Текст книги "Берлиоз"
Автор книги: Теодор-Валенси
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
3 ноября
Приезд в Вену.
Три концерта, затем, по единодушному требованию, четвертый, не предусмотренный программой. «Римский карнавал» приходилось исполнять два, а то и три раза[134]134
«Что касается „Фантастической симфонии“ („Сцена в полях“ и „Шествие на казнь“), то она перевернула души австрийцев». (Г. Берлиоз, Мемуары).
[Закрыть].
Гектор принят в избранных салонах и щедро раздает автографы.
8 городе только и говорят, что о французском маэстро. «Сногсшибательный успех, – писал последний своим друзьям. – Здесь дошли до того, что делают даже паштеты, носящие мое имя!..»
9 декабря был устроен большой банкет по случаю дня его рождения. Кто бы мог подумать об этом во Франции? Речи, портреты, лавровые венки, дирижерская палочка из позолоченного серебра.
30 декабря
Театр полон. Присутствуют кронпринц и его супруга, эрцгерцогиня София. Знаменитый критик Грильпарцер, проводя параллель между Гектором и Давидом, писал:
«Для меня Берлиоз – гений без таланта, а Давид[135]135
Давид. Фердинанд – немецкий скрипач, композитор, друг Ф. Мендельсона.
[Закрыть] – талант без гения».
Вот некоторые высказывания прессы:
«Господин Берлиоз – своего рода умственная закваска, приводящая в брожение все умы…»
«Господин Берлиоз – это музыкальное землетрясение…»
А теперь остановимся ненадолго на одном важном событии.
Пока следовали друг за другом шумные концерты и бешеные овации, Гектор продолжал сочинять. Умиротворенный и окруженный славой, он удваивает веру в себя и в свои силы. Он возобновляет работу над «Восемью сценами из „Фауста“, желая слить их в единое произведение[136]136
В эти восемь сцен входили «Баллада о Фульском короле», «Пасхальный гимн», «Песня и пляска крестьян», «Балет сильфов». «Песня о крысе», «Песня о блохе», «Романс Маргариты» и «Серенада Мефистофеля» – шедевры, созданные им в молодости.
[Закрыть].
На борту пароходов, мечтая над древним, окруженным легендами Дунаем, в случайных живописных харчевнях, в заснеженных лесах, где голые деревья объяты трепетом и плачут тяжелыми хрустальными слезами по яркому ушедшему лету, возле высоких каминов, где резво пляшут, свистят и поют языки пламени, – повсюду, прислушиваясь и наблюдая, Гектор работает. Везде у него рождаются идеи, он вынашивает их, наделяет душой и величием.
Так рождаются «величественное обращение к природе», «Сцена на берегах Эльбы», «Балет сильфов» и бессмертный «Венгерский марш».
Но подозревал ли он, что воздвигает в этот момент самый поразительный музыкальный памятник своего века?
Безусловно, нет. Еще меньше, видимо, подозревала о том Мария Ресио, изумлявшая всех своим бурным темпераментом. Она постоянно только мешала его работе. Она отчитывала, приказывала, не задумываясь о том, что прерывает творческую мысль гения.
– Гектор, я нашла только одну мою туфлю. Посмотри скорей под кроватью.
И поскольку маэстро продолжает следовать за полетом озарившей его мысли, нетерпеливо добавляла:
– Ну же, Гектор, поскорее, я жду.
И великий творец ураганных ритмов подчинялся и раболепно шарил рукой, между тем как посетитель, его поклонник, пришедший, чтобы вблизи увидеть маэстро и задать ему несколько вопросов, поражался тому, до какой степени унижен великий человек.
Так Мария обломала когти льву, павшему к ее ногам.
И если хищник еще рычит, так только в своей партитуре.
Сколько героев, перед которыми трепетало все живое, были очарованы, приручены и так же преображались во влюбленных пажей[137]137
Наполеон говорил: «Нет великого человека для камердинера». По отношению к Гектору мы могли бы сказать: «Еще меньше для его спутницы».
