Текст книги "Древо яда (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
========== Глава первая: Блудный сын ==========
Комментарий к Глава первая: Блудный сын
11.09.21 – 09.01.22
В ярость друг меня привел —
Гнев излил я, гнев прошел.
Солнце тонет в чёрной полосе горизонта; седым серебром вспыхивает первая звезда. Воздух ныне звучит неуловимо иначе и горько по-прежнему – Леголас помнит эту звенящую тишину мраморных залов, помнит шёпот старости, который рано или поздно поселяется в каждом замке, помнит оглушающий перезвон колокола, медь горнов, да тягучие, насмешливые в своей неизменчивости, песни.
Он хмурится, пустым взглядом скользя по колоннам-великанам, путается в переплетении плюща, и наконец отворачивается, позволяя себе тяжёлый вздох. Возвращаться сюда не хотелось. Это место Леголас давно уж не считал своим домом: дворец короля Трандуила едва ли будил в нём тёплые чувства – разве что, быть может, чересчур далёкие, но приятные воспоминания и желание появляться там чаще, чем раз в несколько тысячелетий.
К несчастью, его желания всегда играли на редкость мало роли. Король желал видеть его, желал его возвращения и встречи. Оглядываясь назад, Леголас мог с уверенностью сказать, что ни одна из их встреч ничем хорошим не оборачивалась в итоге; тем паче самая последняя.
Ему казалось, что уж после этого король ещё долго не станет и вспоминать о нем. Но нет… и всё вновь наверняка пойдет наперекосяк, ломаясь и крошась. Им стоило видеть друг друга как можно реже – старая, детская мысль.
Леголас тихо вздыхает, машинально потирая недавно раненное плечо, что тут же отзывается глухой болью. Это отрезвляет, на мгновение придавая разуму прежнюю ясность. Они всего лишь встретятся, чтобы вновь на столетия расстаться; ничего не успеет произойти, всё будет в порядке, разве не так? Разумеется. Он ведь давно уже не ребенок, верящий каждому отцовскому слову и за ним следующий по пятам, преданно в глаза глядя, верно?
Он сумеет всё держать под контролем; опасности нет, ничего не случится.
Леголас делает шаг вперед и навстречу – а после, ещё десяток, едва на бег не срываясь. Не пристало принцу бегать, не подобает, не следует!..
Небо сквозь тёмно-золотую вязь витражей расцветает пурпуром и вязкими чернилами, усмехаясь ему морским жемчугом бесчисленных звёзд. Ночь будет чёрная – грозовая, и по-одинокому тихая: во дворце всегда тихо и одиноко, сколько бы жизней в нём ни росло.
На голову давят путанные мраморные своды, в вечерней полутьме и дрожи свечей похожие на дикий лабиринт корней, ветвей и лиан. Леголас любит лес, не любит дворец, и, разумеется, жизни вдали от своего дома не представляет. Однако дворец не отделим от леса, и лишь вместе они складываются в картинку напротив слова «дом» в его душе и сердце.
Где-то невдалеке печально плачет арфа, захлёбываясь серебряной птичьей трелью и тоской бессмертия.
В молчании он пересекает одну залу за другой, не позволяя себе останавливаться и по сторонам глядеть; спину держит прямо, подбородок задирает упрямо – чуть выше, чем по этикету положено. Тот бой, в чьём ожидании теперь беспокойно мечется рассудок, на привычный телу едва ли похож – мечами теперь станут взгляды, а единственным хрупким щитом – слова.
Отец наверняка испытать его пожелает: скорее уж из праздной скуки, нежели в самом деле ожидая отыскать нечто новое, интереса достойное. К такому нельзя быть готовым, но отсрочить неизбежное, так по-детски оттягивая момент, блуждая по переходам и нарочито шаг замедляя ему едва ли кто может запретить.
Леголас улыбается зло, чем, быть может, вызывает удивление у стражей, стоящих у дверей в главную дворцовую залу – за забралами не разглядеть лиц. Странная мысль, зародившаяся столь не вовремя, впрочем, улыбку тут же стирает: «Что сказано будет на этот раз, вернутся ли они к тому, на чём закончили, иль с чего начинали?».
