Текст книги "Древо яда (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Он бредёт, пока в какой-то момент просто не опускается на пол, прячась за широкой спиной стеллажа, и прижимает колени к груди, устало склоняя голову – точь-в-точь, как в детстве, когда всё было чуть ярче и многим проще. Время тихо течёт вокруг него, омывая, но не касаясь; Леголас шёпотом благодарит судьбу за то, что щедро подарила возможность хоть несколько часов провести, слушая лишь собственные мысли.
Это звучит немного глупо, ведь в последнее время подобных моментов у него представлялось чересчур много, но Леголас не намерен жаловаться. Он ценит своё время. И потому просто закрывает глаза, усилием воли гасит нечто тревожное и яркое, отчаянно бьющееся под веками, и дышит ровно, спокойно, не считая удары сердца.
Леголас не знает, сколько сидит так, не слушая и не чувствуя, пока наконец его одиночество, треснув, не рассыпается хрустальным куполом. Ничто в этом мире не длится вечно – нет, отец, не вечны наши жизни, не значит бессмертие – вечность, – и ему приходится смириться с лордом Келеборном, с глухим вздохом опустившегося рядом, на пол.
– Ты ушёл столь поспешно, – его голос, вяло-безмятежный прежде, идёт рябью и неуловимо меняется, обретая оттенок, доселе невиданный – тусклую и седую агатовую тоску. – Всё в порядке?
– Я жив и в добром здравии, как видите, – с заминкой отзывается Леголас, не торопясь открывать глаза. От лорда веет теплом и мирными землями золотого леса, далёкого и болезненно похожего. – Можно ли желать большего?
– Я спрашивал вовсе не о том, – и вновь лорд Келеборн вздыхает печально и тяжко. – Я видел тебя ребёнком, Леголас, и помню тебя юнцом. Ты изменился, пусть совсем немного, но причины тем переменам я отыскать не в силах.
– Не вы ли немногим ранее называли меня юным мальчишкой? – Леголас слабо усмехается, жмурясь, но скоро серьезнеет. – Дети растут, вам ли не знать. Быть может, я лишь повзрослел и обрел способность видеть чуть чётче – вот и вся беда.
– О как, – тон лорда меняется, дергаясь вязью липких, тёмных сомнений. Леголас сдерживает вздох, кусает губы – смысла в беседе он не видит, и продолжения её не желает. – А я уж было подумал: не во взглядах ли твоего отца всё дело? Трандуил, гляжу, не переменился вовсе: по-прежнему упрям, щепетилен до тошноты и к прошлому привязан.
– Меня учили ценить постоянство, – пусто отвечает Леголас. Взглядов отца он не понимает и не видит: слишком уж они запутаны, сложны и переменчивы, точно моря настроения. Он не хочет понимать – коль уж отцу понадобиться, снизойдет до того, чтобы словами сказать.
– Нас всех тому учили, но скажи, много ли уроков своих наставников ты помнишь и блюдёшь?
– Меня также учили не строить шатких крепостей на домыслах и взглядах, милорд. И боюсь, мой наставник был бы слишком разочарован, узнай, что я посмел пренебречь его словами.
Лорд Келеборн, против всяких ожиданий, вдруг фыркает – ехидно и ядовито.
– Не случалось мне прежде замечать за тобою страха разочаровать кого бы то ни было.
Леголас недовольно приоткрывает один глаз, одаривая визави самым тяжёлым взором, на какой он только способен.
– Многое меняется, – бурчит он, и, решившись, криво усмехается: – Как поживает миледи Галадриэль? Она не почтит нас своим визитом?
Лицо лорда Келеборна тут же приобретает смущённое, несколько недовольное выражение. Такое Леголасу приходилось замечать и раньше: adar по-прежнему не терпел нолдор, и любил о том напоминать. Леголас, случалось, в тайне думал, что, быть может, его дражайшему родителю удовольствие доставляет не столько мысль о победе в споре, сколько сам спор с лордом Келеборном, о нолдор ли, о гномах, не столь важно. Отец умеет ценить хорошую компанию, приятного собеседника и, разумеется, достойное вино.
