут; он не жалеет и не желает иного.
– Любовь, милорд. Безусловную и вечную любовь, пусть, быть может, для вас это звучит мечтательно и глупо. Говоря «женитьба», я думаю: «любовь». Говоря, что собираюсь жениться, я сказал лишь, что люблю столь сильно, что готов наконец признать это и смириться.
Шаг вперёд – крик о помощи иль отчаянное желание быть услышанным? Он не верит, никогда не верил в то, о чём теперь говорит: ничто не берется из ниоткуда и не пропадает в никуда, а любовь, чудится, чрезмерно запутана и сложна, чтобы быть разумно объясненной.
Леголасу не нравится то, что он не может ни понять, ни объяснить.
– Ты говоришь, что любишь, но до сих пор я не услышал от тебя слова «влюблён». Не потрудишься объясниться, Леголас?
Он не влюблён, но любит, к собственному вящему раздражению не в силах толком разобрать, происходит ли это на самом деле иль является лишь тем, во что он хочет верить? Что ж, он не верит, что способен быть влюблённым. О, нет, не так: он верит, что не способен быть влюблённым. Это лишнее и неуместное, непозволительное.
– Я и в самом деле хотел сказать вам, что люблю, милорд. Люблю, но отнюдь не влюблён, ибо это было бы крайне… своевременно; простите мне мой прежний выбор слов, обусловленный лишь порывистым желанием привлечь ваше внимание к тому, что я собирался произнести.
Леголас вздыхает и позволяет себе на мгновение закрыть глаза. Мыслей нет, по-прежнему нет страха – он держится за это, по старой привычке больше всего боясь именно страха, будь он проклят. Отец глядит в упор, будто и не моргая, но видит ли? Поймёт ли, услышит, прочтёт, как прежде?
– Что ж, можешь считать, что тебе удалось. Ах, и, Леголас, повторюсь: не стоит просить прощения, коль не чувствуешь вины. А теперь изволь продолжить.
– Я люблю, милорд, – улыбка ломает губы, сводит болью скулы, о Эру, как же плохо у него выходит… – Люблю ту, чьё имя было отнюдь не Таурэтари, но чей смысл был ровно такой же. Я люблю свою матушку, пусть никогда не знал ее, милорд.
– Ты думаешь, что любишь ее, ведь это то, что было бы уместно, – король больше не улыбается. Взгляд его пуст и покоен, но Леголас каким-то чудом видит в нём что-то. Что-то рваное, ломкое и хрупкое – старое, ужасно старое. И он почти понимает.
Леголас продолжает говорить, вид делая, будто ничего и не было произнесено: они оба поступают так чрезмерно часто, но лишь ему это не будет спущено с рук.
– Я прошу отнестись к моим чувствам хоть с граном уважения. Я всё ещё её сын; я никоем образом не повинен в произошедшем и не имею ни малейшего желания слышать от вас более слова, ставящие под сомнения мои к ней сыновние любовь и уважение, иль отравляющие всю суть понятия семьи.
– Невинных нет, – на лице короля – дивно прорисованная маска: не найти отца. Леголас и не пытается – нет смысла. – Ты, пожалуй, опомнился слишком поздно, сын мой.
Леголас прикусывает язык, едва глаза в пол не опуская – жест, полный омерзительной, непозволительной слабости. Непростительной.
– Я – её сын, милорд, а вовсе не её убийца, которому вы обязаны отомстить, и уж точно не её тень иль отражение, запечатанное в столь неподходящем теле, которое следует разрушить и уничтожить, ей помогая обрести покой. Я в равной степени её и ваш сын, мой король, и, осмелюсь сказать, нам было бы чуть проще, если бы вы только вспоминали об этом чаще.
– Позволь заметить: я никогда не говорил обратного. Не стоит изображать жертву, коей, мы оба знаем, ты никогда не являлся, Леголас. Итак, чего же ты желаешь на самом деле?
Король отводит взгляд в нарочитой скуке, словно их разговор ничего не значит, словно и сам Леголас ничего не значит. Это, пожалуй, бьёт больнее жадного, голодного интереса, жаркого гнева иль горького, чёрного разочарования.
– Я сказал вам.
Отец отмахивается от него в притворной рассеянности.
– Нет-нет, это я слышал. Я спрашиваю теперь: чего ради всё это было? Чего ты желаешь, мой драгоценный сын?
Не король – теперь лишь отец: слишком уж ярка разница. И, видит Эру, Леголас не знает, кто хуже.