Насмешливо фыркает неуверенность: он не способен понять в самом себе чересчур многое. Что испытывает он к отцу, что испытывать должен? Что отец ожидает он испытывает? Что хочет, чтобы он испытывал? Чего ожидает он сам? На что надеется втайне, себе признаться не в силах, чего страшится?
О, нет, всё же на последний вопрос ответ у него давно имеется: старинный страх потерять самого себя, отцу в угоду и развлечение, по-прежнему силен.
Леголас задумчиво глядит на кованые двери, не в силах последний шаг вперёд сделать, зная – всё тут же переменится, принимая тот вид, который королю угоден будет. Войдя он вновь отдаст отцу власть над собою в этой игре, одним своим появлением говоря, без всяких слов, что согласен и как прежде готов исполнить любую волю родителя, стоит тому только слово сказать.
А мог ведь и не возвращаться вовсе – письмо послать с отказом, ссылаясь на сотню важных до зубного скрипа вещей, иль ещё что… Отец не унизил бы себя повторной просьбой, пусть, наверняка пришёл бы в бешенство, но что с того? Тогда у него могли бы быть ещё годы, столетия, прежде чем это вновь повторилось бы.
Могли бы быть. Леголас морщит нос, понимая, что никогда бы не сумел отказать – они оба понимают это. Что ж, значит выбор сделан, из чего следует, что и думать, и печься о том, мыслями себя терзая, что могло бы быть, нет смысла. Он поразмыслит об этом немногим позже, когда начнутся, – а они непременно начнутся, – проблемы, всех форм и размеров, какие только вообразить можно. А воображения, возможностей и желания у Его Величества всегда было более чем достаточно.
Вновь обречённо вздохнув, он кивает стражникам, веля открывать двери. И с высоко поднятой головой и расправленными плечами, ступает в залу, обыкновенно упрямым взглядом отвечая на цинично-любопытный, отцовский.
– Мой сын.
Леголас вздрагивает. Становится сухо и липко; он облизывает губы, стараясь не замечать, как с тихим шорохом, повинуясь взмаху короля рукой, слуги и стражники покидают залу, оставляя их наедине.
Он считает от десяти назад и прочь – тогда всё обычно и начинается. Король смотрит неотрывно, ногу на ногу по привычке старинной закинув, подбородок рукой подперев и прищурившись – в фальшивом интересе, горько отдающем скукой. Леголас гадает, как переменится на этот раз, когда всё же покинет дворец. Но позволят ли ему уйти на этот раз?
– Владыка.
Он склоняет голову, падают волосы на лицо, даря лживое и мимолетное чувство ограждённости.
– Ты пришёл. Вернулся ли?
Слова змеятся, шипят и льются приторной сладостью верескового мёда, падают и обволакивают его белесым коконом виноградной крови. Губы короля причудливо кривятся в улыбке; Леголас застывает, силясь взор оторвать и сердце, раненой птицей о рёбра бьющееся, утихомирить. Они смотрят друг на друга, но привычно не глядят в глаза – ещё не время.
Скользят и ломаются тени – неверное пламя свечей дрожит, того и норовя потухнуть.
– Вы ведь приказали мне, – Леголас пытается было улыбнуться, но выходит дурно: голос звучит незнакомо и далеко, изменяясь и кривясь, окрашиваясь в тона, давно забытые и блеклые.
– Я лишь попросил, дитя, – становится тошно: отцовское «дитя» звучит ненавистно знакомо и снисходительно, до скрежета зубов.
Король не звал его подобным манером в детстве, найдя для себя это прозвище лишь тысячелетиями позже того, как это перестало быть уместным. Издевка иль насмешка? Леголас на миг прикрывая глаза, заставляя себя потерять в памяти диковинную тень извращённой, яда полной нежности, скользнувшей тенью в голосе отца.
– Выбор был за тобою, и я рад, что ты принял решение исполнить мою маленькую прихоть, – теперь же в королевском голосе серебристо звенит и переливается смех, а во взоре перламутровым жемчугом клубится туман воспоминания, золотом веков поседевшего.