– Не стоит беспокойства, она более чем хорошо себя чувствует. К несчастью, нам обоим покинуть Лотлориэн не представлялось возможным, но, быть может, когда-нибудь позже…
– Ах, ясно, – Леголас шутливо отмахивается от него. – Полагаю, ради всеобщего блага – не стоит.
– Быть может и так, – без особых колебаний соглашается с ним лорд. – Быть может и так…
Они молчат, ведь готовить, в общем-то, и не о чем – не им. Леголас отрешённо думает о чём-то тихом и приятном, не имеющем пока что ни очертаний, ни цветов, но безмерно тёплом и сонном.
– Почему вы здесь? – наконец спрашивает он голосом, хриплым от долгого молчания. – Мы не так близки, а я был достаточно груб, чтобы не вызвать ненароком вашей приязни.
– О, не переживай, именно так и было, – губы лорда Келеборна складываются в улыбку до того легко и искренне, что Леголас на краткий миг ощущает укол зависти. – Но твой отец, поглощённый своими бумагами и скорбью, не самая лучшая компания. И, к тому же, мы, как ни чудно, всё ещё одна семья, если соизволишь вспомнить. Мне, без сомнения, было бы приятно узнать тебя чуть лучше.
– Вынужден предупредить, что при более близком знакомстве я ещё менее приятен, чем сейчас, – хмыкает Леголас, потирая переносицу. Ему следовало бы сказать «зачем?», «отчего теперь?», и, разумеется, «не стоит», но он почему-то так этого и не говорит.
Семья, пожалуй, и в самом деле вещь слишком уж путаная и сложная, чтобы продолжать тщетные попытки в ней разобраться, найдя хоть какой-нибудь смысл. Но общество лорда Келеборна проще и чище отцовского, а потому для возражений у Леголаса нет ровным счётом никаких причин.
Комментарий к Глава четвертая: Стены глухи, колокол нем
«Так над бездной тропа расцвела,
И река и ручей
На скалу, и на камень могильный,
И на белые груды костей
Влажной, красной земли нанесли»
========== Глава пятая: По приказу короля ==========
Рос он ночью, рос он днём.
Леголас размышляет над понятием семьи несколько долгих часов, чтобы в который раз прийти к неутешительному выводу: то чудно-чудовищное нечто, что называют узами родства, утомительно сложно, запутанно и не имеет почти никакого смысла. Никакого, кроме, разумеется, того, какой они сами имеют глупость вложить, но так, быть может, можно сказать о слишком уж многом.
Его король – его отец, и его семья. Лорд Келеборн – его родич, но не его семья, ведь, как он думает, кровь – это ещё не всё.
Одной лишь крови никогда не будет достаточно для них, но вполне – для него одного, и очередного оправдания, в котором нет ни смысла, ни нужды. И потому Леголас раздражённо хмыкает, качает головой в ответ собственным мыслям, торопливо бормочет Таурендилу на осанвэ то, что не стал бы говорить вслух – этикет, обычаи и традиции всё ещё утомительны и заурядны, чтобы он продолжал использовать каждый удобный повод для того, чтобы против них пойти – старательно избегает отца и лорда Келеборна, и почти незаметно покидает дворец. Почти – к несчастью.
Дождь идёт весь день и всю ночь, не утихая и утром: для прогулки не лучшее время. У самой кромки меж светлым, тихим кольцом лиственного леса, окружившего замок, на границе с чёрной, глухой чащей, Леголас из давней привычки замедляет шаг и сворачивает с прежнего пути, не имеющего ни толкового направления, ни ясной цели, и идёт на север к маленькому озерцу, где, по юности, проводил долгие часы.
Бывать ему там не приходилось – подумать только, – по меньшей мере тысячу лет. И теперь, нахмурившись и поджав губы, Леголас стоит, поражённый неприятным изумлением, и просто лишь смотрит. Не узнаёт.
Высокий дуб, под сенью которого он любил играть, скривился и изломался, почернев – от молнии удара, быть может? – малахитовой ржавчиной тины подвернулась зеркальная некогда озёрная гладь, да разрослись в диком буйстве камыш и тростник.