– Различий, – выдыхает Леголас, не отшатываясь но отступая – назад, к дверям, и прочь. – Я – не она, и никогда не стану. И уж тем паче я – не вы, adar nin.
– Тебе не по вкусу, что я считаю тебе чем-то куда большим, нежели лишь мальчишкой, в котором моя кровь смешалась с чужой?
– Мне не по вкусу то, чего вы пытаетесь этим добиться.
– И чего же я, по-твоему, пытаюсь добиться?
Отец усмехается – почти смеётся, – со снисходительностью столь явной и яркой, что тошно становится. И вновь они вернулись к тому, с чего когда-то начинали: отец считает его неразумным ребенком, а сам он из кожи вон лезет, силясь доказать обратное, этим, ненароком, переходя все грани дозволенного и уместного.
Впервые Леголас за их разговор отводит, в досаде, взгляд от взгляда отца, заставляя себя обратить внимание на кабинет. Здесь всё осталось ровно таким, каким он запомнил, точно течение времени над этим местом, с ранней юности горячо ненавистном, не властно вовсе.
Всё те же тяжёлые, багровые портьеры, чёрное дерево, позолоченные резные узоры и причудливая лепнина, точно переплетение терновых ветвей; сотни книг в тиснёных сафьяном переплётах, старинные карты и идеально ровные стопки писем на столе. В ряд разложенные перья, аккуратно поставленная чернильница и кинжал для писем. Шёлковый гобелен с изящно вышитым руками его матушки зеркальным озером в кольце гор над камином, и меч в ножнах, усыпанных самоцветами, принадлежавший некогда королю Ороферу ровно напротив. Ворсистый ковёр, поглощающий звук шагов, и скрывающий паркет.
Чересчур много золота, мириад оттенков чёрного и чрезмерное количество напоминаний. Напоминаний о том, что было и прошло, о том, кто когда-то давно был столь важен и том, кто правит Великим Лесом ныне. Леголас провёл здесь, сидя на коленях отца иль у его ног, в детстве достаточно часов, чтобы теперь отчаянно ненавидеть каждое о том воспоминание.
Слишком тяжело и слишком тихо, лишь потрескивает в камине огонь, пожирая поленья. Леголас ничего не имеет против одиночества, но с не меньшей яростной исступленностью ненавидит тишину – всегда чересчур переменчивую.
Отец не торопит его с ответом, надеясь или зная, что ожидание будет с лихвой вознаграждено.
– Исчезновения границ, – хладнокровно отрезает Леголас. – Вы желаете совершенного принца для своего народа и идеального сына для себя самого, мой отец. И чтобы оправдать ваши желания, я, по меньшей мере, должен стать равным вам. Должен стать вами. Но вы не допускает мысли, что, быть может, мы уже чересчур похожи?
Комментарий к Глава третья: Прочность хрупких предметов
«…Мой князь играет со мной зло.
Когда пою я перед ним,
Он расправляет мне крыло
И рабством тешится моим»
========== Глава четвертая: Стены глухи, колокол нем ==========
То слезами поливал,
То улыбкой согревал.
«На коже всегда остаётся паутина прошлого», – сонливо думает Леголас, ногтем повторяя полосу старого шрама. Пальцы не слушаются, тесёмки скользят и вьются; туника слишком уж светла, а на камзоле, на его вкус, серебра чрезмерно много.
Алым, лихорадочным цветом, точно на щеках больного, отцвевает рассвет; тускло, задушенно сияет солнце из-за пыльной ваты грозовых туч. Отчего-то он точно знает: эта осень будет долгая, хмурая и дождливая.
Тихо тлеет на душе раздражение, и на плетение косичек на висках времени уходит чуть больше, чем следовало бы. Истинная причина его приезда теперь известна и уродливо-проста; выцветают, желтеют, сказанные в запальчивости слова, так и не обретя смысл, на какой он смел надеяться.
Отцовские речи – издёвка, как, быть может, и всегда; его мысли – слабость, как и прежде, а реальность привычно до ужаса разочаровывающа и заурядна в неожиданных мелочах. Всё, как и прежде привычно ненавистно и противно ему: большие мечты, в особенности те, что кропотливо взращивал он своими руками на мёртвой и кровью напоенной земле, имеют чудесное свойство оказываться лживыми иллюзиями, взявшими начало из заблуждения.
Леголас не любит ошибаться, и ещё меньше – это признавать.
