Текст книги "Берлиоз"
Автор книги: Теодор-Валенси
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
20 ноября
Снова идет, снова стучится смерть. Кто же теперь? Добрый д'Ортиг – названный брат, внимательный наперсник, задушевный и ревностный советчик, друг в светлые и темные часы, друг в триумфах и друг в несчастьях.
Д'Ортиг прошел сквозь всю жизнь Берлиоза. Преемник Гектора в «Деба», он был свыше тридцати лет постоянной верной тенью Гектора и отчасти его душой. Его непоколебимая вера в гений друга поддерживала и укрепляла последнего в тяжелой каждодневной борьбе, навязанной ему судьбой.
Гектор оплакивал д'Ортига долго и безутешно.
«Вот и еще один ушел!» – думал он, и сердце словно сжимали тиски, а мысли снова обращались к Луи: «Боже, защити мое дитя!» – вновь шептал он, дрожа от страха.
Начало декабря
Хотя Гектор и стоял одной ногой в могиле, он согласился все же отправиться в Австрию, в Вену, чтобы дирижировать там своим «Осуждением Фауста». Увы, в один из дней он не смог остаться за дирижерским пультом. Его заменил Гесбек, а ему пришлось немедля вернуться домой и лечь в постель, с которой он только что встал.
И тем не менее 16 декабря он, будто оживший призрак, появился у дирижерского пульта в зале Редут. В оркестре свыше трехсот исполнителей; аудитория в исступлении из-за присутствия этого легендарного старика, этой «гофмановской тени».
Гектор, сражавшийся за признание своего идеала, обольщается и приходит в восторг всякий раз, когда находит подтверждение своей славе. Общение с такой публикой наполнило его ликованием, и он тотчас написал Рейеру:
«Мой дорогой Рейер… огромная аудитория, потрясающий успех: вызовы на сцену, выкрики „бис“, слезы, цветы…»
Потом большой банкет, куда он притащился полуживым. Ему казалось, будто произносят хвалебную надгробную речь, когда Гербек закончил свою растроганную здравицу такими словами: «В этом зале, где давал свои концерты Моцарт, я счастлив поднять бокал за здоровье человека, который уже в 1828 году, спустя год после смерти великого гения, чей юбилей мы сегодня отмечаем, сочинил „Фантастическую симфонию“, „убившую на месте“ музыкантов-обывателей с мутным взглядом и пустой головой! Я пью за здоровье Гектора Берлиоза, который вот уже скоро полвека бьется с жизненными невзгодами и несчастьями, я пью за процветание таланта Гектора Берлиоза!»
1867Год всемирной выставки.
Январь
На исходе жизни Гектор все еще осмеливается вступать в борьбу. Неважно, что скоро он испустит последний вздох! Вопреки всему он желает продолжать бой. Силы его чувств еще не исчерпаны.
Но не во Франции. Нет, за пределами своей родины, там, где сердца взволнованно бьются в унисон с его собственным.
Кельн. Вновь победы.
Перед отъездом новая тень пала на его и без того сумрачную жизнь. Угас Энгр – страстный проповедник красоты. Гектор любил его как человека, как мастера и как страстного поклонника Глюка.
И когда великий старец, чья доброта вошла в поговорку, произнес жестокую фразу: «Музыка Россини – это музыка нечестного человека», Гектору показалось, будто он сам сказал это – без злобы, но трезво. Энгр, как и Гектор, постоянно боролся. Его отец, обладавший разносторонними знаниями, был большим знатоком скульптуры, архитектуры, музыки и живописи. Он преподал своему сыну начатки двух последних искусств. Замечательно одаренный ученик быстро удивил учителя; силой выразительности и необычайной жизненностью своих полотен он достиг совершенства.