В седом налёте ливня всё кругом кажется ему блеклым и выцветшим; вульгарно блестящем в деталях, но износившемся и постаревшем при беглом взгляде. Во рту расползается горечь разочарования; в шёпоте дождя, целующего его в щеки и призрачными касаниями пальцев глядящего руки, звучит отцовский смех и плач, с каким разбивается стекло.
Невдалеке раздаются раскаты грома, а воздух полнится тяжёлым запахом земли и грозы. Леголас трёт лоб, в растерянности очередной – последний – раз окидывая долгим, но слепым взором потёртую и тлеющую картину собственного детства, далёкого, как никогда прежде.
– Твои отец и мать сыграли свадьбу здесь, – раздается вдруг голос. Леголас не вздрагивает: чувство чужого, нежеланного и нежданного присутствия отчетливо поскрипывало на периферии сознания сколько уж минут. Он знал, что не один, но едва ли мог представлять, что в этот час компанию ему составит никто иной, как – вездесущий, не иначе, – лорд Келеборн. – Тут, у этого самого озера. Я взял привычку приходить сюда каждый раз, когда оказываюсь в Эрин Гален. Не ожидал встретить тебя.
– Я не знал, – просто отвечает Леголас, не оборачиваясь. На душе мокро и мерзко: новое знание становится откровением ранящим и неожиданным. Он, право, желал бы услышать об этом от отца иль ещё какого члена семьи, но никак не от лориэнского лорда. – Я часто бывал здесь, когда был младше. Захотелось освежить воспоминания.
Лорд Келеборн хмыкает излишне понимающе, точно разобрав в его тоне едва слышное разочарование и горечь. Леголас глубоко вздыхает, убирая со лба слипшиеся волосы.
– Ты выбрал интересный день для этого.
– Как и вы, – Леголас, сморщившись, наконец оборачивается, глядя на визави, но не ему в глаза.
Насквозь промокшие под дождём, едва ли утихающем, со спутанными волосами, в которых, к тому же, прибавилось листьев, они оба выглядели совершенно неподобающим образом – к мрачному ликованию Леголаса. О, что бы только сказал adar, увидь он их сейчас…
Леголас фыркает: нет, отец не сказал бы ничего вовсе – лишь просто посмотрел, закатил глаза совсем не в царственной манере, и, быть может, уходя, буркнул бы что язвительное напоследок. Его отец умеет быть кем-то, кроме короля; его король же, напротив, помнить и думать в силах только о короне. За дверями их дворца, однако, живёт самый настоящий чёрный и колдовской лес, гниющий и умирающий; под мраморным паркетом застыл в пыли и времени склеп с тройкой гробов, а над высокими сводами и башенками чернеет свинцовое небо, давно уже ясных звёзд и покойного солнца не видевшее.
– Трандуил ведь рассказывал тебе о твоей матушке? – лорд щурится, но Леголас едва знает, от чего: из-за капель, замутняющих взгляд, или ядовитого подозрения.
– Он сказал всё, что я хотел знать, – сухо отвечает он, и, мгновением позже, тише добавляет: – И всё, что мне следовало знать.
– О. – Лицо лорда Келеборна принимает чудное выражение смущения и печали. – Я уж подумал…
Леголас плотно сжимает губы. Его отец вовсе не тиран, не ужасный злодей из детской сказки и чудовище; его отец никогда не причинял ему боли, почти никогда не опускался до лжи, пусть о многом предпочитал не говорить, и, разумеется, дал ему всё, чего только можно было желать.
Из его короля, в общем-то, получился весьма неплохой родитель, пусть и тяжесть короны бросила уродливую тень и на них, и на их семью. Матушка не была и не является их тайной, запретной темой иль ещё чем, что следует таить и прятать. Отец не скрывал от него правды о матери; отвечал на все вопросы, какие Леголас только осмеливался задать, и, пусть с неохотой, рассказывал, единожды провёл в её покои, и, на словах, готов был отдать её вещи – ему стоило лишь попросить.