Их всё ещё двое, это – всё ещё слишком уж личное, но теперь в степени чуть меньшей, чем он готов принять. Где-то в потёмках души и разума он знает, что эгоистично желал думать, что причиной того письма был лишь он один и они оба, но никогда не признает и этого.
Леголас знает: гротескная любовь отца к нему живёт тенью в жадной и клыкастой нужде, да невозможности забыть и отпустить – не более, но, однако, и не менее. Ему этого достаточно: нечто иное было бы либо чрезмерно, либо оскорбительно. Он знает: отец лелеет мысль запереть его в далёкой башне, в тишине и покое, сковав золотой цепью с собственным именем, на ней изящно выгравированном, и никогда, быть может, от неё в полной мере не откажется. Он и знает и что эта чудная-чудовищная связь является цепью, сковавшей не только его, но и отца; это, в конце концов, действует в обе стороны, как ни были противны ему сами о том мысли.
Он дорожит уединением, но никогда не останется в одиночестве: Леголас знает, чересчур хорошо знает, что отец будет с ним вечность, пусть призраком в рваных одеяниях, пусть медной горечью сладчайшего и чудовищного из воспоминаний.
Его король – отец дивный, сына своего единственного и единственно возможного, воспитавшего с упрямой исступленностью, в вечном сражении самозабвенной любовью и чёрной исступленностью скорби и гнева не одержав ни победы, ни поражения. Его отец любит его: в этом у Леголаса сомнений никогда не было, как не было ни единого для этого повода. Любит, за чужие заслуги, чужой взор и лик, чужую жертву и собственную вину. Его отец, его король, его такой удивительно удобный враг и худший из советников.
Его… Его тот, кем бы он ни был, кто заставил его, Леголаса, своими руками совершить то страшное, за что он ненавидел себя, но давно уже устал ненавидеть отца. Восемь сотен лет достаточно долгий срок, пусть и, чудится, думать так ему не полагается.
Леголас вздыхает. В дверях, сложив руки на груди и прищурившись, на него с укоризной глядит Таурендил, по обыкновеннию своему взявшемуся из глухого ниоткуда. Он ничего не произносит, но Леголасу хватает и одно только этого взгляда – Таурендил слишком уж хорош в неодобрении.
– Опоздать будет грубо, не находишь? – равнодушно произносит он.
Леголас кривится, поправляя застёжку и, спешно давя мысли о непривычной, полузабытой тяжести венца, раскаленным кольцом оплетшего голову, отвечает ему с хладнокровием, звучащим почти правдоподобно:
– Уверен, Его Величество проявит снисходительность.
– Ты в шаге от того, чтобы впасть в немилость, – равнодушие сменяется задумчивостью, во взоре Таурендила вспыхивает огненной искрой старое и знакомое – так острой изумрудной полынью сияет осторожное любопыство, граничащее со скрежещущей и хриплой готовностью отступить. – Тебе стоит быть благоразумнее. Это и в самом деле было слишком грубо.
Леголас отворачивается, раздосадованно морщась. Слишком легко понять, что последние слова его чудного собрата едва ли относятся к риску опоздать на встречу лорда Келеборна, явившегося в их лес с – отчего бы это? – совершенно точно неофициальным визитом. Как, – сказал, скупо ухмыльнувшись отец, – давний друг и далекий родич.
***
Леголас улыбается-улыбается-улыбается. У него, на самом деле, получается совсем неплохо; не то чтобы он слишком уж старается. Король не смотрит на него вовсе, всё внимание обратив на гостя, в чьём присутствии Леголас ровным счётом никакого смысла не видит.
Он молчит, застыв с ломкой улыбкой и пустым взором; он не слышит и не слушает, в рассеянии разглядывая золотую гравировку на кубке перед собой. Беседа льётся неспешно и лениво – Леголас не вслушивается в слова, точно зная, что будет сказано: скучающие расспросы о старинных знакомых, воспоминания о днях давно минувших, о Дориате, короле Орофере и владыке Тинголе; упомянуты будут с презрительной усмешкой люди и гномы, начнётся спор о нолдор, ставший почти традиционным, который традиционно закончится ничем. Отец ухмыльнётся язвительно, скрывая за гримасой недовольства лёгкую, едва заметную радость от встречи и компании, если не приятной, то хорошо знакомой.