Гектор Берлиоз горячо восторгался им еще и потому, что Франция долго игнорировала художника, тогда как за границей его талант признавали и славили, как было и с Гектором. О Франция, милая и слепая родина! Энгр вынужден был даже обосноваться во Флоренции. Но, обогатив Италию замечательными картинами, о которых говорили во всем мире, он был в конце концов справедливо вознагражден. Родина соблаговолила, наконец, заметить его необычайную роль в искусстве. Она призвала Энгра, и тогда художник мог наслаждаться во Франции сиянием своей славы.
Ожидает ли Гектора, хотя бы на пороге смерти, подобное же вознаграждение? Увидим.
«С Энгром, – писал в „Мониторе“ Теофиль Готье, – исчез последний мастер в том высоком смысле, какой придавали некогда этому слову. Великое искусство завершило свой цикл, и никто, даже тайно преувеличивая собственную славу, не смеет льстить себя надеждой занять место, освобожденное знаменитым старцем. Великое искусство он уносит с собой».
Новое огорчение для Гектора. Гуно, уже «узурпировавший» у него «Фауста», ставит теперь «Ромео и Джульетту». «Ромео и Джульетта» делает сборы в Лирическом театре. Произведение Гектора в былое время, увы, не имело успеха.
В апреле распахнулись двери к феерическим зрелищам Всемирной выставки.
И каждый день какой-нибудь новый праздник затмевал своим блеском или оригинальностью предыдущий.
Гектор, член Института, был приглашен во дворец, однако, будучи не в силах даже одеться, вынужден был отказаться от высокой чести.
На выставку приехала и русская великая княгиня Елена, питавшая к Гектору восторженные чувства. Прослышав о мытарствах отверженного гения, она удостоила его своим посещением, чтобы уговорить приехать в Санкт-Петербург и Москву. Гектор колеблется. Он с трудом держится на ногах, его непрерывно мучают головокружения. Но великосветская посетительница настаивает:
– Приезжайте, господин Берлиоз. Вам не придется тратить силы. Вы не будете дирижировать своими произведениями. Вам останется только быть зрителем; наш народ, который испытывает к вам восхищение и любовь, слушая ваши произведения, будет по крайней мере вас видеть.
Кончилось тем, что больной композитор сдался: разве не его судьба бороться, бороться до конца?
Раз тебе ведомы страдания и ты умеешь плакать, то запасись слезами, бедный Гектор. Ведь на этом свете еще не кончились твои муки. Смерти нет дела до душевной боли, терзающей твое сердце.
29 июня
Желая вывести Гектора хотя бы на время из состояния глубокой удрученности, чета Массаров, пианист Риттер, Стефан Геллер и Рейер организовали чествование Берлиоза. Они хотели превознести неувядающий талант композитора и отомстить за него.
На бульваре Рошешуар, в роскошной студии маркиза Арконати Висконти, обитой дорогими тканями и коврами, они установили портрет Берлиоза, окружив его пальмовыми ветвями и яркими цветами. На широких листьях экзотического растения рдели названия основных произведений маэстро.
За тяжелым темно-красным занавесом с золотой бахромой был скрыт оркестр, который при появлении Гектора должен был исполнить фрагменты его произведений.
Стенные часы монотонно пробили восемь. Все с нетерпением ждут маэстро. Маятник важно отсекает крошечные частицы времени. Секунды… минуты… Девять ударов.
«Не случилось ли с ним что-нибудь? – встревожились собравшиеся. – Последнее время он так худ, сгорблен, желт; его орлиный нос под снежной, густой гривой волос кажется еще больше; он так стонет и так задыхается, что смерть будто уже коснулась его».
– Если угодно, я пойду разузнаю, в чем дело, – предложил, наконец, Риттер, и он отправился.
Какое тягостное зрелище! Гектор в своей скромной комнате на полу корчится в слезах.
Рихтер решился обратиться к нему:
– Что с вами, мой бедный друг, что с вами? В ответ Гектор издал мучительный стон.
– Это я, я должен был умереть, – пробормотал он наконец, – я, а не он, такой молодой. Нет, не он. Он имел право жить, имел право на счастье.