Так и несказанное вслух «верное решение» гулко повисает в воздухе. Леголас сжимает губы, пытаясь всё внимание обратить на ноющую боль в плече, обо всём прочем забывая – так будет лучше.
– Я не смел отказать вам, – тихо говорит он, и тут же, поняв свою оплошность по повадке, из раннего детства сохранившейся, глаза опускает, замирая в ожидании. В мыслях шипит, самого себя проклиная: он не ребёнок давно уж, нет в этом ни смысла, ни чести.
– Не пристало принцу бормотать себе под нос, Леголас, – улыбка на лице короля уродливо ломается, становясь лишь слаще и ярче, но едва ли – искренне. Застывает на нём та самая восковая маска, безупречная в своем морозном бесстрастии, что обычно скрывала раздражение. – И я хотел бы, чтобы ты смотрел на меня, когда я обращаюсь к тебе, сын мой.
– Да, владыка.
Леголас давит в зародыше хриплый вздох, уже готовый столь опрометчиво сорваться с губ, и, тяжело сглотнув, поднимает взгляд, глядя теперь куда-то на короля и сквозь него.
В мыслях он уже досчитал до трех, боясь и предвкушая.
– Я скучал, мой сын, – нараспев тянет король, пристально смотря на него. На губах его вновь вьётся хрупкая улыбка, но глаза по-прежнему холодны и равнодушны – что-то в мире этом всегда остаётся неизменным. – Во дворце без тебя чересчур тихо да покойно.
Леголас неловко улыбается. Два.
– О, тебе не догадаться, отчего было отправлено то письмо, в котором я звал тебя.
– Неужто?
– В тот день меня посетила мысль, что мир без тебя будет до безобразия уныл и пресен, сын мой…
«Раз», – Леголас, забывшись, кусает губы. Король цепляется за это его движение взором, полным жадного голода. – Сейчас.
– …И я желал бы разделить с тобою всю отмеренную нам, волею Эру, вечность, не разлучаясь более на срок столь долгий.
«Вот оно», – падая, оглушает мысль, а кровь и смерти смрадный запах переплетается перед глазами и в памяти.
Король тихо смеётся, жестоко сверкнув глазами; Леголас отступает на шаг, прикусывая язык и не позволяя заветным и обычным словам громыхнуть в комнате.
Взгляд сам собою скользит и обрушивается на тонкую шею короля, мысли устремляются ужасно далеко, столь услужливо напоминая ему о тёмной, липкой ночи, отосланных прочь слугах и кинжале, спрятанном в сапоге. Его слова, давно ставшие для них обоих некой чудной семейной традицией, его «я ненавижу вас» так и не произносится.
Леголас в поклоне голову склоняет, до медного привкуса во рту кусая губы, и уходит, не ожидая ни речей продолжения, ни позволения, бесшумно закрывая за собою двери. Король провожает его взором, полным ледяной, жесткой усмешки – обещания.
Они вновь вступают на проклятый путь по неразрывному кругу.
***
Дверь в покои его собственные подаётся с едва слышным, печальным скрипом, и Леголас застывает на пороге, до рези в глазах вглядываясь в тяжёлую одинокую пустоту. В нос ударяет запах заброшенности, тусклой старости и безукоризненной, но безразличной чистоты. Он досадливо морщится невесть отчего.
– Ваше Высочество? – слуга за его плечом, в руке сжимающий зажжённую свечу, гулко, но недостаточно громко, чтобы показалось раздражение, вздыхает.
– Отдайте мне свечу и уходите, – коротко произносит Леголас, не поворачивая головы. С новой силой на него обрушивается усталость, опуская плечи и шумя в ушах.
Ему не нравится глухое, спутанное чувство, сквозящее внутри: так злость и ненависть, не успевшие толком разгореться, тухнут, утопленные в измождении. Мысль о том, что он, кажется, разучился ненавидеть отца вызывает скупую улыбку – прежде, сотни лет назад, когда он был чуть младше, чуть порывистее и чуть горячее, это выходило будто бы само собою, стоило только задуматься, вспомнить.