[Закрыть].
Не была ли права Гэрриет, когда говорила Гектору:
– Пойми: если я и стремлюсь оторвать тебя от этой женщины, то не столько из уязвленной ревности, сколько заботясь о твоем достоинстве.
Вот слуга гостиницы «Голубая звезда», где они жили, принес несколько писем. Гектор не решается протянуть руку к почте, которую ждет. Ею овладевает Мария. Она читает одно письмо и яростно рвет, другое благоволит передать Гектору, произнеся сухо:
– Мы посмотрим, что ответить. Или даже еще решительней:
– Я над этим подумаю.
Иногда она долго и тщательно изучает бумагу послания, бросая на Гектора насмешливые и подозрительные взгляды, словно между видимыми строками проступают симпатические чернила.
Чтобы рассеять тягостное впечатление, которое испытывает оцепеневший и потерявший дар речи посетитель, Гектор что-то рассказывает, шутит – и все это с блеском, еще усиливающим его обаяние. Ум его искрится, словно фейерверк.
И верно, он неотразим, когда успех повергает его в радостное возбуждение.
Мария уже гневно смотрит на него, будто говорит: «Скоро ли все это кончится?»
Он и сам не прочь бы это прекратить и для того собирается выйти из дому.
Но разве он имеет право? Только с ней и в Оперу.
– Говорят тебе, Гектор, оставайся на месте, – приказывает она и принимается поносить его, не стесняясь в словах.
Однако, когда нужно, она превосходно изображает наивность и приветливость. Только вчера, добиваясь ангажемента у директора театра, она казалась таинственной и невинной в своей необычной красоте, лукаво опуская длинные шелковые ресницы, чтобы скрыть свой дерзкий взгляд.
Твой укротитель и тюремщик, Гектор, хорошо стережет тебя – покорившегося узника.
1846Январь
Прага.
Три концерта, вызвавших у пражан неистовый восторг.
«Альгемейне музикалише цайтунг» писала:
«Берлиоз – гений, но он еще и француз; живость чувств, характерная для этого народа, находит выражение и в его произведениях».
Томас Шек, ставя Гектора Берлиоза выше самого Бетховена, восклицает: «Бетховен часто обычен, Берлиоз – никогда!»
А вот большая статья Ганслика из Праги, в которой все сказано:
«Для Берлиоза место и время не могли быть более благоприятными. Тесные оковы классицизма тяжело давили на пражан, между тем как музыкальным Институтом – Консерваторией руководил человек, признававший Бетховена только до Третьей симфонии. Пражане, держались за Гайдна, Моцарта, Шпора и Онслова; глубоко тронутые любезным заявлением Моцарта („пражане меня понимают“), они словно были реакционны в своих вкусах. Приход к руководству Консерваторией молодого и предприимчивого Киттля сломал лед. Последние произведения Бетховена, поэмы для оркестра Мендельсона разожгли публику; вскоре состоялось знакомство с Гаде и Гиллером, дошли до того, что рискнули исполнить „Пери“ Шумана и увертюру к „Королю Лиру“ Берлиоза. Несколько молодых дилетантов стали считать „Нойе Цайтшрифт“ Шумана настольным изданием и под председательством ученого Амброса примкнули к „Братству Давида“[138]138
«Братство Давида, или „Давидсбунд“, – круг друзей и единомышленников Роберта Шумана, выступавших на страницах издаваемого им журнала под романтическими именами. (Прим. переводчика.).
[Закрыть]. Мы с воодушевлением играли Шумана и Берлиоза в ту пору; когда первого знали в самых крупных городах лишь как «мужа Клары Вик», а второго путали с Берио. Несколькими годами раньше Шуман с восторгом отметил гениальную оригинальность Берлиоза, представляя ее такими прекрасными словами: «Его музыка – сверкающая шпага. Пусть мое слово послужит ножнами для ее хранения».