Родственники они и в самом деле дальние: Леголас с трудом вспоминает, что лорд Келеборн, будто бы отцу приходится двоюродным дядюшкой, оставаясь, впрочем, старше лишь на несколько сотен лет. Кровь, что бы ни говорил король и не повторял отец, давно уже потеряла былой смысл. С неё, быть может, всё и началось, но не ей благодаря сохранилось – Леголас знает: тем, что король по-прежнему обращает своё внимание на него, он обязан вовсе не факту рождения.
Он делает маленький глоток из своего кубка. Терпкой сладостью разливается во рту вино; Леголас, ненароком сглатывает слишком шумно – фарфоровая королевская маска идёт трещиной, а лорд Келеборн обращает к нему взор, полный недоумения.
– Дивный нынче день, – цедит он сквозь зубы, силясь в ядовитой язвительности утопить смущение, как уже единожды сделал. И вновь Леголас каким-то образом точно знает: тот раз отец тоже вспомнил сейчас. – Эрин Гален, безусловно, прекрасен в осеннюю пору, но, право слово, милорд, я никак не могу взять в толк: зачем же вам понадобилось приезжать собственно лично? Какие, позвольте полюбопытствовать, могли вдруг возникнуть проблемы государственной важности, что не могли быть решёнными в письмах?
– Погода чудная, – король безмятежно улыбается, не глядя на него. – Валар благоволят нам, мой сын. Быть может, лорду Келеборну лишь захотелось полюбоваться дивными пейзажами, каких в благословенном Лотлориэне не отыскать… Неужто ты станешь винить его за то, что, воспользовавшись предлогом, он осуществил свое невинное желание?
«В Лотлориэне не отыскать, – про себя повторяет Леголас, позволив голосу изрядную долю ехидства. – Воистину, подобных чарующих пауков, да тёмных чащоб, богатых на колдовские реки и чёрных тварей, не сыскать во всей необъятной Арде».
Келеборн удивленно вскидывает брови. Леголас тихо фыркает, запреметив смятение, легко скользнувшее по лицу их гостя, чем тут же заслуживает предупреждающий взгляд отца.
– День, признаю, очаровательный, – осторожно произносит лорд. – Но, я, боюсь, далек от понимания того, к чему своими намеками ты пытаешься завести беседу, Леголас. Возник вопрос, обсуждение коего я предпочёл провести, имея возможность прямо глядеть собеседнику в глаза; ты, без сомнения, уже не ребенок, и способен понять, что и такое может случиться.
Леголас, без сомнения, мог бы попытаться понять, но ему отчего-то совсем не хочется: все попытки будут тщетны и глупы. Разумеется, вопрос, меж отцом и владыкой Лориэна возникший, с трудом можно назвать государственным. Отец, как и прежде, ужасающе пристрастен, в определенном смысле мнителен и чересчур азартен: чем больше будет фигурок в его игре, тем забавнее – они едины в этом мнении, пусть Леголас, конечно, никогда этого не признает.
– К несчастью, мой сын зачастую и сам едва ли осознает, что говорит. Прости его за это.
Леголас прячет улыбку в кубке, лениво наблюдая за тем, как отец, отставив свой, по-прежнему и, очевидно, показательно на него не смотрит.
– О, я всего лишь собирался сказать, что напрасно мы теряем столько времени на ложь. Эти разговоры, пространственные и цветистые; блуждания вокруг да около, и конца не имеющие словесные баталии – к чему это, в чём смысл? Не проще ли станет жить, если все в мире этом чудном разом забудут о лжи и пустом красноречии?
– Твои слова, сын мой, против мыслей, весьма складны, но напрочь бессмысленны; впрочем, ты, я уверен, и сам это прекрасно понимаешь. Откуда, ради Эру, понабрался ты подобной чепухи? К чему это?– король кривит губы в жёсткой усмешке, что, как ни диковинно, погасает совсем скоро, что, в свой черёд, означает, что Леголас-таки сумел отцу наскучить. – Мотивы и цели лорда Келеборна не твоего ума забота, сын – вполне достаточно и того, что они известны мне, не так ли?
– Разумеется. Как вам только будет угодно, мой король, – он поворачивается к Келеборну, чуть склоняя голову: – Прошу простить за дерзость, лорд Келеборн. Впредь подобного не повторится.
Слова оставляют на губах мерзкий, восковой вкус: Леголас говорит вовсе не то, что собирался, как происходит слишком уж часто в их с отцом беседах. Однако, он говорит именно то, что от него ожидают услышать, пусть – Леголас знает, – желания короля имеют направление несколько иное. Его отступление, смирение чересчур показное, чтобы стать вульгарным в своей очевидной фальшивости – это слишком уж просто и оттого так скучно.