Но прошло восемь сотен весен и отгорело одно лето со дня последней их встречи: нынче, кровавыми слезами листьев и родниковым хрусталем умывается осень, бережно плетя чудные узоры на полотнах их судеб. Пройдёт лишь несколько десятков лет и минует третье тысячелетие со дня его появления на свет. Невеликий срок для эльфа, но достаточный для того, чтобы хоть что-то о мире этом понимать.
Он не считал себя малым дитя и пытался по мере сил не придавать важности количеству прожитых лет – не стоит давать самому себе столь удобный предлог для оправдания иной глупости. «Поступки и суждения отнюдь не зависят от возраста, – так когда-то, всем наперекор, сказал ему наставник, глядя с недовольством, – другой и десять тысяч лет прожив способен проявить скудоумие, неведомое тому, которому и пятиста не стукнуло. Важно вовсе не то, сколько ты прожил, но как сделал это. Жить, принц, так нужно, чтобы оглядываясь назад, жалеть иль стыдиться было нечего».
Леголасу, к несчастью иль радости, есть и чего стыдиться, и о чем сожалеть. О ком. Он фыркает глупой идеи о том, что король, должно быть, о подобном и вовсе никогда не задумывается – вот уж кто выбор сделав, преданным мысли до конца идёт.
Шаги слуги удаляются и скоро затихают; он остаётся в тишине и одиночестве. В галерее за окнами бьёт и ломает деревья первый осенний ливень, наконец разразившийся; воет в редких щелях больным зверем ветер.
Леголас всё же ступает в комнату, крепче стискивая подсвечник в руке. Медленно идёт по кругу, восстанавливая в памяти расположение канделябров и факелов, свечу к каждому осторожно подносит, слабо улыбаясь пониманию того, что свечи отлиты и поставлены совсем недавно, а береста ещё хранит тень жизни. «Его ждали», – греет мысль. Улыбка, пусть и тусклая, гаснуть не желает.
Пальцами он осторожно повторяет золочёное тиснение на книг корешках, стучит ногтем по стеклу полной чернильницы на письменном столе и рассеянно гладит мягкое и едва колючее одеяло, выстеленное на постели. В ногах кровати стоит медная жаровня, горячая, но не раскалённая.
Леголас хмыкает и опускается на самый край постели, со вздохом облегчения снимая сапоги. Лениво, босиком, он пересекает комнату, толкая дверь в купальню.
Лапы к нему тянет темнота, ласково оглаживая плечи и расцеловывая щеки; он глаза закрывает, разуму позволяя в путанном дурмане усталости мыслями уйти в неведомые, призрачные дали. Пальцы дрожат, распуская шнуровку, а ткань приходится отдирать от кожи – о том, что нужно бы позаботиться об одежде и избавиться от крови клякс, он позабыл.
Вздохнув с облегчением, Леголас опускает ноги в воду, по-прежнему глаз не решаясь открыть – всё никак решить не может, чего страшится больше: того, что всё это диковинным сном окажется иль напротив – истиной, с которой он вынужден будет смириться. Ночь дарит отсрочку, позволяя отложить решение и раздумья на далёкое утро, когда грань меж сном и явью станет резче, а тени – чётче.
Он лениво размышляет о том, как до нелепости смешно было бы умереть теперь так – попросту лишь заснув и столь… неудачно захлебнувшись. Возможно ли это? Мысли тянутся и слипаются, не давая ни ответа, ни желания его получить.
Леголас, оттолкнувшись от бортика, соскальзывает в воду, будто сам того не замечая: на языке вертится раздражённый вопрос, важный, как словно бы кажется: а чего же он желает?
Он смешливо фыркает, едва не давясь водой, от мрачной идеи, что, быть может, стоит как-нибудь тот вопрос отцу задать – ему ведь наверняка знать лучше, чего именно сын желает и что делать должен.
О Эру, это наверняка не должно быть таким смешным, однако ему будто бы и весело. Он пойман, связан и распят – раскрыт и беззащитен пред собственным отцом. Отцом иль всё же королем? – Леголас на сей вопрос ответа так и не нашёл: слишком уж тесно переплелись в разуме оба образа в вульгарной, яркой, но странно-уместной манере.