Его губы так дрожат, что он с трудом произносит слова.
О ком же он говорит? О том единственном на свете существе, которое еще привязывало его к земле, о том, кому он отдавал всю душу, все свое истерзанное сердце, о том, к кому в дни невзгод обращал он в поисках покоя свои печальные мысли. Он дрожал от ужаса и гнева оттого, что настала не его очередь! Он говорил о Луи, капитане дальнего плавания в звании майора, о своем милом мальчике, который умер 5 июня в Гаване от желтой лихорадки. В тридцать три года! Умереть на краю света, в полном одиночестве, неизвестно как. Может быть, тщетно призывая горячо любимого отца. Если оп угас до того, как корабль пристал к берегу, то по морскому обычаю его тело под прикрытием ночи должны были опустить в пучину, и тогда вечно будут ему могилой зыбкие, равнодушные волны чужого моря, тогда его несчастное тело отдано во власть прожорливых акул.
Поклоняться священным останкам, чувствовать их подле себя, разговаривать с ними! Даже в этом, самом последнем утешении было отказано убитому горем отцу, проклятому гению.
Как ему пережить свое горе? Он мог думать только об украденном роком сыне, о нем одном. Отныне его будет терзать вопрос: «Как он умер? Какие последние слова произнесли перед смертью его холодеющие губы? Где это случилось – в Гаване или в открытом море?»
В нем – трагичном и величественном живом изваянии скорби – поселился теперь огромный и вечный траур, он носил траур по себе самому.
Он остался теперь наедине со старостью, болезнью, наедине с горьким чувством, что понапрасну растратил жизнь, наедине с терпким вкусом праха.
«Отныне он находил горькую отраду, упиваясь среди тишины своим отчаянием; он желал, чтобы оно было полным, абсурдным, фатальным. Употребляя слово, которое Ламартин применял к себе самому, он „покори лея“.
Бертран совершенно справедливо употребляет слово «исчерпан». И вправду, Гектор хотел, чтобы все им созданное умерло вместе с ним.
Однажды он встал с постели, напряг силы и отправился в Консерваторию, где вместе с мальчиком из библиотеки учинил аутодафе. В высокой, широкой печи несколько часов подряд пламя пожирало его переписку, статьи о нем и им написанные, его ноты и многочисленные наброски сочинений, быть может шедевров, венки, возложенные за границей на его голову, освещенную величественными идеями, – все было превращено в безликую груду пепла[198]198
Он пощадил лишь гитару, унаследованную от Паганини, дирижерскую палочку Мендельсона, которую подарил Музею музыкальных инструментов и том своих «Мемуаров». Так погибло много прекрасных творений, много ценнейших реликвий.
[Закрыть]
Август
Гектор стал совсем плох, и врачи посоветовали ему полечиться в Нери. Но сможет ли он туда добраться? Усилием воли он заставляет себя уехать.
Вернулся он, не исцелившись, не получив облегчения. Напротив, здоровье его ухудшилось и вызывало опасения.
12 ноября
Выполняя обещание, он отправляется в Россию. Путешествие в преддверии смерти.
Санкт-Петербург. Ему отводят роскошную комнату в Михайловском замке, откуда, увы, он не может выйти оттого, что дрожит от холода, несмотря на огромную, жарко натопленную печь. Отовсюду приходят приглашения, но он отказывается от всего – от обедов во дворце, балов, музыкальных вечеров у членов царской семьи.
И, однако,
11 декабря (Гектор родился 9 декабря 1803 года) было решено отметить, правда с двухдневным опозданием, день его рождения.
Сделав над собой огромное усилие, он прибыл на организованный в его честь банкет на сто пятьдесят персон. Он сидел за столом, боясь в любой миг потерять сознание от усталости и волнения[199]199
Память о Гекторе Берлиозе в России передавалась из поколения в поколение, и 9 декабря 1953 года в Советском Союзе было торжественно отмечено стопятидесятилетие со дня его рождения. Лучше, чем во Франции.