«Германия, – продолжал Ганслик, – начала выправлять ту несправедливость, что совершила по отношению к Берлиозу Франция. Великий непризнанный композитор сам обернулся, наконец, к нам…
Увеличило и укрепило преклонение перед Берлиозом еще и то впечатление, какое произвели на нас его обаяние и ум, он артист до мозга костей. Художественный идеал поглотил его без остатка, и цель его усилий состояла исключительно в осуществлении того, что он в своем вечно неудовлетворенном порыве признавал великим и прекрасным. Его искусство, о котором можно иметь какое угодно мнение, отмечено удивительной честностью. Все, что есть практичного, расчетливого, эгоистичного и предвзятого, чуждо этому человеку с головой Юпитера…»
На этот раз соперники, Прага и Вена, были едины в своем неистовом восхищении. И Гектор в письме к друзьям скромно подвел итог: «Публика воспламенилась, словно пороховая бочка… Меня боготворили».
6 февраля
Пешт.
«Он велит развесить афиши с объявлением „Марши Ракоци“ – военной песни мадьяров. Тотчас же „всколыхнулись национальные чувства“ венгров».
«Публика опасалась профанации».
«Концертный зал переполнен, возбужден, может быть, враждебен. Как воспримут этот „Марш“, своим звучанием напоминающий битву? В тот миг, когда он должен был, взмахнув палочкой, вызвать ураган звуков, его охватил страх. Волнение сжало горло… Он поднял руку. Позади ни шороха, холодная, застывшая, грозная тишина. Начало „пиано“ тревожит и смущает венгров… Но вот звучит „крещендо“ – бурный бег, несущаяся конница… Возбуждение битвы… „Глухой бой барабана, словно продолжительное эхо, разносится далеким пушечным выстрелом“. В зале оживление… „Крещендо“ все более и более зажигает; зал волнуется, бурлит, гудит… При „фортиссимо“, которое он так долго сдерживал от криков и неслыханного топота, казалось, затряслись стены, и волосы у Берлиоза „стали дыбом“. Он „затрясся от ужаса“. Буря в оркестре казалась бессильной против извержения этого вулкана. Пришлось все начать сызнова… Венгры могли сдерживаться „от силы две-три секунды“.
А то ли было бы, если бы они прослушали коду»!
Такой успех открыл Берлиозу увлекающую силу «Венгерского марша», превращенного им в настоящую оркестровую эпопею. Какая блестящая пьеса для финала акта оперы или заключения какой-нибудь части «драматической легенды»[139]139
См. «Мемуары» и работу А. Бошо. Укажем, что Гектор Берлиоз вставил «Венгерский марш» в своего «Фауста», которого он тогда сочинял. Этот марш был лишь народной песней, но в «том чудесном инструментальном колорите, который сделал пьесу всемирно знаменитой». Венгры обратились к Гектору Берлиозу с просьбой посвятить им «Марш Ракоци», и композитор по прибытии в Бреславль отправил им его копию.
[Закрыть].
Бреславль. Пресса писала: «Он оставил нам огня по крайней мере на год. Надо надеяться, что музыка в Бреславле извлечет из этого пользу».
Возвращение в Прагу, как и было обещано пражанам. Музыканты, почитавшие за великую честь то, что ими дирижировал Гектор, устроили в «Трех липах» большой банкет, где преподнесли композитору великолепный массивный кубок из золоченого серебра.
Тосты с выражением лучших чувств артистов, тосты князя Рогана, Дрейшока, директора Консерватории Киттля, капельмейстеров театра и собора. Лавровый венок. Здравицы одна за другой, и самый пламенный энтузиаст Лист заявляет, что его друг Берлиоз – «кратер гениальности». Рассказывали, будто знаменитый пианист, выпив несколько больше, чем следовало, отказался возвратиться домой, пожелав прежде схватиться с одним артистом, утверждавшим, что он пил во славу Гектора Берлиоза лучше, чем Лист. И как схватиться? Стреляться из пистолетов, причем с двух шагов. Только и всего!