В комнате темно – свеча догорает, того и грозя потухнуть вовсе, но тьма, окутывая и поглощая, дарит покой и неторопливую, недвижную уверенность в том, что в это мгновение он один и одинок – никто не смотрит, никто не увидит и глядеть не станет. Леголас знает, чего боится, чего опасается и о чём не желает думать; свои страхи и сомнения он способен принять и объяснить, но осознание того, насколько, как оказалось, истосковался он по тишине и уединению бьёт наотмашь, обжигая собственной режущей неожиданностью.
Мысли бегут шепчуще и спутанно; он думает обо всём и ни о чем, соскальзывая со ступеней и путаясь в вязких болотах. Леголас чувствует: он падает, но на колени ли? Он летит; летит назад и вниз в бесконечно длинную кроличью нору, обдирая кожу и ломая кости. Но наверху, – ему не отвести взгляда, – из рваного кольца света, в ореоле солнца и неба, смотрит на него отец, мгновения, часы иль столетия назад его в эту пропасть столкнувший.
Леголас набирает воздух и ныряет, в рассеянности размышляя о том, что, разумеется, не будет молить, голос в крике срывая, о спасении и помощи, как имел глупость сделать в прошлый раз. Чего отец пытается теперь добиться, к чему подводит, что имеет в виду, ведя цветистые речи о вечной жизни и единстве?
Так невозможно не оступиться; не избежать высоты, к которой ведет, – тащит, – его отец, пленённый скукой и очередной безумной, яркой идеей, способной расцветить это столетие. Им ещё можно остановиться, есть ещё шаг до черты, – Леголас знает. Заканчивается воздух, обжигает лёгкие огнём, да плечо отзывается болью; он выныривает, дыша тяжело и громко.
Свеча погасла; стучит в ушах сердце. Леголас, хмурясь, силится вспомнить луны нынешний облик и оступается, больно ранясь о воспоминании – нынче чудится две тысячи, девять сотен и несколько шебутных десятков лет, как почила в болезненной лихорадке беспокойного, хлипкого сна, вызванного умиротворяющим настоем, матушка. И ровно столько же прошло со дня его появления на свет.
В памяти вспыхивает отца тяжелый, цепкий взгляд, цветущий ядом решительности так же пышно, словно румянец на щеках смертельно больного. Одним вопросом становится меньше; Леголас, сглатывая, устало прячет лицо в руках.
Комментарий к Глава первая: Блудный сын
«Тигр, Тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?»
========== Глава вторая: Красноречие под открытым небом ==========
Враг обиду мне нанёс —
Я молчал, но гнев мой рос.
Леголас распахивает глаза и дышит быстро, тяжело, мучительно-долгое мгновение не в силах понять, где вдруг очутился. Рваные пыльные тени вьются и душат, сжимая горло и опутывая грудь; рёбрами хрустят и смеются глухо. А после всё вдруг заканчивается: встаёт солнце, робко пробиваясь через портьеры и касаясь его лба рукой беспокойной матери, у чьего любимого дитя жар начался да лихорадка бьёт.
Он вспоминает, всё вспоминает, и тут уже успокаивается сердце, не стучит больше в ушах кровь. Леголас вздыхает, в усталости вновь закрывая глаза; неспокойный, дурной сон, длившийся от силы пару часов, неохотно выпускает его из своих липких, холодных объятий и отступают тени кошмаров.
Снилось ему будто бы что-то ужасно спутанное и сухое, но что – не вспомнить. Вокруг привычной тишиной стоят колонны равнодушного и немого дворца, глядящего на него из тёмных углов, куда юное солнце ещё не добралось; серебряными и золотыми глазами с гобеленов, ухмыляются терновой вязью лепнины, да рот кривят рубиновыми перьями мёртвых, пусто смотрящих птиц с шинуазри на стенах.
Он во дворце; в месте, которое может назвать своим почти домом. Он ведь родился здесь, здесь прошло его детство, его жизнь, жизнь всей их семьи с этим местом неотрывно связана, а значит это – дом. Разве не так?
Леголас щурится и вздыхает. Слишком много путанных мыслей для раннего утра. Быть может, когда-нибудь позже.