[Закрыть].
И в первые дни
1868Гектор позволил увезти себя в Москву. Там, в большом зале Манежа, были даны две концерта, на которых пятьсот музыкантов исполнили «Ромео и Джульетту» и «Реквием», встреченные бурными, нескончаемыми взрывами оваций.
Несмотря на страдания, несмотря на безутешное горе, он был глубоко тронут.
Затем Гектор возвратился в Санкт-Петербург и 15 февраля пустился в обратный путь в Париж.
Трудно представить себе, в каком состоянии добрался он до дому после трех ночей и четырех дней пути в ледяном вагоне.
– Теперь он походит не на тень, а на труп. «Смертельно раненный старый орел». Его плечи сгорблены и выделяются худобой, шея высохла, скулы выдаются, отчего голова кажется более тяжелой; она слегка наклонена набок, словно едва удерживается на слишком слабой шее, а глаза запали еще глубже. Сохранилась его выразительная фотография того времени: тонкий рот, все еще красивый, хотя и покрупневший нос, густые волосы, напряженный взгляд, как бы таящий упрек, и подбородок, некогда волевой, а ныне совсем ушедший в воротник, ища опору на галстуке, высоко завязанном двойным узлом, придают его смягчившемуся лицу выражение усталости, отчуждения, крайнего физического упадка. Это портрет души, у которой скоро не будет больше «возможностей оставаться в живых, как сказал сам маэстро, и которую скоро последний удар без борьбы отрешит от тела»[200]200
Ги де Пурталес.
[Закрыть].
Едва возвратившись в Париж, Гектор слег в постель и вызвал доктора Нелятона. Тот долго, задумчиво его осматривал, а затем назначил климатическое лечение – милосердная иллюзия, часто предлагаемая неизлечимым больным.
– Я советую вам Ниццу, – сказал он.
– Прекрасно, доктор, я обожаю этот райский уголок с бирюзовым небом. Его торжествующее солнце согреет мои старые кости, замороженные российскими ветрами. А уж воздух и благоуханный зефир так чаруют, что кажется, будто я купаюсь в фиалках.
Но, прощаясь, он стал серьезным и спросил:
– Доктор, скажите мне, пожалуйста, правду, всю правду, так как я должен сделать распоряжения.
– Хватит ли у вас сил ее вынести?
– Бесспорно, доктор.
– Увы, господин Берлиоз, я считаю, что вы обречены.
Перед самым отправлением в путь, на что он все же решился, Гектор узнал о смерти главного редактора «Газет мюзикаль» Эдуарда Моннэ, который в течение более тридцати лет был ему другом и опорой. Еще один! «А когда мой черед?» – спрашивал он себя.
2 марта
Вот он и в Ницце. Ранняя весна расточает свои дары. Небеса сливаются с зеркалом воды, розы на кустах гордо алеют, а мимозы трепещут от свежего дуновения бормочущего ветерка. Вступив в сверкающий рай, Гектор издал долгий вздох облегчения, словно освободился от злых сил.
Забыл ли он о зловещем приговоре доктора Нелятона? Надеется ли, что по всем его жилам вдруг побежит некий целительный бальзам? Может быть, и так.
Однако что за фантазия завладела им теперь? Он продолжает путь в своем экипаже до Монте-Карло, желая увидеть вновь те места, которыми восторгался в молодости, и те волны, куда устремлял свой взгляд, исполненный изумления и восторга.
– Возница, остановите на минуту, – приказал он.
Вышел из кареты. И вот он на скале с причудливыми очертаниями.
Ни шагу дальше, Гектор, берегись!
Но нет, покачиваясь, он идет все вперед и вперед. И вдруг он упал. Он расшибся в кровь. Недвижимый, он так и оставался там, на камне, пока землекопы, работавшие на дороге, не кинулись к нему и не поставили его, хрипящего, на ноги.