Леголас не попросил. Отец, в конце концов, делал это не из собственного желания – из твёрдого убеждения, что так поступать правильно. Отец не хотел этого, ничего из этого, но в те времена ещё пытался поступать так, как считал разумно и справедливо. Отец винил и – Леголас уверен, – отчасти винит его в смерти матери по-прежнему. Его король пытался поступать по-отцовски правильно, не будучи в самом деле отцом, и считая это донельзя забавным.
Его мать умерла, подарив ему жизнь; умерла тихо, с застывшими в глазах слезами и печатью усталости на лице, измождённом и остром. Роды были тяжёлыми: матушка после них прожила лишь день, ни на мгновение не выпуская его из рук. Отец сказал ему однажды, что так она и умерла: с ним, громко на её руках плачущем, и хриплыми словами колыбельной на устах.
Леголас не считает себя виновным хоть в чем-нибудь – то время, когда его сжирали ядовитые, чёрные мысли, что он в смерти матери виноват прошло, толком не наступив, – но отца понять может.
– Прошу, не нужно, – излишне торопливо говорит он, всё ещё остерегаясь лорду Келеборну в глаза смотреть. Тот кивает, и, пока его собеседник не успевает сказать чего в ответ, Леголас продолжает: – Скажите, зачем вы здесь? И не пробуйте, я не поверю, что только лишь для того, чтобы вести со мной задушевные беседы о ценности семьи, никогда не имевшей место быть отцовской ко мне жестокости иль ещё о чём подобном. Вы, чудится, приезжали из цели обсудить невероятно важные государственные дела с королём, и теперь я никак не могу понять: к чему это?
Леголас отворачивается и вдруг словно задыхается, захлёбываясь и утопая. Об отце, в дожде, шелесте листьев и скрипе ветра, мыслей и слов чрезмерно много; он дышит с трудом, тщетно пытаясь расслышать биение собственного сердца.
Он будто стоит на самом краю. На краю не пропасти и вовсе не зубастой, чёрной пасти – на краю крыши с коричневой черепицей, осыпающейся под ногами. Впереди – золотым и кровью рыдает закат, а позади небо зеленое с голубыми морщинами недоумения. Внизу земля чёрная, да высокой, луговой травой поросшая. Небосвод здесь не льёт слёзы в дожде, а лес, как и прежде, молчаливый и тёмный, взирает на него пристально и цепко снизу вверх.
Леголас чувствует призрачное присутствие отца за спиной, его руку на своём плече и резкий, переливчатый да ядовитой сладости полный голос – в мыслях. Он гадает: станет ли отец причиной его падения иль тем, кто крепко схватив за руку, не позволит сделать роковой шаг вперед? Леголас размышляет, с каким звуком сломаются его кости, когда тело его изломанной куклой разобьётся о землю и последний вздох вырвется из груди.
Ему никогда не понять, сколько ни пытается, спасёт ли его король или убьёт отец. Леголас не слишком уж боится смерти, чересчур дорожа жизнью, но любопытство гложет его с отчаянным голодом: умрёт или будет спасён? Кто, кто из них двоих?
Троих, быть может?
Он потерян – в личине чужой, незнакомой, родной по крови, далёкой по духу.
Леголас вздрагивает. Спадает наваждение; где-то незримо близко в жёстком смехе-карканье заходится ворона.
– Я лишь хотел попросить тебя о небольшом одолжении, – улыбка на лице лорда Келеборна чересчур безмятежна и мягка, чтобы быть хоть сколько-нибудь истинной. – Видишь ли, меня посетила мысль, что неплохо было бы посетить с визитом твою достопочтимую тётушку. Не составишь мне компанию?
***
У его матери, мудрой королевы, благодарной дочери и, в определённой мере, преданной сестры, и в самом деле была старшая сестра, суть и настроения отношений с коей Леголас до сих пор толком понять не сумел.
Леди Эйлинель, по их дивной семейной традиции, скорбит по своей сестре, в собственной особенной манере любит его, Леголаса, и с очаровательной прохладой относится к королю, вечно колеблясь на грани меж простой неприязнью и смертельной враждой, что, в общем-то, тоже почти традиция.