«Не стоит винить во всём меня», – со свистом рассекает воздух. Он застывает, невольно широко распахивая глаза. Уходит долгое мгновение на то, чтобы понять: в покоях он один, а слова – старые и истрёпанные, уже были произнесены столетия назад.
По губам скользит неловкая усмешка, и он прячет лицо в ладонях, вздыхая. Чудно-чудовищное место, коим всегда являлся замок, имел очаровательное свойство сводить его с ума – с непривычки после долгого отсутствия. Слишком уж многое приключилось здесь когда-то.
Потерев глаза, Леголас заставляет себя всё же подняться с постели. В рассеянии он бредёт к платяному шкафу, останавливается на миг, задумчиво пальцами скользя по холодной железной ручке.
Мысли ворошатся сонно и неторопливо; Леголас силится вспомнить, чем должен и может заняться сегодня. Обязанностей у него, в самом деле, не слишком уж и много: праздников – по крайней мере, до той поры, пока король не пожелает обратного, – на которых ему стоит присутствовать, будто бы и в ближайшие несколько дней не намечается; в собраниях совета он обыкновенно участия не принимает, если уж обратного не потребует какое чудное происшествие иль дурные настроения короля, и…
Леголас хмурится странному пониманию что, будто бы, совсем запутался. Чем ему положено заниматься? Ходить тенью за Его Королевским Величеством, не смея и шагу лишнего в сторону сделать, каждую прихоть исполняя? Они, помнится, пытались так однажды да плохо всё закончилось.
Королю от него не нужно ни слепое послушание, ни безоговорочная преданность и покорность: это ведь столь заурядно. Леголас был – или быть пытался – хорошим сыном и принцем в достаточной мере совершенным, чтобы обезопасить себя, пытаясь отцу наскучить. Интерес короля мог быть опасен.
Леголас крутит в руках тонкий золотой венец. Изящное плетение терновых ветвей и дивной огранки сапфир – зрелище, в обыденности своей раздражающее.
Он закрывает глаза; там, в темноте, под веками, терновник прорастает в груди, выламывает рёбра и в кровавых объятиях сжимает сердце. Цветёт буйным цветом; сладкий аромат мелких, обагренных ржавчиной цветов кружит голову. Леголас моргает. Никаких цветов нет и в помине, а податливый золотой лист гнётся в чересчур сильной хватке. Это, пожалуй, слишком уж старый символ, чтобы не понять.
Считает ли отец его жертвой чужой иль жертвой во имя себя? Пытается жертвой сделать или жертвоприношение давно уже свершенно?
– Глупости, – устало шепчет Леголас, не веря самому себе.
Отец не причинит ему вреда. Никогда не причинит, – единственное, в чём он мог быть уверен. Не своими руками.
– Он обещал. Обещал ведь, обещал?.. – собственный голос звучит хрипло и сухо, и его будто бросает в жар: – О, теперь я говорю сам с собой. Чудно.
Прежде, чем Леголас успевает сказать что-либо ещё, в дверь стучат, заставляя его вздрогнуть. Он щурится, бросая быстрый взгляд в окно, на солнце, и гадает, кому же могло в голову прийти заявиться так рано.
Молча он подходит к двери и несколько мгновений просто лишь стоит, потерянно глядя на ручку, перед тем как наконец нажать на неё, поворачивая.
За порогом стоит гвардеец: совсем юный на вид мальчишка, чуть более взъерошенный и раскрасневшийся, чем было бы прилично.
Леголас в удивлении вскидывает брови, слабо улыбаясь одними уголками губ.
– Чем обязан?
– Мой принц, – его нежданный визитёр торопливо и несколько неловко кланяется. – Король хотел… Король просил передать вам, что… – он запинается, путаясь в словах.
Леголас морщится.
– Чего же Его Величеству угодно?
– Охота, – выпаливает юноша, заливаясь алой краской смущения. – Он желает, чтобы вы присоединились к нему на охоте.
«Охота», – повторяет Леголас, ни слова не произнося вслух. Охота. Охота?
Его король охотится. На кого охотится его отец?
На лисиц, бывало. Или на оленей.