Лорд Келеборн слабо улыбается ему.
– Не стоит. Как знать, быть может, я и в самом деле приехал лишь из праздной прихоти – прогуляться по вашим лесам, полюбоваться видом, да птиц пением насладиться.
Улыбка на устах короля меркнет; пролегает на лбу морщина и тот наконец смотрит на Леголаса в упор, сощурившись и поджав губы. Птицы в их лесу давно уж не поют, являясь всё реже с каждым годом; одни лишь вороны да грачи – извечные свидетели медленного гниения их царства.
В воздухе повисает, хрипло вздыхая, неловкая тишина. Лорд Келеборн вздыхает чересчур устало – пожалуй, каждая из их немногочисленных встреч в узком семейном кругу непременно заканчивается подобным образом.
– И откуда в создании столь юном такая подозрительность, скажи на милость? Нет нужды искать во всём вражеский заговор, Леголас. Времена теперь мирные, войне – если уж твоему отцу так нравится думать, что она непременно случится, – быть нескоро. – Леголас хмыкает, точно знает, что отец закатил бы глаза, не будь он столь щепетилен, когда разговор заходил об этикете. Нескоро быть? Надежды большие, замки воздушные… – Я ведь не враг тебе, и, готов поклясться, никогда ничего дурного против вас с отцом не замышлял, и едва ли стану.
Леголас прикусывает язык прежде, чем успевает сказать нечто, о чём наверняка после пожалеет. Он силится весело усмехнуться, но, чудится, выходит совсем уж плохо. Во взоре владыки Лотлориэна нет ни обиды, ни раздражения, столь просто вспыхивающего в глазах отца от одного лишь неверного слова; только блеклая усталость и мягкая, мирная насмешливость.
– Вы любите охотиться, лорд Келеборн?
Его лицо кривится, а Леголасу отчего-то становится легче дышать. Он, быть может, переводит тему чрезмерно резко, почти грубо, но, к счастью, лорд Келеборн в этом уж точно не похож на отца и едва ли станет одёргивать его.
Как всё же приятно порою поговорить с кем-то, на отца во всех его дурных, чудных и дивных, но всегда – бесконечно сложных и путанных привычках и повадках непохожего.
– Я предпочитаю считать охоту необходимостью, но вовсе не забавой.
– Вот как, – Леголас в задумчивости крутит в пальцах столовый нож, любуясь игрой пламени свеч на лезвии. Изящный и серебряный, приятный взгляду и изредка удобный в обращении, но безнадежно тупой – едва ли ему стать оружием. – Полагаю, вам с отцом не прийти в этом вопросе к согласию.
Король тихо, резко и холодно смеётся в ответ.
– Это традиция, мой сын. Разве не дóлжно нам чтить их?
– Однако традиция ещё ни к чему не обязывает, не так ли? – Леголас чувствует, как поднимает к потолку глаза лорд Келеборн, и морщится устало король.
– Неужто и прошлое теперь не имеет в твоих глазах цены, – отец ухмыляется – уходит король.
На далёкой грани сознания проскальзывает мысль, что, быть может, не стоит ему личность некоего, зовущегося «Трандуилом» делить на короля и отца, ведь оба, в конце концов – один. Король является ему родителем равно в той же степени, в какой его отец – государем.
– Без сомнения, помнить его важно и нужно, но это вовсе не является необходимостью.
Грубо – он знает. Как знает и то, что отец готов простить ему эту грубость, как и сотни раз до, как, быть может, абсолютно всё. О цене разговор зайдёт многим позже.
Король раздосадованно цокает языком. Леголас с громким стуком откладывает нож, и встаёт, кривясь скрипу стула по паркету.
– Прошу меня извинить.
Один из взглядов, его провожающих, беспокоен, другой – равнодушен. Леголас же не смотрит вовсе, потеряно размышляя о том, сколько же ему прожить суждено. Право слово, интересно, как он будет смотреться в гробу?
***
Воздух в библиотеке тяжел и покоен: здесь нет ни жизни, ни волнений, ни будущего. Мир здесь будто застыл в покое, вечном и нерушимом, столь ярко отличном от того ужасающего калейдоскопа красок и событий, что ни на миг не замирал за дверьми, сюда ведущими, что Леголасу порой становилось смешно. Этот день, однако, был из тех, когда он зашел в библиотеку без улыбки.