Тётушку Леголас не может не уважать: она не лжет, не смотрит с небрежной снисходительностью и не считает нужным помнить, сколько лет ему довелось прожить. Она живёт иначе, не придерживаясь мнения, будто вечность утопать в скорби, вине и жалости – уместно, а жалеть о прошлом, которого уже не изменить – разумно. Он почти любит её за это.
Леголас помнит, как когда-то чудовищно давно, когда он был младше, мир – больше, а лес, их окружавший, куда светлее, спросил её кое о чём, тогда показавшимся важным, и, к своему удивлению, получил ответ: причудливый и резкий.
Леголас помнит, точно с того мгновения и дня не прошло, что спросил, каково ей было, когда пришла весть, что её сестра мертва. Леди, чуть нахмурившись, посмотрела устало и ласково, отвечая: «Мне было так горько, что я решила никогда не вставать с кровати». После она сказала нечто, по важности несколько превосходящее отцовские нравоучения о долге, чести и праве.
«В скорби смысла нет», – опрометчиво решил он тогда. «Не так уж это и необходимо», – подумал. «Скоро изменится», – надеется и по сей день.
Леголасу не приходилось терять сестру, как не пришлось и мать потерять: по ней, Эру милостивый, будто тосковали все, все кругом, кроме него одного, за то, против всеобщего желания, едва ли ощущающего вину. Он знает, что ни в чём не виноват, но верить в это, порою, под пристальным и жгущим отцовским взором чрезмерно тяжко.
Леди Эйлинель замужем и счастлива в мирном и тихом браке; оба её сына давно повзрослели и дом родительский покинули. Её и в самом деле можно назвать счастливой – ему нравится думать об этом.
«Его тётушка, сестра его матери, счастлива», – так, едва слышно, приглушённо, звучит надежда не для их семьи, но для него.
Отец от леди Эйлинель не в восторге: ему, должно быть, довольно сложно испытывать приязнь к той, столь ликом на усопшую супругу похожую, но ярко отличную норовом. Тётушка же короля – для неё всегда существовал лишь король, – винит в смерти сестры, но, быть может, только для того, чтобы не винить его самого, Леголаса. Он предпочитает думать, что отец и тётя чересчур схожи характерами и различны манерами, чтобы найти общество друг друга приятным. Его отец, как говорят, подобную резкую, жестокую прямолинейность и излишнюю честность готов был терпеть только от жены, но никак не её сестры.
Усадьба тётушки горделиво возвышается на востоке леса; мелькая светлым пятном меж стволами деревьев, она замерла будто бы в полуденной дрёме, защищённая золотыми и багряными кронами. Дом тётушки всегда светел, тих и чист – у Леголаса, захваченного невольно порывом тёплого, пахнущего свежим хлебом и парным молоком, ветра воспоминаний, томительно-сладко щемит сердце.
В детстве часто сбегал он, тайком от отца, из дворца сюда – в нежные объятия тонких вишнёвых древ, полные солнца и света заброшенные залы западного, в которых воздух был сплошь вышит золотой пылью да лёгким, истёршимся ароматом орхидей и лилий, тетушкой столь любимых и вечно ею в косы вплетаемых.
Поместье тёти и дядюшки, всегда глядящего с некой рассеянностью и смущением – Леголас, в конце концов, был сыном короля, и кровным племянником его супруги, сестрой королевы приходящейся, что, впрочем, не делало всех их членами одной семьи, – казалось ему иным миром. Миром, бережно сотканном из шелеста белоснежных, звёздной пыли серебром расшитых платьев леди Эйлинель, тлеющих цветов меж страницами старых книг, пыли и старины оставленного, но не забытого, и тяжёлых охотничьих ножей с резными рукоятками, дяде – лорду Аркуэнону принадлежащих. Этот дом, эти стены были ему убежищем – таинственным и чудесным, столь непохожим на торжественную, грозную и мёртвую гнетущесть дворца, где он всегда был и останется лишь только сыном короля и наследником.
Здесь же тётушка улыбалась ему просто, звала просто лишь Леголасом, и никогда не заговаривала о том, на что так любил отец, бывало, нож вонзив, проворачивать и растревоживать рану. Он приходил, когда было страшно, одиноко или тревожно на душе: не хотелось, чтобы отец видел его в мгновение слабости, а тетушка никогда не стала бы и смотреть.