В гостинице его перевязали и окружили заботой, однако на другой день он вернулся в Ниццу. Какая сила воли!
Цепь мрачных событий продолжалась.
Когда он спокойно сидел на скамейке, созерцая сквозь повязку на лице задумчивое море и упиваясь сокровенными тайнами волн, у него произошло кровоизлияние в мозг. Без помощи провидения смертельный исход был бы неминуем. Помощь провидения? Открылись раны, обильно пошла кровь, и в этом было его спасение.
Снова Париж.
Постель, постель, потому что его ноги то и дело подкашиваются. Упорное молчание, все растущая отрешенность от земных дел.
С полным безразличием он узнал, что Амбруаз Тома, который был моложе его на восемь лет, возведен в степень командора Почетного легиона. Какое ему дело до того, что сочинителя оперы «Миньон» народ любит настолько, что, когда тот входит в зал, вся публика встает, выражая ему свое горячее восхищение?
Когда боль ненадолго стихала, он читал любимые стихи: Шекспира, Гете или Вергилия. Если ему удавалось подняться с кровати, он любил бросать птицам хлебные крошки, чтобы приманить их поближе. А кого он принимал? Сен-Санса и Рейера, чету Дамко и своих соседей» Массаров. Впрочем, они одни и остались верны ему.
«Однажды вечером, – писал Блаз де Бюри, – мы повстречали его на набережной. Он возвращался из Института. Бледный, исхудалый, сгорбленный, хмурый, дрожащий, он походил на тень. Даже в его знаменитом взгляде, прямом и гневном, угасло пламя. Он пожал нам руки сморщенной, влажной кистью и спустя миг исчез в тумане, прочтя перед тем голосом, в котором уже не было жизни, стихи Эсхила: „О, когда счастлива жизнь человека, тени достаточно, чтобы ее омрачить, а несчастлива – мокрая губка стирает ее отображение, и все предается забвенью“.
Когда позволяло здоровье, он отправлялся в Институт, но, расписавшись в книге посещений, тотчас удалялся, не в силах присутствовать на заседании.
Эти выезды в карете во дворец Мазарини вместе с тещей, поддерживавшей его под руку, в конце концов стали его единственными поездками. Однажды, лишенный сил, он собирался отказаться от традиционного визита, когда кандидат в академики Шарль Блан пришел к нему поговорить о своей кандидатуре на место графа Валевского и просить подать за него свой голос.
Шарль Блан в 1848 году энергично и преданно защищал Гектора и помог тому сохранить должность хранителя библиотеки Консерватории.
Гектор помнил об этом.
«Доктор сказал мне, что мои дни сочтены, – сообщил Гектор просителю, – он даже уточнил счет этим дням. Но выборы назначены на 25 ноября, времени хватит. Мне останется еще несколько дней, чтобы прийти в себя. Стало быть, я там буду». Он жестоко страдал» но все же дотащился до Института и проголосовал. Так понимал он дружбу.
Ныне в заржавленной лампе оставалось лишь несколько капель масла. Скоро оно иссякнет, и пламя угаснет.
Мгновения становились все более жестокими. Часы покоя наступали лишь в те ночи, когда благодаря опию его душа на крыльях фантазии устремлялась в потусторонний мир призраков. В тех краях, где он парил, не было больше борьбы, не было вражды, интриг и козней. Повелевало одно искусство, люди любили друг друга. Его зачаровывали диковинные, никогда не слышанные звуки, уводившие в нереальный мир.
Но когда его ночь не посещали видения, он восклицал при мучительном пробуждении:
– Я потерял свою ночь – у меня не было снов. О сновидение, о мечта – милосердный мираж, реванш, бегство от действительности! Всякий, кто привязан к земле, где ползают и страдают, и кто живет без грез, – не более чем мертвец в своей могиле! Вы говорите – ложь? Пусть так. Но мечта – это цветок лжи.