«За свою жизнь, – писал Гектор, – я не переживал подобных часов».
Русский император велел преподнести ему великолепный перстень, а князь Гогенцоллерн-Гегинген – массивную золотую шкатулку тонкой резьбы, инкрустированную драгоценными камнями.
Брауншвейг. Грандиозный концерт, туго наполнивший кошелек Гектора, несчастный, часто такой тощий кошелек, который разом испустит дух, едва Гектор ступит на землю Парижа, оттого что маэстро должен будет погасить неотложные долги (в частности, портному) и оплатить счета своей законной французской и незаконной испанской семьи.
Как досадно, Гектор, что твоя жизнь так усложнена! У тебя еще есть время уразуметь истину: упростить свою жизнь – значит успокоить душу и увеличить силы для плодотворной работы.
Гектор возвратился в Париж с головой, гудящей от блеска побед. Он спешил, ему не терпелось подарить Франции, глухой к его гению, но которую, несмотря ни на что, он любил, хотя и негодовал на нее, подарить ей первой свое новое произведение – «Осуждение Фауста».
13 марта
Он писал д'Ортигу:
«Париж так мил моему сердцу (Париж – это вы, мои друзья, это умные люди, что в нем живут, это вихрь идей, в котором все движется), что при одной мысли быть вынужденным покинуть его я буквально почувствовал, как у меня из-под ног ускользает земля, и ощутил муки изгнания»[140]140
Чем не Дантон, который сказал: «Свою родину не уносят на подметках башмаков!"
[Закрыть].
Едва вернувшись, он бегает, хлопочет, снова горит. «Осуждение Фауста» должно быть исполнено как можно скорее.
– На сей раз, – объявляет Гектор, – произойдет большой бой! Решающий бой! Париж вынужден будет признать себя побежденным, покоренным.
Мы еще повоюем!
6 декабря
Наконец этот день настал.
Враждебная пресса издевательски насмехалась над пронзительными и раскатистыми звучаниями, которые нравились Гектору.
«Хороша его музыка или плоха, но она наделает шуму», – писали эти газеты, а Теофиль Готье произнес свое знаменитое суждение: «По нашему мнению, Гектор Берлиоз с Виктором Гюго и Эженом Делакруа образуют троицу романтического искусства».
Снег падал крупными хлопьями. Хлестал северный ветер, и Париж жался к огню. Только самые смелые решились отправиться в Консерваторию на торжественное вручение премий и на благотворительный концерт, организованный господином де Монталиве.
Два часа дня. В полупустом зале Комической оперы публика кажется безразличной. Заняли места в своей роскошной ложе их королевские высочества герцог и герцогиня де Монпансье; их взгляды будто недоумевают: «Вот как? Какое безлюдье!» Обстановка мрачного равнодушия, хотя и объявлено сочинение, рядом с которым померкнут лучшие произведения современности.
Гектор наступает. Поднимается занавес, и раздаются первые звуки. Ни теплоты встречи, ни взрыва оваций. Время от времени смело аплодируют приверженцы Берлиоза, тогда как злые языки перешептываются: «Зал выглядит лучше, чем музыка».
И, увы, вскоре оркестранты и солисты пали духом, начали играть кое-как, и несчастный Гектор стоически присутствовал при агонии, а затем патетической смерти своего творения, куда он вложил весь безудержный романтизм, всю силу огня, бушевавшего в его жилах.
20 декабря
Новый концерт и новый, еще более тяжелый провал. Зал почти пуст, и, говоря об одной из самых выразительных, самых тонких тем этого яркого шедевра, который пройдет сквозь века, непримиримые враги пускали в Гектора отточенные стрелы: «Песнь крысы, – говорили они, – проходит незамеченной потому, что в зале нет кошки».
Ядовитый Скюдо поспешил написать в «Ревю де де монд»: «Господин Берлиоз не только невежествен в искусстве писать для человеческого голоса, но и сам его оркестр представляет собой не более чем скопление звуковых достопримечательностей без тела и духа».