Леди Эйлинель предпочитала не видеть, молчать и улыбаться, оставаясь для него той самой чудесной и безусловно любимой тётушкой, ни в чём не отказывающей, но и мало что способной дать. Леголас никогда не пытался найти в ней мать; она же всегда довольствовалась тем, что сын младшей сестры не ненавидит её и бывает достаточно близко, чтобы удостовериться, что он жив и в порядке. Многого ли требует роль тёти?
Она любит его; ему её компания приятна, и обоим этого более чем хватало. И, кажется, хватает по сей день. Приятно знать, что можешь всегда найти поддержку и одобрение, что бы ни сделал; что любим просто так, без всякого двойного дна, тайного смысла и прочих, столь отцом любимых путаниц. Леголас вынужден признать, что это, быть может, одна из тех редких причин, по которой иметь семью довольно приятно.
Он не знает, как и когда сумели повстречаться и завести дружбу лорд Келеборн и леди Эйлинель – знает только, что от роду ей уж несколько тысячелетий, и может лишь догадываться, что, может быть, знакомство их состоялось по давнишнему замыслу отца, разумеется, преследовавшего тогда собственные цели.
Может и так, а может и нет – есть ли разница теперь? Они все – в каком-то роде семья, и Леголасу до неприличия лестно осознавать, что он интересен, нужен и любим без подтекста и условностей: просто потому что он – часть этой семьи.
Леди Эйлинель мягко усмехается им и заводит путанный, ветреный разговор обо всём и ни о чём, не спрашивая и не вспоминая о том, что, возможно, лишив их чудного общества одной, сплотило всё их семейство. Её будто совсем не волнуют причины их внезапного визита, но так, быть может, и лучше.
Леголас поистине ненавидит вспоминать, что поместье тётушки и в самом деле на востоке, что значит – лишь в нескольких милях от проклятой восточной дворцовой башни, матери некогда принадлежавшей и вместе с нею почившей. Нонче там пыль, тишина и ветра гуляют – он по юности, случалось, всё пытался туда, в тайне от отца, прокрасться, но пусть ему и удалась эта затея с лёгкостью, был разочарован.
Он ожидал большего; все всегда ожидают большего, тогда как на поверку смерть оказывается белым отрезком ткани, которым накроют изломанную восковую куклу, да, быть может, первой горстью земли, что присыпет труп, в колыбель кургана уложенный. Смерть – это совсем не страшно, пусть и чрезмерно безнадежно на его вкус. Леголасу нравится жить.
Когда-то давно, когда он был младше, мир – больше, а лес, их окружавший, куда светлее, то спросил её кое о чём, тогда показавшимся важным, и, к своему удивлению, получил ответ: причудливый и резкий.
Леголас помнит, точно с того мгновения и дня не прошло, спросил, каково ей было, когда пришла весть, что её сестра мертва. Леди, чуть нахмурившись, посмотрела устало и ласково, отвечая: «Мне было так горько, что я решила никогда не вставать с кровати». Тогда он, задумчиво пожевав губу, вопросил: «А дальше?». Она улыбнулась: «Мне захотелось есть».
Смерть ведь, в конце концов, не конец – ни для умершего, ни для потерявшего.
***
Двумя тысячами и восемью столетиями ранее
Леголасу от роду лишь два десятка лет; быть может, чуть больше иль чуть меньше – велика ли разница для эльфов, кого Эру бессмертием одарил? Леголас не прожил и ста, но и ничтожного количества зим, им увиденных, достаточно, чтобы знать: отец давно уж не считает лет.
Отец глядит со стороны, наблюдая за ним в безмолвной рассеянности, в чудном подобии удивления, словно до сих пор не свыкшись с мыслью, что у него есть сын, которому, подобно всякому ребёнку, свойственно расти и взрослеть.
Мысли об этом появятся у него многими годами, десятками и столетиями лет позже; нонче же единственная его забота – потерянная в высокой траве латунная сабелька одного из солдатиков.