В один из дней к нему пришли представители его родной Дофине с просьбой председательствовать на конкурсе любительских хоров. Кто мог подумать, что он так плох? И Гектор, уже полутруп, принимает приглашение. Перед уходом в иной мир он захотел увидеть вновь свой родимый, ласковый край.
Он шатается при каждом шаге. И все же едет – высохший, с впалыми глазами и блуждающим взглядом.
На вокзале (13 августа) его встретил взволнованной речью и горячими приветствиями мэр.
Гектор сдержанно поблагодарил, а затем попросил отвезти его в постель.
Все дни непрерывно следовали приемы и банкеты.
Когда специально приехавший мэр Гренобля возложил ему на голову корону славы, Гектор подумал, что умирает. Опираясь на своего шурина, он вынужден был покинуть зал, поручив сказать благодарственное слово своему другу Базену.
Уже умирающим он отправился обратно в Париж.
И снова постель, снова безжалостная неподвижность.
Однажды, когда снег укутывал белым покрывалом людей и природу, Гектора посетил Сен-Санс. Войдя, он протянул ему руку, холодную как лед. Гектор поколебался мгновение, а затем извлек из-под одеяла свою горящую в лихорадке кисть и протянул ее гостю, но, коснувшись его замерзших пальцев, громко вскрикнул, отвернулся к стене и не произнес более ни слова. Сен-Санс был подавлен и смущен.
До него доходили лишь слухи о смертях: старый друг Эмбер Ферран, чья жена, святая женщина, незадолго перед тем была убита молодым человеком, усыновленным и выращенным этими славными супругами, не имевшими своих детей, потом Леон Крейтцер и, наконец, Россини, кончина которого потрясла его, прозвучав предостережением.
Россини умер старшим офицером Почетного легиона, – он был богат, увенчан мировой славой, он слыл почти богом[201]201
Какое различие между двумя композиторами – Россини и Гектор Берлиоз! Стендаль говорил (приведем его мнение, не вступая с ним в спор), что, «слушая Россини, оказываешься словно бы в ином мире, мире очень веселом». По его мнению, Россини действительно прививал вкус к жизни. Гектор Берлиоз огнем патетики и дикими ураганами внушал ужас перед жизнью. Величию, вызывающему содрогание, публика предпочитает легкость, которая развлекает. Паганини, благодетель Гектора Берлиоза, своим демонизмом сеял тревогу.
[Закрыть]. Его провожали к месту вечного покоя с такой же пышностью, как и Мейербера.
Гектор невольно возвращался к горькой мысли:
«Какие похороны, однако, ждут меня, отщепенца?»
Шли последние дни года.
1869Как он еще живет, этот скелетоподобный старик, сплошной кашель и хрип, чьи глаза теперь стали стеклянными, а голос притих? Почти все время он спит; и кажется, что это его последний сон.
Истекает январь. Гектор не поддается.
Проходит февраль. Гектор еще держится.
Март
Гектор потерял память. Однажды самый верный из его поклонников, Рейер, попросил надписать ему экземпляр «Бенвенуто». Гектор с трудом взял в руку перо и начал. «Моему другу…» потом остановился и спросил:
– В самом деле, как же вас зовут?
– Рейер.
– Ах да, Рейер.
А Рейер был одним из самых близких его друзей и наперсников[202]202
По поводу Гектора Берлиоза Рейер выразил прекрасную и справедливую мысль: «Человек, который спотыкается, делая шаг вперед, больше достоин участия, чем тот, кто показывает, как ловко он умеет сделать шаг назад».
[Закрыть].
В тот день он не узнал даже своего старого приятеля Эльвара, хотя незадолго перед тем в редкую минуту шутливого настроения заявил ему:
– Я обречен, но если тебе предстоит произнести речь, я предпочел бы жить.