Желчный, пошлый Адольф Адан, кого ненависть вовсе лишала способности мыслить и кому в пору было сочинять для дудки, послал своему другу Спикеру письмо, где к язвительной критике невольно примешалась скромная похвала:
«Тебе известна острота Россини о Берлиозе: „Какое счастье, что этот малый не знает музыки! Он писал бы еще похуже“. И верно, Берлиоз – это все, что хочешь, – поэт, идеальный мечтатель, человек таланта, поиска, а подчас изобретатель некоторых созвучий, но только не музыкант.
На этом музыкальном торжестве было очень мало народу, и публика держалась весьма холодно. Двум пьесам, однако, оказали честь, повторив их дважды. Первая – военный марш на венгерскую тему; здесь мелодия (не принадлежавшая Берлиозу) навязывала ему ритм, чем он обычно пренебрегал, и ярче подчеркивала умелую инструментовку, в которой он разбирается превосходно. Другой повторенной пьесой был небольшой трехтактный темп, рисующий блуждающие огоньки и бестелесных духов, вызванных Мефистофелем. Пьеса была исполнена арфами, виолончелями с сурдиной и несколькими духовыми инструментами. Эффект был восхитительным, и я находился в числе тех, кто наиболее активно требовал повторения. Две удачных пьесы в произведении, длящемся около четырех часов, не делают успеха, и я сильно опасаюсь, что несчастный Берлиоз не окупит свои расходы, которые, по-видимому, были немалыми. В целом этот человек интересен своей настойчивостью и убежденностью; он на ложном пути, но желает доказать нам, что его путь хорош, и будет настаивать на своем до тех пор, пока сможет по нему идти».
Да, желчный Адан, Гектор будет настаивать на своем до самой смерти. Для него заслуга – победить, оставаясь самим собой. Он ненавидит отступничество.
Настаивать бесполезно: третий концерт невозможен. Падение, сходное с гибелью «Бенвенуто Челлини»[141]141
Опера «Осуждение Фауста» была вновь поставлена лишь через тридцать лет, много времени спустя после смерти Берлиоза.
[Закрыть].
Но было и забавное в серьезном.
Несмотря на поражение, о котором шумел весь Париж, Гектор и его друзья захотели разыграть роль победителей. Что ж, не стоит их осуждать. 29 октября в честь «Осуждения» был устроен банкет. Председательствовавший на нем барон Тейлор выступил от писателей, Осборн – от английских, Оффенбах – от немецких деятелей искусства. И наконец, Роже, на ком лежала немалая доля вины за провал «Осуждения», тот Роже, который был сражен пренебрежительным, а подчас враждебным безучастием публики и отказался пропеть «Обращение», не имеющее равных среди музыкальных произведений, сделался восторженным выразителем мнения певцов. И тотчас же было решено на средства, собранные по подписке, в память о знаменательном событии выбить золотую медаль.
Однако кого это могло ввести в заблуждение? Все знали, что «Осуждению» был вынесен жестокий приговор. Но Гектор не любил внушать жалость.
«Шаривари» со своей неизменной «приветливостью» воскликнула: «Глядите, глядите-ка, здесь награждают труп!»
Гектор подвел итог и решил:
«Я разорен. Я задолжал изрядную сумму, которой у меня нет. После двух дней невыразимых страданий я увидел выход из затруднительного положения в путешествии в Россию.
Подобно хищным птицам, я был вынужден добывать себе пищу вдалеке. Лишь в птичнике птицы сытно живут, ступая по своему помету… Меня окружали кретины, занимавшие до трех высокооплачиваемых должностей, такие, как бездарный музыкант Карафа, в пользу которого говорило лишь то, что он не был французом».
К тому же враждебные газеты никогда не поносили его до такой степени, и он по крайней мере на время был отвергнут крупными театрами. Какая горькая участь для того, кому начертано посмертное владычество в музыке!
Как видишь, Гектор, благоприятное время еще не настало. Так уезжай в третий раз. Удались в изгнание из своей страны, упорно не желающей тебя понять.