День выдался ясный и свежий, какими редко бывают дни поздней осенью. Воздух чист и, к вящему восторгу Леголаса, пахнет горечью хвои и сырой, после прошедшего ночью моросящего и тихого дождя, землёй; ему нравится этот запах, особенный и чудно резкий, звучащий звонко да живо.
Леголас выстраивают свою деревянную армию у кромки пруда, который, если лечь на землю и правильно посмотреть, кажется самым настоящим морем, да, меж делом, украдкой поглядывает на отца, сидящего в тени дуба, и сосредоточенно заостряющего кинжалом палочку – будущую мачту для кораблика из бересты, стоящего рядом.
Леголас гадает над тем, какого цвета будут паруса и сумеет ли кораблик доплыть до другого края пруда прежде, чем затонет. А что, если посадить в него одного из солдатиков? Выдержит ли, поплывёт? Леголас вновь косится на отца, бросая на кораблик оценивающий взгляд.
«Нет, наверное, нет», – огорченно вздыхает он, мыслям своим в ответ.
Солдатики все падают и рассыпаются; Леголасу становится скучно, и ни одно из его воинств битву так и не выигрывает, на поле недавнего сражения застывая деревянными статуями.
Отцовский цепкий и пристальный взор он ощущает прежде, обернувшись – замечает. Леголас знает этот взгляд – слишком уж часто случилось ему уловить на себе самом блеклую, беглую тень его. Такой взор у родителя всегда означает одно: тёмную рябь воспоминаний, слова тяжёлые и мудрёные – наказы, просьбы, советы, смысл коих Леголас понять сумеет ещё не скоро. Он знает: отец говорит это не ему и не для него, а обращаясь тому тусклому, призрачному образу, что порой в нём замечает.
Отец говорит это Ей. Леголас ни имени не знает, не знает ничего: ни как жила она, о чём мечтала, чего желала, что любила и что ненавидела. Единожды довелось ему держать в руках тонкий золотой венец, увитый жемчугом и сапфирами; отец, помнится, вручая его, смотрел как-то чудно – чёрно, масляно и жадно. Леголас ничего не спросил тогда, и никогда уже не спросит – он знает, что всё ещё будто бы очень юн, пусть и считает, что прожил вполне достаточно, но в этом отчего-то уверен твердо.
– Сабля опять потерялась, – почему-то, вздыхая, говорит он. На языке крутится маленькой, юркой птичкой вопрос, но, словно на зло, хороших слов ему отыскать не удаётся.
Отец хмурится, смотрит растерянно, словно с толку сбитый тем, что извечный предмет его безмолвного наблюдения умеет говорить.
– Ни к чему тебе сабли, дитя, – произносит глухо, взор отводя и устремляя куда-то далеко: в тёмные глубины озерца. – Коль война начнётся, тебя уж я уберечь сумею.
Леголас удивленно моргает: и вот опять, опять adar совсем ничего не понимает, вечно думая о чём-то ужасно сложном и бессмысленном. Какая война, зачем ему сабли?
– Но мой солдатик ведь, солдатик, – пытается Леголас растолковать, но отец теперь на него и не глядит вовсе, слишком уж увлечённый воды созерцанием.
– Не плавай на кораблях в войну, ion, – голос родителя пуст и тих – Леголас знает этот тон, и, давно смирившись, почти уже не может ненавидеть его. – И после не уплывай. Не хочу, чтобы она вновь потерялась. Меня не будет без тебя.
Леголас не понимает. Отец, как, пожалуй, и все взрослые, говорит чересчур много, но всё не о том, всё диковинно, перепутанно и странно – ну отчего бы им не начать говорить прямо, то, что просто на ум приходит?
Леголас и в самом деле не понимает слишком многого: почему все кругом твердят, что двадцать лет – для вдовца срок безумный, но ничтожный для него, их прожившего; почему отец всегда говорит странно и очень не любит смотреть на него; почему кораблики тонут на полпути, сабли теряются, а солнце постоянно куда-то уходит. Но, отчего-то никто не торопится ему объяснять, а самому просить не хочется, и потому Леголас, ещё раз мечтательно посмотрев на корабль, упавший на бок у ног отца, вновь возвращается к прежнему чудному занятию – ищет в высокой и путаной траве солдатика, красивые камушки, перья, и, может быть – саблю.