***
Лениво ползут по небу серые лоскуты облаков, а в воздухе отчётливо пахнет землёй и дождём – надвигается гроза. «Есть лишь один путь вниз», – надрывно смеётся старый лес старыми словами.
Леголас помнит слишком многое, но ещё большее не желает вспоминать. Привычно сжимает он в руке древко лука, зная, что тетиву не натянет – охотится он никогда не любил. Кровь животных ярка и чиста – красная, багряно-красная, совсем не похожая на чёрную и липкую, орочью.
– Это довольно скучно, не находишь? – диковинную, шуршащую и шелестящую тишину леса разрушает голос: звонкий и звенящий жёстким смехом он, странным образом, пронзив воздух, сплетается в едином звуке с шёпотом трав и скрипом деревьев.
Леголасу не нужно смотреть, чтобы узнать: за тысячелетия Таурендил не утратил своей чудной привычки исчезать, не сказав ни слова, на сотни лет и также неожиданно-нежданно появляться.
– И я рад тебя видеть, – отрешённо отвечает Леголас.
Долгие несколько минут иль часов, – время никогда не было для него чем-то настолько важным, чтобы следить, – он тешил себя мыслью, без сомнения приятной, что впервые за долгое время остался в одиночестве: незаметно ускользнуть, как частенько проделывал и прежде, от короля в окружении пёстрой и шумной дворцовой свиты не составило труда.
Смотреть, как отец, усмехнувшись чудной, особенной усмешкой, спускает тетиву, убивая тонконогого и большеглазого оленя, Леголас не мог, втайне почти ненавидя, со времён далёкого детства. Быть может, охота была и остаётся лишь нуждой, но глядеть, как отцовские глаза, вечно полные холодного беспристрастия и равнодушия, вдруг вспыхивают, озаряясь причудливым, золоченым довольством от одного только вида ужасно живой, алой крови было выше его сил.
– Не утруждайся тем, чтобы лгать мне, – Таурендил тихо смеётся, таинственным образом не разрушая его уединения, но дополняя.
Они, на самом-то деле, друзьями не являются. Или, быть может, очень странными друзьями: друг без друга им было более чем хорошо, но, зачастую, довольно неплохо и вместе. А, быть может, дружба подобным образом и должна работать – Леголас так толком и не понял. Лучшими друзьями они не являются, но и лучше друга у него нет.
Таурендил – Леголас уверен, – не будет тем, кто, пожертвовав собственной жизнью, спасёт его, но всегда был и является тем, кто сделает почти всё возможное, чтобы подобное не понадобилось вовсе. Или, в конце концов, хорошо позаботится о трупе.
– Не думал, что повстречаю тебя сегодня, – бормочет Леголас, взглядом задумчиво блуждая меж высокими колоннами деревьев, в золочёной зелени кустов. Он говорит «сегодня», пусть желал сказать «теперь». Многое изменилось с мгновения их последней встречи; так, впрочем, сказать можно о многих. – Но всё же твое общество, как и прежде, мне приятно.
– Не появился ещё на этом свете тот, чью компанию ты предпочёл бы одиночеству, – Таурендил улыбается, и Леголасу на миг кажется, будто ничего не изменилось: друг привычно смешлив и насмешлив, привычно готов спор разжечь из-за одного слова, пришедшегося не по вкусу, и привычно говорит то, о чём ему самому не слишком уж и нравится думать. – Но всё же и я рад, что нашёл тебя живым, – отвечает Таурендил ему в тон.
Леголас ненароком улыбается в ответ. Привычно, значит предсказуемо, а предсказуемость успокаивает.
– Однако я никак не ожидал застать тебя за… Чем это ты тут занимаешься?
– Король желал моего участия в охоте, – Леголас дёргает плечом и кривится, чувствуя, как идёт уродливыми трещинами раздражения его собственная маска хладнокровия, и без того во многом отцовской уступающая.
– Участия в охоте или же присутствия рядом? – улыбка сменяется на нарисованную резким мазком ухмылку; Таурендил привычно читает его слишком уж легко, и, быть может, – думает Леголас, – именно это некогда стало причиной и залогом их дружбы или того, что они ею назвали. – Ты ведь ненавидишь охоту, да и, чудится, я не вижу ни одного самого тощего кролика тобою уже убитого. Не думай, я не поверю в то, что один из лучших лучников королевства вдруг ослеп.