Сколь кощунственно это изгнание! Несмотря на фрондерство и сарказм, разве не писал ты д'Ортигу во время своей блестящей поездки по Австрии, что тебе предложили вместо недавно умершего Вейфа занять пост руководителя Императорской капеллы и после раздумий ты отказался от этой почетной и спокойной должности, которая позволила бы тебе покончить с жизнью богемы и заботами? Ты отказался потому, что не мог представить себе, что навсегда покинешь свою горячо любимую Францию.
Запасись терпением и жди, Гектор. Быть может, настанет день…
184744 года.
14 февраля
Подчиняясь внутреннему голосу, Гектор покидает Париж. Ради экономии – без Марии. Чтобы удалиться в изгнание, он занимает тысячу франков в кассе «Деба», пятьсот – у своих горячих поклонников; тысячу двести ему ссудил Фридланд, такую же сумму – изобретатель саксофона Сакс, сам почти нищий; тысячу франков дал издатель Гетцель, а добрый Бальзак одолжил свою шубу, еще более необходимую там, чем деньги. Бальзаку это было известно.
В газетах, ранее ежедневно поливавших его грязью, теперь о нем не было ни слова, и лишь «Шаривари» внезапно объявила, что г. Эмберлификос в скором времени превратится в г. Берлиозкова.
Остановка в Берлине, где маэстро исхлопотал у прусского короля рекомендательное письмо к его сестре, царице всея Руси. Монарх попросил композитора на обратном пути исполнить «Осуждение Фауста»[142]142
20 февраля Шуман писал доктору Францу Бренделю в Лейпциг: «Вчера вечером в театре я случайно повстречал Берлиоза. Сегодня он уезжает в Санкт-Петербург, где будет исполнять собственные произведения».
[Закрыть].
В путь!
В Тильзите смотритель почтовой, станции любитель литературы и музыки, который видел здесь Бальзака, – услыхав имя Берлиоза, воскликнул: «Как, тот самый!» – и вытянулся перед ним в струнку.
У несчастного Гектора защемило сердце. Так знаменит! Но, увы, вдали от Франции…
Нескладная почтовая карета тащится, тащится, скрипит и временами опрокидывается на смерзшийся снег – чистый, бесконечный океан. Холодный ветер жестоко пронзает тело; и кажется, будто лицо царапает бритва. Потом он едет в санях; скорость растет, холод и страдания тоже. Четыре дня и четыре ночи! На какой же край света едет Гектор? Чем заслужил он подобную кару? Он страдает и клянет судьбу.
Терпение, Гектор! Вознаграждение, быть может, не за горами.
Вот она, Россия, обширная, как мир, над которой никогда не заходит солнце, Россия удивительная и многоликая.
Мысли, образы, воспоминания из книг, прочитанных в далекие годы, сменяются в голове Гектора: соперничество разноцветных куполов… наивные, воспламеняющие иконы. Какая мозаика впечатлений!
Нашествие татар, когда Москва пылала, словно факел.
Иван Грозный, его войны и жестокость, истязаемые им жены и убитый ударом посоха сын…
Узурпатор Борис Годунов, погубивший царевича, чтобы надеть на себя корону.
Екатерина Вторая, ее деспотизм, необузданные страсти, ненасытная жажда приключений. И народ, стонущий под кнутом…
Бешеные танцы со сверкающими саблями.
Волга и бурлаки, чья скорбная, жалобная песнь раздается от зари до ночи.
Сибирь во льдах. Кругом сани, сани, сани… И все черты этого великого народа и его легендарного прошлого находят отражение в музыке, которая вобрала в тебя трепет предков, передававшийся из поколения в поколение.
«Но может ли славянская душа понять мое сердце – сердце француза из Дофине? – спрашивал себя Гектор. – Однако, подобно мне, эта странная и сложная душа любит звучания, открывающие неведомое… Россия – родина моих музыкальных ощущений».