Комментарий к Глава пятая: По приказу короля
«…И вот Король дал великий обет:
«Приязни в кровавых казнях нет,
Но бунтовщикам я воли не дам —
На плаху полягут ко всем чертям!»
========== Глава шестая: Бездна бездну призывает ==========
Зрело яблочко на нём,
Яда сладкого полно.
– О Валар, вы стали так похожи, – блаженно тётушка улыбается. – Теперь уж, глядя на тебя, дитя, её лицо я вижу, как никогда отчётливо.
Леголас прячет рваную улыбку за привычной маской – из светлого фарфора признательности, кружева лёгких, чуть горьких, но случаю приличествующих фраз, да тёмного налёта чужой скорби, что отразить ему полагается. Он знает, он слышал, сотни раз слышал, как на мать похож.
Он знает: у него ее нос, губы, и глаза её – лишь цвет – вот досада! – несколько темнее, чем у неё был – то в отца. Леголас, Моргот возьми, знает.
Это, право, смешно: они говорят-говорят-говорят… «До чего чертами похожи!.. Ах, не различить!.. Тем в отца, этим в мать, там в деда, в бабку тут!..». Говорят так, будто он и не живое Эру создание, а кукла тряпичная, из лоскутов да клочков из кукол старых сшитая.
Леголас знает: в нём, если уж верить всем кругом, ничего собственного нет – всем отцу, матери, да сотне-другой родичей обязан. В детстве он думал, порою, что имя его, данное матерью, имя, следующее после – отцовское, проклятие худшее. Его услышав, всякий замирает, прищуривается, глядит и взглядывается, и, найдя, хмыкает довольно, начиная извечный разговор о том, что отец его, дескать… Он злится, пусть, быть может, на то нет достойной причины.
– Чудится, когда матушка умерла, ей было чуть больше лет от роду, чем мне сейчас, – в рассеянии произносит Леголас, не находясь с ответом, который тётушку обрадовал более. Ей нравилось слушать о сестре, нравилось о ней говорить, нравилось, так нравилось вскрывать старые раны, солью щедро сыпать…
– А твой отец в этом возрасте коронован был, – вдруг вставляет лорд Келеборн.
Леголас кривится. Верно: не мать, так отец.
– Какое счастье, что я в этом им не стал подобен, – сухо отвечает он.
– Не стал, – откликается леди Эйлинель, на него не глядя, и задумчиво крутит чашку с чаем в руках. После она словно отмирает, силой гоня прочь тёмные и смурные мысли, и, вновь светло улыбнувшись, спрашивает: – Как чувствует себя король? Здравствует, надеюсь?
– Да, хвала Эру.
Леди кивает, улыбаться, ни на мгновение не прекращая; лорд Келеборн хранит молчание, пристально за ними обоими наблюдая. Беседа течёт плавно и неторопливо, касаясь тем столь примечательных, как погода, грядущая зима и садоводство.
Леголас позволяет мерному звуку чужих голосов увлечь и запутать себя; он слушает, но не старается услышать, чувствуя, как слова, пронзая его тело, проходят насквозь, тут же забываясь и исчезая.
Однако странная, терпкая мысль рябит и мелькает на самой периферии сознания; на языке крутится, в горло свербит, не давая покоя. Он принуждает себя голову вздёрнуть, скидывая с себя вязкую, липкую шаль усталости и покоя. Замирает, прислушивается. И понимает.
Тётушка ведет себя чудно. «Тревожится?» – Леголас хмурится. Ему знакомы эти движения, эта манера: в редкие моменты смятения, тётя всегда начинала говорить чуть торопливо, резко отлично от своей обычной размеренной и бесстрастной привычки вести беседу; глаза её – он заметил, – будто потемнели, и лихорадочно бегали, цепляясь то за его лицо, то обращаясь к лорду Келеборну. Она нервно мнёт в пальцах белоснежный платок, и сама в глаза силится не смотреть; она, ради Эру и Валар, криво улыбаясь, говорит об одной лишь сестре своей, изредка речь заводя и о короле – со странной, больной усмешкой.