Он погружался, уходил во мрак…
Последними осмысленными словами был его ответ друзьям; сознавая наступление рокового часа, они пришли объявить ему (ложь из милосердия!), что во Франции происходит поворот в отношении к его музыке.
– Слишком поздно! Они идут ко мне, но я, я ухожу, – ответил он.
Больше он не произнес ни одного слова. Ничего не понимал, ничего не слышал.
Приближение смерти – это такая минута нашей собственной историй, что никакая другая история не в силах нас от нее отвлечь.
8 марта, когда вся в перламутре, лазури и золоте вставала заря, у Гектора Берлиоза началась агония. Его теща, госпожа Мартин де Вильяс Ресио, боясь остаться наедине с останками своего несчастного зятя, послала за госпожами Дамке, Шартон-Демер (исполнительницей роли Дидоны в «Троянцах») и Деларош, в доме которой в Сен-Жермене умерла Мария Ресио.
Какие мысли тревожили его на полпути между землей и вечностью? Покидая мир, подводят черту и оценивают прожитую жизнь.
Умер ли он побежденным? Нет, он уступил усталости, к которой было примешано презрение к людским порокам.
Усталость от беспрестанной борьбы, презрение к жестокой несправедливости, которую он должен был сносить. Днем, в половине первого, Гектора не стало[203]203
В завещании Гектор Берлиоз выказал признательность теще, которая проявила себя терпеливой и преданной во время его болезни. Он назвал своими душеприказчиками Дамке и Эдуарда Александра, завещав первому собрание оттисков своих произведений, второму – дирижерскую палочку, преподнесенную ему жителями Вены. Его любимые книги были завещаны: Вергилий – адвокату Ножану Сен-Лорану, «Поль и Виргиния» – Эрнесту Рейеру. Эстелле (госпоже Фурнье), которая умерла лишь в 1877 году (в возрасте восьмидесяти двух лет), он оставил ренту 1800 франков, однако последняя, как видно из деликатности, отказалась ее принять.
Дело в том, что Гектор в конце концов получил свою долю наследства и продал имение Жаке, также перешедшее к нему от отца. На закате жизни он пользовался некоторой материальной независимостью, поскольку к уже названным суммам следует прибавить его жалованье в Консерватории – 216 франков в месяц и вознаграждение, выплачиваемое ему по жетонам за присутствие на заседаниях Академии изящных искусств.
Разумеется, он не жил в роскоши, но для человека, привыкшего довольствоваться малым, это было, во всяком случае, обеспеченностью.
[Закрыть].
Госпожа Мартин не решилась позвать священника, боясь нарушить волю Гектора. Разумеется, маэстро в часы раздражительности подтрунивал над религией, но никогда, однако, не разрешал себе богохульства, потому что его детская вера всегда дремала в нем.
Рейер пришел провести ночь в комнате Гектора.
Вот свидетельство, составленное мэрией:
«Смерть Луи-Гектора Берлиоза, 9 марта 1869 года.
Префектура департамента Сены. Выписка из подлинной книги регистрации смертей IX округа Парижа.
Вторника девятого марта тысяча восемьсот шестьдесят девятого года в один час тридцать минут пополудни. Акт о смерти Луи-Гектора Берлиоза, сочинителя музыки, члена Института, офицера ордена Почетного легиона, шестидесяти пяти лет от роду, родившегося в Кот-СентАндре (Изер), скончавшегося вчера в полдень по месту своего жительства, вдовца после первого брака с Генриеттой Смитсон, также вдовца после второго брака с Марией-Женевьевой Мартин. Вышеупомянутый акт составлен в присутствии и по заявлению Л. Луи Морана, домовладельца, пятидесяти двух лет от роду, и Жана Ладона, служащего, пятидесяти трех лет от роду, проживающих оба в Париже по улице Сен-Map, в доме 22, которые в качестве свидетелей подписались вместе с нами. Леон Онэ, помощник мэра, кавалер ордена Почетного легиона и т. д. …»
Четверг 11 марта
Похороны Гектора Берлиоза. Самые заурядные. О погребении объявлено в извещениях, наскоро отпечатанных на дешевой бумаге.