– Не припомню, чтобы говорил тебе о том, что люблю и что ненавижу, – голос, к несчастью, звучит в большей мере жалко, чем язвительно. Леголас морщится.
– А ты и не говорил, – фыркает Таурендил.
Солнце скрывается за тучей, и их мирок внезапно хмурится, теряя краски. В гротескной блеклости глаза его визави кажутся причудливо яркими, будто светящимися изнутри странным зеленым цветом, не тёмным и не светлым – замутнённым.
Они молча смотрят друг на друга, и Леголас с дикой смесью недовольства и смирения думает, что его почти-друг, пожалуй, всегда видел слишком многое. Он пытается смотреть и разглядеть, но замечает лишь, что волосы, когда-то давно едва ли не огнём пылавшие, теперь будто бы потускнели, и бледную полоску нового шрама, рассекающего щёку. Дивно. Леголас гадает: что же видит теперь Таурендил, глядя на него?
– Как думаешь, король сильно огорчится, узнав, что ты так никого и не убил? – прищурившись, вопрошает Таурендил, не спуская пристального взгляда. – Разочаруется, быть может? Наверное, горько будет утратить его интерес и внимание столь глупым образом.
– Чужая кровь на моих руках ему едва ли поистине интересна, – Леголас закатывает глаза, предпочитая не думать о том, сколько правил этикета разом нарушил. – Нонче он ожидает от меня кое-чего в разы более забавного. Да, он вновь обратил на меня своё внимание, но я не обладаю им.
Улыбка на губах Таурендила гаснет, вспыхивая, впрочем, во взоре сардоническим смехом и азартом охотника, какой Леголас столь не любил замечать в глазах отца.
– Какое досадное упущение с твоей стороны. Вот уж не думал, что ты и на этот раз позволишь ему диктовать правила.
Леголас отворачивается, внимательно вглядываясь в заросли. Он сужает глаза и удобнее перехватывает в руке лук, понижая голос:
– И мысли не было.
И вновь ему нет нужды смотреть, чтобы понять: Таурендил довольно усмехается, подобно гончей, напавшей на кровавый след уже раненного зверя.
– Что ж, тебе стоит поторопиться с ответным ходом: думается мне, король уже расставил фигуры на доске, тебя не дождавшись.
– Король одарил меня своим интересом, – язвительно бормочет в ответ Леголас. – Смею ли я мечтать о большем?
Он спускает тетиву. Стрела с едва слышным свистом рассекает воздух; глухо падает тело. Леголас растягивает губы в кривой ухмылке: по земле расплывается темное пятно крови первой убитой им оленихи.
– Ты ведь сын короля. Ты не услышишь отказа.
Он и в самом деле не услышит отказа – Леголас знает, что не в привычках отца отказывать ему хоть в чём-либо, – но лишь в том случае, если попросить о том, что сумеет вызывать интерес.
***
За неполные три тысячелетия прожитой жизни Леголас узнал и научился многому. Он знает, каким именно образом вонзить кинжал, чтобы враг никогда более не сделал ни единого вздоха; знает, от чего начинаются войны и почему их народу не следует более ни в одной принимать участия; и предельно хорошо знает, что должен сделать, чтобы в полной мере заполучить отцовское внимание и хоть на жалкие часы захватить мысли.
Но он не знает, зачем это нужно ему самому. Будет ли это в определённой мере местью за разрушенный покой и пошатнувшееся равновесие, в коем он провёл последние сотни лет до внезапного появления того письма?
Иль это в нём играет азарт, взращённое и столь старательно выпестованное отцом ещё в ранней юности желание – нужда – во что бы то ни стало дойти в их чудной игре до самого конца, с безумной и глупо неоправданной решительностью бороться за победу, чтобы, как и сотни тысяч раз до, в итоге склонить голову, признавая поражение? Быть может, такова сама его натура, изломанная и выточенная отцом на его диковинный и дикий вкус, а быть может, таковой она всегда была?