Катафалк низшего разряда, только с двумя лошадьми. Ничего общего с той пышностью, которой Франция окружила похороны немца Мейербера и итальянца Россини. Гениального маэстро родина провожала с равнодушием, близким к презрению.
На черном покрове гроба только один венок – от Гренобля, единственного города Франции, соблаговолившего проявить внимание.
Перед траурной процессией несколько музыкантов из Национальной гвардии играли похоронный марш – традиционная почесть офицеру Почетного легиона. Колесницу сопровождали несколько академиков.
За гробом шли Амбруаз Тома, Гуно, Рейер и барон Тейлор.
Вот, наконец, процессия в церкви Троицы. Здесь ни черных драпировок, выражающих людское горе, ни траурных украшений. Стены голы, словно безучастны к скорби.
Гроб установлен на невзрачном постаменте, освещенном зеленоватым светом четырех свечей. А ведь если бы он умер в России, эта страна содрогнулась бы от скорби.
Пока погребальное шествие двигалось к кладбищу, молодая женщина, облаченная в траур, с лицом, скрытым под длинной темной вуалью, преклонила колени перед зияющей могильной ямой, которая скоро должна была закрыться над Гектором Берлиозом, и бросила в нее венок из красных роз. Когда погребальная колесница приблизилась, женщина быстро исчезла.
Кто же была эта неизвестная, оказавшая умершему такой знак почитания? Ведь никто не слышал, чтобы у Гектора Берлиоза в Париже была родственница. Тайна захватывает больше, чем удручает несчастье. Теперь все, кто присутствовал при погребении композитора, были не столько взволнованы невозместимой утратой, сколько заинтригованы. Но, к их разочарованию, в конце концов выяснилось, что романтической тенью была всего лишь племянница покойного, приехавшая из провинции специально, чтобы молчаливо и благоговейно почтить память своего славного дядюшки, такого несчастливого при жизни.
Она захотела прийти одна, совсем одна.
Тотчас вслед за этим мимолетным видением произошло еще одно событие – так уж, видно, было назначено: Гектору Берлиозу и после его последнего вздоха не суждено было спать в покое.
Когда похоронные дроги проезжали через кладбищенские ворота, лошади понесли, опрокинув музыкантов и бросив катафалк на ближнюю могилу.
Лишь с трудом удалось успокоить обезумевших лошадей.
Наконец настало время панихиды.
Гийом от Академии изящных искусств, Фредерик Тома от Общества литераторов, Гуно от композиторов и, наконец, Эльвар, который воспользовался случаем, чтобы произнести речь, тот Эльвар, кому Гектор сказал, что не хотел бы умереть, если ему предстоит говорить. Все четверо один за другим славили покойного[204]204
Напрашивается сравнение с Оноре де Бальзаком, на которого тоже нападали и которого не признавали. В 1850 году Бальзак умер пятидесяти одного года. Виктор Гюго произнес надгробное слово на похоронах этого «каторжника литературы». Мы приводим конец его речи: «Увы! Этот сильный и неутомимый труженик жил среди нас той жизнью бурь, борьбы, распрей и битв, какую во все времена вели все великие люди. Ныне он обрел покой. Он ушел от споров и ненависти: в один и тот же день ступил в могилу и обрел славу. Отныне его имя будет сиять поверх всех туч над нашими головами, сиять среди парижских звезд».
[Закрыть] и говорили о необычайности его судьбы.
Наконец гроб опускают в могилу, устанавливая его между Офелией и Марией Ресио.
А теперь спи спокойно, спи вечным сном, Гектор. Разве не заслужил ты отдых? О да, ты заслужил его напряженным трудом, страстной борьбой, голодом, слезами и кровью.
